Вообще-то я не любитель размышлять подолгу, особого толку от своих размышлений еще никогда не видел, так что я закурил сигару и, свернув на Радклифскую объездную дорогу, стал вовсю жать на акселератор, пока стрелка спидометра не дошла до пятидесяти миль - для меня, можно сказать, рекорд. Спешить было некуда. Моросил дождь, и дворники еле ползали по стеклу, словно батареи сели и сейчас еще плохо зарядились. Но мотор был в порядке, так что я катил себе и катил, а под колесами у меня разворачивалась карта Англии, хотя зима - время вроде не лучшее для путешествий, да и свобода радовала меня куда меньше, чем я ожидал. Мне даже стало казаться, что я уж слишком предоставлен самому себе и не знаю не только, куда еду (это была чистая правда), но и откуда я (а это уже враки). Но ведь когда так круто поворачиваешь свою судьбу, убеждал я себя, очень понятно, что чувствуешь, будто стрелка компаса мотается у тебя внутри, и покуда не установится - нет тебе покоя. Все было бы куда естественней, если б я свистнул чужую машину и теперь удирал на ней. Тут был бы хоть какой-то смысл, но меня, к сожалению, не воспитали вором, нет у меня этого сомнительного преимущества. А если бы я, ради собственного удовольствия, прикинулся, будто удираю на краденой машине, это был бы обман, но обманывать я тоже сызмальства не приучен, по крайней мере самого себя. Оставалось только примириться с унылой действительностью.
Когда Грэнтем остался позади и я пустился на юг по Большому северному тракту, на душе у меня полегчало. Кругом лежала унылая, мрачная, насквозь пропитанная водой земля, а по гудрону чуть не впритык друг к другу мчались грузовики, они с легкостью обгоняли мою старую калошу, так что я пугался до смерти и наконец-то понял, что совсем она у меня не такая быстролетная и мощная, как сперва казалась моему влюбленному взгляду. Однако я не велел себе терять веру в мою заводную игрушку, не то она, пожалуй, перестанет стараться, а если я ни с того ни с сего к ней охладею, чего доброго, и вовсе подведет.
Дождь забарабанил сильней, и капля-другая просочились сквозь временные заплаты в крыше, но пока еще можно было не беспокоиться. Вот только изоляционную ленту я забыл взять, будь она неладна. У обочины одиноко стоял какой-то человек в кепке и в плаще, у ног - чемоданчик. Он голоснул, и я подъехал и остановился, а включить сигнал поворота забыл. За мной по пятам шел огромный грузовик-тяжеловес, и он загудел так яростно - у меня едва черепушка не лопнула. Человек у обочины улыбнулся:
- Торопится. Они всегда гонят.
- Вот гад, - сказал я. - Вам куда?
Ему было лет тридцать, высокий, худой, руки - он взялся за рамку моего окна - грубые, узловатые.
- На юг.
Коротко и ясно.
- Мне тоже. Садитесь, если хотите.
- Сяду, коли вы не против, - сказал он.
- Меня зовут Питер Вулф, - сказал я, когда он захлопнул дверцу, да с такой силой, я подумал: она отвалится.
- Тоже, - сказал он.
- Как так "тоже"?
- Меня звать Билл Строу, - сказал он и ухмыльнулся; сроду я не видел такой дурацкой ухмылки, а ведь он явно был в здравом уме и твердой памяти.
Оттого, что у меня появился пассажир, я трусил, как бы не случилось какой аварии, и пока не привык к нему, вел машину так, будто мне под семьдесят и я всю жизнь был рачительным хозяином.
- Издалека? - спросил он.
- Дерби, - ответил я. - А вы?
- Лидс. По делу или развлечься?
- По делу. Служу в страховой фирме. Пробыл в Дерби три дня, выправлял страховой полис на "роллс-ройс". Жуткая работенка. Закурите?
- Не откажусь. Спасибо. А я ищу работу.
- Чем занимаетесь?
- Да всем, - весело ответил он. - Вот два года малярничал, отделывал квартиры. Оттого такой бледный. Хреновая работенка - цельный день с красками. Не знаю, чем займусь в Лондоне. Большой город.
Я кивнул.
