– Ну и трус же ты оказался на поверку, – произнёс я вслух, глядя на выглядывающего из-за меня пса. И тут же услышал, как за одышливыми словами последовало нечто, ещё более скрипучее, прерывистое, неестественно клокочущее и лишь очень отдалённо напоминающее человеческий смех, вырывающийся откуда-то из тесного смёрзшегося нутра наружу от осознанного вдруг спасения и радости жизни!
Продолжая корчиться от смеха, я подумал ещё и о том, что, вот, если бы и сохатые умели хохотать, они наверняка разразились бы просто-таки гомерическим смехом прямо посреди реки. Ведь такого чучела огородного, с соломой на голове, которое я сейчас представлял, им видеть, пожалуй, не доводилось… Ну ни дать ни взять, Снежный человек – Кулу, только более-менее чистый, поскольку сразу после "водных процедур"…
Я понимал, что находился в воде не много, не более двух-трёх минут. Но как они неестественно долго тянулись, эти минуты… Так долго, что в этот краткий отрезок времени, казалось, могли вместиться часы, а может быть – даже и дни…
От предельной усталости и затяжного смеха, словно вымотавшего меня окончательно, я стал спотыкаться уже на ровном месте. И даже на иронию по отношению к себе у меня больше не было сил.
Там, где тропа, круто сворачивая, выходила на берег, я чуть не растянулся… И не знаю точно, хватило бы мне потом воли и сил, чтоб подняться…
В зимовье, всё ещё тяжело дыша, я первым делом растопил нашу, скорую на отдачу, железную печурку, почти сразу же почувствовав, как от неё потянуло обволакивающее меня приятное тепло, а ладоням, приложенным к трубе, стало и вовсе горячо.
Я не без труда стянул с себя заледеневшую одежду. Переоделся в запасное, чистое, мягкое, но всё ещё прохладное, китайское бельё с начёсом и связанные из собачьей шерсти, высокие носки.
Сырые вещи: шинельного сукна штаны, нижнее бельё, носки, свитер я тщательно выжал на сделанный из лиственничных плах пол, боясь даже помыслить о том, что надо бы выйти для этого наружу.
Развесив вокруг печной трубы одежду, я почувствовал, как, отходя от окоченения, едва терпимой болью заныли руки и ноги. Достав с полки заветную Юркину фляжку, растёр спиртом лицо, уши, руки, ноги, живот, поясницу, одним словом, то, до чего мог дотянуться.
От этой процедуры боль стала ещё невыносимей.
Плеснув в кружку из фляжки, я, запрокинув голову и задержав дыхание, почему-то зажмурившись, вылил в распахнутый рот содержимое. Потом прямо из носика большого железного чайника залил возникший внутри "огонь" крепким, уже немного согревшимся, настоем чаги.
Боль понемногу притупилась, и я для закрепления успеха выпил ещё немного спирта, почти сразу же после этой дозы почувствовав лёгкое опьянение и какую-то разудалую – когда море по колено! – свободу.
Запустив в зимовьё Шайбу, который тут же пристроился поближе к печке, я растянулся на нарах и, укрывшись тёплым лоскутным одеялом, предался блаженной расслабленной лени.
Болезненное нытьё постепенно уходило, а пальцы ног и рук, слава богу, слушались меня и могли шевелиться.
Неизвестно отчего как-то глухо хохотнув, я проникновенно сказал прикорнувшему в тепле псу.
– Эх, Шайба, ты даже не соображаешь, что спас меня… По глупости своей, конечно, – потянуло меня на рассуждения. – Ведь умная собака просто бы сидела или лежала на одном месте, ожидая внятных команд. Может быть, и удивляясь, конечно, тому, что хозяину вдруг взбрело в голову среди зимы купаться…
По той ахинее, которую нёс, я понял, что спирт уже возымел надо мной своё действие.
В данный момент мне хотелось не только говорить, но обнять и даже поцеловать Шайбу в нос, прижав к своей груди его тяжёлую круглую башку. Однако вылезать из-под одеяла мне не хотелось. К тому же я чувствовал, как сладкий сон смыкает мои веки…
Спал я очень крепко, но, по-видимому, совсем недолго. Об этом говорило хотя бы то, что положенные мной в печь перед водружением на нары лиственничные поленья окончательно ещё не прогорели. Зато настой чаги в нашем закопчённом, видавшем виды чайнике, оставленном на печи, вовсю кипел, позвякивая подскакивающей от напора пара крышкой. Может быть, этот звук, отдалённо напоминающий звонок будильника, и разбудил меня?