- Что верно, то верно. - Один раз, лет двенадцати, я там был со школой, на экскурсии, видел Букингемский дворец (снаружи) и драгоценности короны в Тауэре (тоже снаружи). - Там работы хватает.
- Работа всюду есть, - сказал он угрюмо, со знанием дела. - Это уж точно. Только на юге здоровей, вот я туда и подался. А что, ваша колымага быстрей не может?
- Если вам так некогда, никто вас не держит, вылезайте и топайте. Может, поймаете какой-нибудь "бентли" - к обеду будете на месте.
- Ладно вам, - засмеялся он. - Я вас не брошу.
- Дело ваше. Я скоро остановлюсь, выпью чаю с пудингом.
- Я бы тоже перекусил.
И по тому, как он это сказал, я понял - платить ему нечем.
В придорожной закусочной народу было битком, у стойки выстроился целый хвост. И все ехидно выпялились на мой воротничок, галстук, на лучший мой серый костюм - мол, кой черт тебя сюда такого занесло? Так что я дал Биллу Строу полкроны и сказал:
- Возьмите-ка два чая и два пирожных.
А сам сел за столик и принялся ждать. Чуть подальше лежала "Дейли миррор", я потянулся за ней, хотел поглядеть первую страницу, но здоровенный шофер, который тащил от стойки свой завтрак - яйца, жареный картофель, сосиски, бекон, бобы, помидоры, оладьи и поджаренный хлеб, - заорал:
- Захотел газетку, приятель, так купи, я-то купил.
Он стал надо мной, что тебе хорошая башня.
- Ладно, - сказал я, - не кипятись. - Я поднялся, ростом я был с него, только похудощавей. - Никто не прикарманит твою газету. Я хотел ее подвинуть, а то чай поставить негде.
Тут он признал мой простецкий выговор.
- Я-то подумал, ты из таковских - мошна тугая, а на газету три пенса жалко.
- Ну, нет, - сказал я, а он придвинулся к столу и давай со страшной силой уминать свой завтрак.
Вернулся Билл Строу и сел как раз так, что я мог получше его рассмотреть.
- Что-то не больно ты смахиваешь на страхового агента - такой чистюля бы перед этим гомиком сдрейфил.
- Лучше заткнись, не то он заодно и тебя заглотает.
- Не заглотает, - сказал Билл. - Я сам его разделаю. Мне не впервой.
Этому я сразу поверил. Лицо у него было худое, острое, похоже, он такой - чтоб в драке взять свое, вполне может пустить в ход бритву. Но сейчас он так оброс, что для начала ему не мешало бы использовать бритву по прямому назначению. Потертый костюм на нем чуть не весь насквозь светился, рубаха грязная, и вроде без пуговиц, разъехалась бы впереди, если б не галстук, до того старый, что на видном месте продырявился.
- Спасибо, накормил, - сказал он. - Со вчерашнего дня крошки во рту не было.
Я подтолкнул к нему через стол вторые полкроны.
- Тогда возьми чего-нибудь еще. Он вскочил.
- Век этого не забуду! - И чуть не бегом кинулся в начало очереди. Я думал, его разорвут на куски и выкинут в окно. Но он протолкался вперед и как-то так глянул на тех, кто поближе, что, видно, враз подействовало - через минуту он уже принес два яйца на поджаренном хлебе и уплел их, кажется, еще прежде, чем поставил тарелку на стол. - Ты парень что надо, - сказал он. - Ты, может, не знаешь, но ты спас мне жизнь. Теперь все пойдет по-другому.
- Брось, - сказал я. - Пустяки.
- Нет уж, - сказал он. - Век буду помнить. Ты молодчина, ты и впрямь благодарности не ждешь, только я тебе во как благодарен. По гроб жизни.
Он весь покраснел, я даже удивился и на закуску предложил ему сигарету.
- Ты, видно, не больно разбогател на своей малярной работе.
- А я, может, и не малярничал вовсе, - сказал он и ухмыльнулся. - Вот двинем дальше, я тебе расскажу. История длинная, до самого Тимбукту хватит, не то что до Лондона.
С улицы донесся рев отъезжающего грузовика, и сквозь этот рев я услыхал - заскрежетала жесть, захрустел гравий, а может, и стекло. Кто-то сказал из-за стойки:
- Бешеный Берт поехал. Видать, саданул чью-то тележку.
Какой-то парень вышел взглянуть и тут же вернулся, а Бешеный Берт, должно быть, уже весело мчался к Донкастеру.
- Порядок, - со смехом сказал парень. - Берт помял чей-то маленький черный "попьюлар", всего делов. Содрал с него передний бампер, малость поцарапал бок да кокнул фару. А сам-то наверняка целехонек.
Я вскочил и под взглядами всей закусочной выбежал на улицу. Дождь ослепил меня, дыхание перехватило. Ну и денек! И кой черт меня дернул пуститься в путь именно сегодня? Машине моей досталось еще больше, чем выходило по словам того злорадного скота. Заднее левое колесо перекосилось, покрышка разодрана, шина спустила.
Билл Строу вышел следом за мной.
- Вот бандюга. Запасное колесо есть? Я кивнул.
- Давай сменим, - сказал он. - Я тебя не брошу, не бойся. Ты меня выручил, теперь я тебе подсоблю. С машиной не так худо. Еще полетит как пуля.
Он нагнулся и приподнял кузов, чтоб сподручней было ставить новое колесо. Еда, видно, прибавила ему сил. И на том спасибо. Через десять минут колесо было поставлено.
- Старое все перекошено, - сказал Билл. - Можешь его выкинуть. Ему грош цена.
Я согласился, и он откатил колесо к ограде.
- Выпьем еще чаю, - предложил я. - Может, узнаем фамилию этого гада.
Острая боль пронизывала мне сердце, по щекам, смешиваясь с дождем, ползли слезы. Про Бешеного Берта никто ничего не знал, а может, знали, да не хотели говорить, и, ругнувшись раз-другой на прощание, мы угрюмо вышли.
- Вот она, солидарность рабочего класса, - пробормотал Билл. - Шоферы грузовиков народ дружный.
- Пошли они… - сказал я. - Мы тоже рабочий класс. Скажешь, нет?
- Ну, брат, сейчас мы с тобой не рабочие.
Поехали дальше, и на меня нахлынула нежность к моей израненной машине. Это была моя первая авария, и я никак не мог прийти в себя. Хотелось только тишины и покоя, и разговоры моего пассажира были мне сейчас совсем ни к чему. Зря я его подобрал, это в первый и последний раз. Так мне стало муторно, я уж готов был вину за все беды свалить на него, да спохватился - что я, спятил, что ли? - и захохотал.
- Ты чего? - спросил он.
- Да вот, все-таки едем. Дождь закругляется. Над Стамфордом уже посветлело.
- Это все ладно. А вот что у тебя за дым над фарой?
Под дождем дымок этот был точно скрюченный палец: чуть поднялся в воздух, а сам не уверен, дотянется ли до задницы господа бога.
- Что еще? - ахнул я.
- Остановись, когда сумеешь, я все налажу. Я на машины мастак. - Он говорил так убежденно, такая в его голосе слышалась умудренность, будто он прожил триста лет и знает все на свете. Я остановился у обочины, Билл кинулся вперед и уставился на фару.
- Выключи фары, - крикнул он. - Теперь включи. Выключи. Включи. Выключи. Включи. Нет. Не годится.
- Ну, что там? - спросил я.
- Порядок. Сегодня будешь в Лондоне, если только поспеешь дотемна.
Он накинулся на фару, будто не он ее - так она его прикончит. Вцепился в нее обеими руками, морда злобная.
- Оставь! - крикнул я и полез вон из машины. - Не тронь! Тут он шлепнулся на спину с фарой в руках и, словно боясь - вдруг она его ужалит, с силой швырнул ее через живую изгородь.
- Какого черта ты ее выкинул?
- Я ж сказал, я знаю толк в машинах. Три года работал механиком в гараже, понятно? В этой фаре провода перегорели. Если б так и осталось, не миновать тебе пожара. Может, у тебя тут есть огнетушитель? Ну ясно, нету. Будь спок, я-то не дурак.
Крыть было нечем.
- Ладно, не кипятись, - сказал я. - Поехали.
За Стамфордом показалось солнце - не обмануло, и, когда оно пригрело нас через ветровое стекло, оба мы подобрели.