Я неохотно сполз с нар, убрал на стол чайник и посмотрел на свои "пылеводонепроницаемые" "командирские" часы.
Они показывали полдень.
"Остановились, что ли? – подумал я, но тут же убедился, что они идут. Красная нить секундной стрелки, соревнуясь сама с собой, быстро двигалась по кругу циферблата. А приложенные к уху часы, размеренно и старательно тикали, вселяя в душу своей слаженной работой какое-то забытое успокоение".
"Значит, все сегодняшние события: от выхода из зимовья до сей минуты втиснулись в неполных три часа?!"
– Время в отличие от жизни бесконечно! – вслух произнёс я сентенцию доморощенного философа из Красноярского края. И, обернувшись к поднявшему на мои слова голову Шайбе, продолжил: – Однаха, чай будем пить да маленько кушать.
В ответ на моё предложение, пёс, успевший усесться у печи, широко разинул пасть и, обнажив белые клыки и зубы, с повизгом зевнул.
– Ну что ж, вольному – воля, – отреагировал я на его зевок. – Продолжай дрыхнуть. Кормёжки не получишь до вечера.
Попив "чая" со сгущённым молоком и солёными сухариками, я решил сходить на реку за курткой и мелкашкой.
"Конечно, здесь, в тайге, где на десятки километров – ни одного человека, их никто не сопрет, но идти за ними всё равно когда-то надо…" – уговаривал я себя. "Да и день ещё в самом разгаре – что в зимовье-то сидеть. Батарейки в транзисторе – на ладан дышат – радио поэтому особо не послушаешь. Вечером, как обычно за ужином, включим его минут на пять – десять, узнать новости… Да и белок на обратном пути, глядишь, хоть несколько штук подстрелю… – уговорил я себя окончательно, твёрдо решив поэтому не кормить сейчас Шайбу. "Вечером, с другими собаками натрескается, а то сытый совсем "мышковать" не будет…"
"Интересно, как там сегодня дела у Юрки? Он собирался пройти по большому путику… Да и за Найкой с Шариком забавно наблюдать. Он лезет куда ни попадя, – она его за это шугает, как строгая мамаша. Учит. А он ей потом старается подражать…"
Мысли мои перескакивали с пятого на десятое, ища зацепки, чтобы остаться, не ходить на реку. Но зацепки существенной не находилось. Даже одежда, развешанная вокруг трубы, успела подсохнуть.
Я оделся и, растормошив вновь прикорнувшего у печи пса, вышел с ним из зимовья.
На голове у меня была запасная вязаная шапочка. Вместо куртки я надел какое-то хламьё, лежащее на нарах.
Пёс, хоть и не попрошайничал явно, но всё-таки зорко следил за моими руками в надежде, что, может быть, ему перепадёт какой кусок. Быстро убедившись в тщетности своих ожиданий, он весьма неохотно тащился за мной. И, судя по всему, этот поход ему был также не в радость.
Карабин (как лишнюю тяжесть на обратном пути) я с собой не взял и шагал налегке, вооружённый лишь охотничьим ножом.
"Да, – подумал, – правильно моя бабушка говорила: "Лень-то, внучек, вперёд тебя родилась". Отчего я поленился взять карабин? Уже ведь преподала сегодня жизнь урок. А всё на авось надеюсь. Хотя в тайге в любую минуту надо быть готовым ко всякой неожиданности… Может, и правда, вернуться?.. Да, ладно уж, добегу, тут недалеко", – успокоил я себя.
Выйдя на реку, взглянул на небо. Оно было уже не такое прозрачно-голубое, как утром. И выглядело белесоватым, словно слегка полинявшим за прошедшие часы, от яркого утреннего солнца… Да и само светило представлялось не таким радостным, цыплячье-жёлтым, как нынче утром. Оно как будто вызрело, подёрнувшись кровавой пеленой…
"Ничего, время в запасе у нас ещё имеется… Туда – минут двадцать-тридцать. Там – минут десять – пятнадцать, не больше. И – в обратный путь, по пути постреливая белок, кормящихся на близстоящих к реке деревьях. Часам к пяти, когда начнёт смеркаться, будем дома", – подбодрил я себя.