- Ну, теперь послушай про мою жизнь, - сказал Билл.
- Слушаю, - отозвался я; я как раз объезжал грузовик, и на минуту мне показалось - тут-то нам с Биллом и крышка. Но Билл и ухом не повел, он вроде твердо верил, что я доставлю его в Лондон целым и невредимым. А я поверил в него: хорошо, что я его подобрал, несмотря даже на операцию, которую он так безжалостно проделал с моей новой с иголочки подержанной машиной; волей-неволей надо считать, что без этого нельзя было обойтись.
- Никакой я не Билл Строу, - сказал он, - но ты про это не думай. Не все ли равно, кого как звать? Родом я из Уорксопа, мне уже тридцать семь. Мой старик был углекоп, работал на шахте. С виду был слабоват, а все ж на работу силенок хватало. Хватало, да не хватило: когда мне сравнялось десять, захворал он горлом от угольной пыли и помер. Помню, пошли мы с матерью в лавку покупать мне черный костюм, это был мой первый костюм, а я до того убивался по отцу, не мог даже костюмом погордиться. Два моих брата и сестра вышли за матерью из лавки, все черные, что воронье, а назавтра мы пошли на кладбище и еще с полсотни шахтеров, все отцовы дружки. На дворе сентябрь, солнце, и уж так мне паршиво было, так тошно… Мне всегда говорили, люди больше помирают в конце зимы, ну я и решил - бог нарочно так подстроил, назло моему старику, и пообещал себе: хватит, больше мне до бога дела нет. Ребячья дурость, конечно, потому как это все едино - думаешь ты про него или не думаешь. Все едино, так что валяй мозгуй над чем другим, коли охота, были бы мозги.
В школе я не распевал псалмы. Бывало, стою со всеми, а рта не раскрываю, мне за это и ремня давали, а я все равно не пел, черта с два. Меня лупили еще и еще, а я не сдавался. Тогда учитель пожаловался матери, и она стала просить - мол, будь умником, делай, как велят, не ради меня, так хоть ради отца. Ну и подлила масла в огонь. Я решил: нипочем не сдамся, пускай что хотят со мной делают. Что греха таить? Как помер отец, мы десять лет голодали. Я только тогда и не голодал, когда меня упекли в исправительную колонию, - стибрил велосипедный фонарь. Хотел ходить ночью по улицам и светить в небо. Вон чего захотел - совсем тогда, видать, спятил. В общем, зашел в магазин и прямо взял фонарь с прилавка, а хозяин из своей каморки увидал. Сцапал он меня уже на улице, полицию вызвал. Ну, и несколько лет меня кормили - не то чтобы пальчики оближешь, а все каждый день, - так что в четырнадцать, когда воротился домой, я уже здоровый вымахал. Крепкий. Решил: больше дурака не сваляю, неохота, чтоб опять упрятали в кутузку.
Нашел работу и за пятьдесят часов в неделю по субботам вечером приносил домой одиннадцать шиллингов. Стоило ради них гнуть спину, нет ли - не об том разговор. Я ведь не жалуюсь на жизнь, просто рассказываю, как попал к тебе в машину. Мать стирала на шахтеров, и мы сводили концы с концами. И хоть я зарекся - мол, никогда больше воровать не стану, а через несколько лет опять влип. Младший братишка еще ходил тогда в школу и вот заявляется раз домой весь исполосованный, это учитель его так отделал. Нам бы доктора да адвоката, этому учителю дали бы под зад… Хотя нет, куда там. Понимаешь, не верю я в справедливость. Я еще когда сам ходил в школу, этого учителя знал - злой, сволочь, а теперь вон братишку моего чуть не изувечил. Питер у нас меньшой, отца почти и не помнил, вот мы и старались, чтоб ему полегче жилось. Он у нас был самый слабенький и самый башковитый. Озоровал, конечно, малость, забаловали мы его, а все равно жизнь у него была не сладкая. Мать пошла к директору, а он давай на нее орать, мол, они в школе сами знают, как ребят учить, а она пускай в эти дела не суется. Что-то вроде этого. Сам понимаешь. На другой день ушел я с работы пораньше и стал поджидать того учителя. Перехватил его у ворот и говорю - я, мол, брат Питера. Он возьми и отпихни меня. Ну, тут я на глазах у всей ребятни как двину ему в зубы, он аж отлетел к стене. Два раза я ему вмазал, а потом он опомнился и кинулся на меня. И пошел меня лупить, а он был здоровенный, но тут я вроде взбесился, подбил ему глаз, потом другой, губы расквасил, колошматил его, пока полиция не подоспела - тогда уж меня оттащили. Ну, а дальше сам понимаешь.
Судья сказал, я опасный субъект - так прямо и сказал - и надо меня держать подальше от общества порядочных людей, стало быть, от того учителя, так я понимаю. Еще сказал - надо бы меня засадить в тюрьму, да годами я не вышел, так придется послать в Борстал. Я ничего на это не сказал. Что толку? За брата я отплатил, как мог, а вообще-то мстить - это не по мне. Злость осела во мне, будто песок в бадейке с водой, и я, как ягненочек, отправился в Борстал. Я был неплохой парнишка и никому не доставил хлопот. Это я тогда взбесился, а потом все прошло, и я хотел жить тихо-мирно. В Борстале я отбыл три года как болван бессловесный, а стало быть, понятное дело, вышел на свободу другим человеком. Борстал, скажу я тебе, страшное место. Даже если хочешь отбыть срок без сучка без задоринки, все равно надо уметь за себя постоять. Ну, я-то, признаться, не сплоховал. Все мы хвастались кто во что горазд. Кто поглупей, врал, будто у него брат автогонщик или там классный жокей, всегда выигрывает, а я их развлекал по-своему: рассказывал, как в Уорксопе и Ретфорде молодые шахтеры сбиваются в шайки, да как они по субботам сходятся в Шервудском лесу, в глухом месте, и от нечего делать набрасываются друг на друга с бритвами и с бутылками. Я заливал - мол, хоть годами еще не вышел, а все равно меня приняли в шайку Уорксопских ножей за мою лихость в шахте, а по правде-то я там никогда и не работал. Но моей трепотне почему-то верили и опасались меня задевать. А то, не ровен час, я взбешусь и пойду, как этот самый Уорксопский нож, да и пущу кровь всем, кто под руку попадется, они и оглянуться не успеют, как двое-трое отдадут концы. Это не спасало меня от ночных драк но я скоро смекнул: пока ты кого мучишь, тебя самого никто мучить не будет. А уж коли перестал - уноси ноги, приятель, не то тебе несдобровать.
Вот с таким понятием я вышел из Борстала. Вышел на свободу - я чувствую: я как соломинка на ветру. По дороге заглянул в Уорксопс на рынок и слямзил большую банку нарезанных ананасов, надо ж дома отпраздновать возвращение. Был уже вечер, моросило, а дома никого: мать не разобрала в письме, думала, я еще не сегодня приеду, и пошла к сестре к своей. Влез я через окно кладовки, развел хороший огонь и стал ждать. Поставил посреди стола банку с ананасами - только всего и вложил в хозяйство за три года, - сижу и гляжу на нее. Потом думаю: ладно, хватит слезы лить из-за того, сколько на свете людей, с кем поступают безо всякой жалости. Достал консервный нож и открыл банку. Сладкие ломти были уложены плотно, как надо - можно бы сейчас лакомиться всей семьей. Ананасы для нас роскошь, хотя на вкус они будто репа с сахаром. Я вывалил их в миску и поставил в буфет. Круглая крышка от консервной банки лежала аккуратненькая, что твоя бритва, я взял ее, провел по краю большим пальцем. И подумал: вот резануть по горлу - и все. Мне тогда было девятнадцать, и я считал: хватит, нахлебался, а радости от меня все равно никакой - ни себе, ни другим. Сделать бы это можно было, да только сразу, а раз, думаю, сразу не сделал, значит уж и не сделаю - и верно, духу не хватило. Ведь если б сделал, с меня-то бы уж взятки гладки, а матери и всем нашим лишнее горе да заботы. Вот это меня и остановило, а вовсе я не струсил. Хотел я это сделать, очень вроде хорошо придумал, да только для этого надо быть сущим подлецом, никого, кроме себя, не жалеть. Через час все наши воротились и уж так мне обрадовались, будто вот пришел я - и теперь всем бедам и заботам конец.