Над вершинами дерев быстро скользили разрозненные, уносимые вдаль ветром серо-белые облака, предвещающие скорую метель. Может быть, от этого мне было так неуютно, грустно и одиноко находиться под этим тревожным небом посреди бесконечной тайги.
"Скорей бы уж вечер, да с Юркой поболтать. Рассказать ему всё…"
Дойдя до полыньи, я увидел, что она с боков уже снова успела подёрнуться тонким ледком. На него боковой ветерок рассадил кружевные белые снежинки, под которыми тихо струилась вода.
"Если мороз ночью придавит, полынья зарастёт хрупким льдом, вновь став незаметным коварным капканом…"
Мои мысли, как и мои предыдущие следы, оборвались у края промоины.
"Такова жизнь… Шагаешь по ней – прямо и весело. Расправив плечи, задрав к небу голову, не ожидая подвоха… И вдруг летишь вниз… У кого-то потом хватает сил подняться. А кто-то, опустив руки, так и остаётся "на дне".
Я ещё немного постоял, завороженно глядя на струящуюся воду, а потом осторожно, хотя и с достаточным усилием, но так, чтоб куртка не переломилась, стал "отклеивать" её ото льда. Когда мне это удалось, на нём осталось серое пятно ворсинок от сукна, намертво вросших в лед. Сама же куртка теперь представляла собой нечто среднее между листом фанеры и кровельным железом, измятым в самых причудливых и неожиданных формах.
"Слава богу, что клок самой куртки не отодрался", – подумал я, шагая с этим "негабаритным грузом" к берегу, где лежала мелкашка.
Винтовка оказалась на месте. И затвор у неё работал исправно…
Я отставил её в сторону, размышляя, что же теперь делать с курткой. Тащить её в таком виде было неудобно. Да и холод от неё исходил прямо-таки могильный, когда я прижимал её к своему боку.
Закрепив бечёвку, отвязанную от паняги, за один из рукавов куртки, второй её конец обвязал вокруг пояса, и куртка легко, послушно, с незначительным сопротивлением заскользила по льду примерно в метре от ног.
"Да, на ней теперь, наверное, и целую тушу изюбря можно перевезти, если только широкие лямки к плечам приделать", – порадовался я своему нежданному изобретению.
На ходу осмотрев ствол винтовки и убедившись в том, что он не забит ни снегом, ни льдом, я, на всякий случай вытянув руку подальше от себя, нажал на курок, выстрелив вверх. Выстрел прозвучал нормально: коротко и сухо. Дослав затвором в ствол следующий патрон, я ещё веселее продолжил свой путь…
В молодости долго грустить не получается…
Куртка, волочащаяся за спиной, издавала какой-то нездешний, словно металлом скребли по стеклу, звук. И неизвестно отчего вдруг взбодрившийся Шайба то и дело стал наскакивать на неё, – хватая зубами то за второй рукав, а то, рыча и прижимая "добычу" к снегу передними лапами, пытаясь остановить её движение, – мешая мне передвигаться равномерно.
На мои окрики он почти не реагировал, продолжая азартно охотиться за движущейся целью, иногда прокатываясь на ней, как в санях, и балансируя при этом, чтобы не свалиться. Скольжение куртки в такие моменты сразу утяжелялось.
"Да, насчёт перевозки изюбриной туши я явно погорячился…"
Внезапно Шайба прекратил свои зловредные действия. Обогнав меня, он настороженно застыл у близкого к реке дерева, мимо которого вскоре предстояло пройти и мне.
Задрав вверх голову, пёс гулко, "простуженно" несколько раз тявкнул…
Я остановился рядом с ним. Взглянув на кедр, на одной из ветвей увидел белку, шелушащую в его вышине прошлогоднюю шишку, не свалившуюся в свое время вниз и пощажённую прожорливыми кедровками. Белка сосредоточенно, казалось, ни на что постороннее не реагируя, придерживала этот лакомый для неё плод цепкими передними лапками, заполняя орешками защёчное пространство, отчего симпатичная мордочка зверька, с раздутыми округлыми щеками, становилась немного комичной. Коричневая шелуха шишки осыпалась с дерева на снег, напоминая на нём своей одноразмерной россыпью новогодние конфетти.
Шайба взглянул на меня и снова, но теперь уже нетерпеливо, гавкнул, завертев при этом загнутым к спине хвостом.
– Молодец! Настоящий промысловый пёс, – похвалил я его, освободив себя от куртки и паняги, чтобы зайти для выстрела с более удобной, береговой стороны.
Тщательно прицелившись, стараясь попасть в голову, чтоб не попортить шкурку, выстрелил.
"Промазал?!" – изумился я, видя как белка, перестав шелушить шишку, не шелохнувшись, будто задумавшись о чём-то важном, продолжала сидеть на ветке. Снова поднял винтовку к плечу, но, даже не успев прицелиться, увидел, как она, "клюнув" головой и разжав все свои лапки, сорвалась с ветки и с распушённым хвостом, вниз головой, устремилась к земле. И… – это было невероятно, но именно так всё и произошло – исчезла в широко разинутой пасти Шайбы, будто в водосточной трубе, прощально мелькнув ярко-рыжим кончиком хвоста.
– Ах ты, скотина! – ринулся я за удирающим от меня с поджатым хвостом псом.
Однако из-за глубокого снега на берегу, моё преследование оказалось неэффективным. Со злости я бросил вдогон ему невесть откуда оказавшуюся у меня в руках палку, но она не достигла цели.
Отбежав от берега на десяток шагов и чувствуя теперь себя в полной безопасности, пёс уселся на лёд и издали весело, нагло, без тени тревоги, следил за мной и моим неуклюжим возвращением к паняге и куртке, оставленными на льду реки…
Вторую белку, на невысокой лиственнице, наклонным шлагбаумом нависшую над рекой, первым заметил уже я.
После моего выстрела с белкой произошло то же самое, что и с её предшественницей. Она исчезла в пасти Шайбы, возникшего как раз в том месте, куда должна была упасть. Исчезла точно лопата угля в топке паровоза.
От души огреть пса стволом мелкашки, дотянувшись до него, на сей раз мне всё же удалось. И он с визгом отбежал от меня почти на середину реки.
За отстрелом третьей белки, лениво облаянной Шайбой на полпути к зимовью, он следил уже, улегшись недалеко под елью и сыто, самодовольно жмурясь. Чувствовалось, что теперь его в этом процессе вполне устраивает роль зрителя первого ряда.
"Да, небогатая у меня нынче добыча", – подумал я, цепляя тушку белки к одной из петель, приделанных к нижней части паняги.
Через несколько минут впереди я увидел цепочку следов сохатиного семейства, которое утром пересекло в том месте реку…
Шайба, бегущий теперь впереди, начал принюхиваться к следам, но, трусливо поджав хвост, вновь метнулся от них поближе к хозяину.
– Ну и трус же ты, Шайба, – в очередной раз высказал я псу своё о нём мнение. – Глупый, к тому же трус. Лоси уже давно прошли, а ты всё шерсть дыбишь да урчишь. А сам дрожишь при этом, как осенний лист. Вон описался даже от страха…
Я подошёл к следам, и мне самому стало не по себе. Сбоку от их цепочки на берегу, в том месте, где они спускались на лёд реки, в рыхлом снегу были отчётливо видны свежие круглые вмятины, похожие на то, будто кто-то не очень сильно вдавливал в снег днищем плоскую тарелку.
Безо всякого сомнения это были следы тигра, которые на льду реки уже не так заметны. И оставил их здесь могучий зверь, имеющий не менее двух метров в длину, судя по расстоянию между ними.
Следы были свежие. Может быть, тигр был здесь час назад, а может быть – чуть раньше, когда мы беспечно спускались с Шайбой вниз по реке, и у меня тогда в руках не было даже мелкашки. Хотя малокалиберной пулей такую "кошку" вряд ли остановишь – только рассвирепишь…
Второй раз за день по своей беспечности я мог легко расстаться с жизнью. И второй раз за этот неудачный день Судьба была милостива ко мне…
Я даже представил, как тигр своими мерцающими зеленоватыми глазами следит за нами, такой лёгкой для него добычей, из-за ближайших прибрежных кустов… Представив это, мне сделалось так страшно и тоскливо, что впору было спрятаться в какой-нибудь мышиной норке, став маленьким и незаметным. Правда, в отличие от Шайбы я свой страх скрывать умел…
* * *
До сих пор не могу забыть мерцающие в темноте зеленоватым фосфоресцирующим блеском глаза изящной огромной тигрицы. Почему-то я сразу решил, что это именно тигрица. Наверное, из-за её не очень крупных размеров. Она с любопытством следила за тем, как мы с Ваней Ардаминым у обнаруженной днём ямы на завороте реки лучили рыбу.
На листе из жести, выгнутом в виде противня и пристроенном к "утиному" носу ульмагды, над самой водой, слегка потрескивая, горело смольё – небольшие лиственничные полешки. Огонь отбрасывал трепещущий красноватый свет на тёмную гладь сонной, спокойной воды, высвечивая не только угольно-глянцевую её поверхность, но и таинственную глыбь, в которой медленно, изгибая сильные упругие тела, "ходили", кружась в одном направлении, большие рыбины. Их тёмные, лоснящиеся спины, иногда с выступающим над поверхностью воды плавником, были хорошо видны. Порой какая-нибудь завороженно, будто под наркозом, в едином ритме с другими ходящая по кругу рыбина вдруг резко "взбрыкивала", поднимая над водой облачко брызг и, перевернувшись, блеснув белым животом, резко уходила на предельную, почти трёхметровую глубину в плотно-серую, неясную темь, докуда свет горящего смолья не доставал.
Мы понимали, что рыб приманивает к поверхности необычное свечение, загадочная игра несильного пламени. И они, словно подчиняясь этой дивной пляске огня, продолжали кружить вновь и вновь (поднимаясь постепенно из спасительной для них глубины) спина к спине, в загадочном каком-то ритуальном хороводе, неспешно шевеля хвостами и боковыми нижними плавниками, расположенными за головой.
Ваня тщательно, не суетясь, выбирал рыбину покрупнее да "побрюхатее" – "чтобы икры было побольше". Определив цель, медленно поднимал самодельную острогу, сделанную из черёмухового черенка, с накрепко привязанной к нему откуда-то оказавшейся у нас стальной вилкой. Плавно ведя руку за движущейся рыбой, почти у самой поверхности воды, в определенный момент он делал резкое движение руки вниз, стараясь вонзить острогу за головой рыбы.
Всплеск воды – и перед нами совершенно пустое пространство, словно и не было здесь несколько секунд назад столько добычи…
Через какое-то время рыбины снова поднимаются на поверхность, привлечённые всякий раз разным, мерцающим светом огня…
Если острога попадала в цель – важно было действовать очень быстро, чтобы уже загарпуненная рыба не сошла с неё. Для этого надо успеть не дать ей соскользнуть, развернув рукоять почти вертикально, так, чтобы один конец черенка был даже чуть-чуть в воде, а второй – с вилкой – над водой.
Ваня, стоя в лодке на коленях, виртуозно изгибается, перевешивая туловище за борт. Ульмагда кренится. И чтобы она бортом не черпанула воду, я создаю противовес – переваливаясь в противоположную сторону в задней низкой кормовой части, где сижу с шестом. Иван с видимым усилием выбрасывает из воды очередную красную рыбу, которая, тяжело падая на плоское дно и продолжая извиваться всем телом, чувствительно сотрясает нашу средних размеров "скорлупку".
Когда я, синхронно движениям Вани, перегибался через другой борт, то невольно оглядывался на противоположный, дальний от нас, более низкий берег и одновременно видел изогнувшуюся месяцем на остроге кетину и – зелёные глаза тигрицы, неотрывно следящей за нашими действиями.
В иной миг наши взгляды встречались, и тогда два "изумруда" в кустах тут же гасли, мгновенно исчезая, растворяясь в негустой темноте, будто и не было их там никогда вовсе. Словно всё лишь пригрезилось, привиделось мне при неясном свете едва различимой за ночными облаками луны.