И все же Нельсон отдыхал с ними душой. Они были отличные мужья и отцы, превосходно готовили барбекю, досконально разбирались в голландском и канадском пиве. Они женились на девушках чуть моложе себя, но только не на студентках (эти времена давно миновали). Их избранницы (изредка — аспирантки, чаще — чертежницы или библиотекарши в университетском городке) были хорошенькие, порядочные, умненькие, но не настолько, чтобы конкурировать с мужьями. На одной такой девушке женился и Нельсон.
Бриджит О'Ши, рослая красивая ирландка, дочь рабочего из Чикаго, училась танцевать, пока не выяснилось, что для балета она слишком высока, а для шоу-бизнеса недостаточно вертлява. После этого Бриджит, бросив художественное отделение ИГУЭ, пошла работать в цветочный магазин. Она уверяла, что в ней есть нечто такое, что передается в их роду по женской линии вместе с преждевременной сединой и артритом. Нельсон влюбился в нее промозглым октябрьским вечером. Они стояли рядом, и Бриджит сказала, что в такую же ненастную ночь, когда умерла ее бабка, слышала над отцовским домом пронзительный вой баньши.
Вскоре выяснилось, что и пилить она умеет, как всякая ирландка. Идеологическая склока на факультете раздражала Бриджит, она не понимала, почему Нельсон не может поднапрячься и сделать хорошую работу. Нельсон и сам задумался: почему? Его товарищи медленно, но верно озлоблялись по мере того, как их врожденная симпатия к прогрессу сталкивалась с чувством собственной обделенности. Они с обидой перешептывались, что Нашему Брату Настоящая Хорошая Работа больше не светит. Некоторые, смирясь, шли преподавать в мелкие колледжи и церковные школы, чтобы до конца жизни тянуть по пять групп в семестр. Некоторые, оседлав волну постмодернизма, забросили свои серенькие диссертации о Мильтоне и Паунде и клепали новаторские работы по Доку Сэвиджу, Людям-Икс или «Стартрэку».
Нельсон избрал средний путь. К тому времени у них с Бриджит была двухлетняя дочь Клара, и сознание ответственности придало ему духа. Может быть, хорошая работа больше и не светит нашему брату, но когда она светила? Может быть, те, кто вопит «Нечестно!», просто прикрывают свою посредственность? Может быть, прав профессор Галлагер, и в научном мире все решают реальные заслуги? Джудит Энгельс научила его не биться головой в закрытую дверь. Как-то ночью Нельсон проснулся в поту: ему приснилось, что он — профессор Блант, навеки замурованный в своем кабинете.
Утром он пошел к руководителю и сказал, что «а хочет сменить тему.
— Я хочу писать про Конрада, — выпалил он. Блант заморгал. Нельсон сглотнул.
— И… и… и колониализм, — добавил он. — Я хочу писать про Конрада и колониализм.
При этих словах Блант задрожал. Подбородки тряслись, как студень, пальцы вцепились в подлокотники. Что, если Блант не согласится? Не может же Нельсон сказать: «Я решил сменить тему, чтобы не превратиться в вас».
— Я… я хочу быть чуть более современным, — выговорил он, боясь, что старикана хватит удар. — Должен сознаться, что некоторые новые веяния мне интересны.
Блант оттолкнулся от подлокотников. Он силился встать. Лицо его порозовело.
— Профессор Блант! — воскликнул Нельсон. — Вам плохо?
Блант с натугой поднялся.
— В дерзанье… — Он тянул к Нельсону дрожащую руку. Ладонь у него была мягкой и влажной, однако пожатие оказалось на удивление крепким. — В дерзанье — цель… — повторил Блант. По его щекам текли слезы.
На последнем году магистратуры Нельсон, описав полный круг, снова стал собой — жизнерадостным, влюбленным в книги, общительным, хотя и не таким наивным. Он поднабрался иронии и научился, не краснея, произносить в смешанной компании слово «фаллоцентрический». Он написал диссертацию о Конраде и колониализме, избрав золотую середину: поюжнее Альфреда Кейзи-на, посевернее Эдуарда Сайда. Получилась крепкая умная работа, сочно написанная и в меру сдобренная теорией. Идея была киплинговская: перекинуть мост между двумя мирами, старым и новым, остаться простым и честным с царями и постмодернистами, сближая их своим мудрым пониманием: Нельсон Всепримиряющий.
Деньги, которые Бриджит скопила, работая в цветочном магазине, до последнего центра грохнули на костюм, который Нельсону предстояло надеть на ежегодную конференцию англистов через неделю после Рождества. Ассоциация по изучению современного языка собиралась тот год в Чикаго. Нельсон и Бриджит остановились у ее родителей. Нельсон побывал на шести собеседованиях: в течение трех дней уверенно входил то в одно, то в другое шикарное помещение, раскованно садился и отвечал на вопросы спокойным, уверенным баритоном, не забывая говорить законченными предложениями. Умные слова он вставлял небрежно, чтобы показать себя человеком знающим, но не занудой.
В конце недели Нельсон, Бриджит, Клара и их новорожденная дочь Абигайл праздновали Новый год у родителей Бриджит в Саут-сайде. В полночь мистер О'Ши в присутствии своей огромной семьи и овдовевшей матери Нельсона встал и, опережая события, предложил выпить за профессора Нельсона Гумбольдта, доктора философии. Все закричали: «Ура!» У Нельсона защипало в глазах. Он жалел только, что отец не дожил до этого дня.
Прошел месяц-другой — никакого ответа. Еще через месяц пять университетов из шести прислали письма с вежливым отказом. «Наш брат» начал потихоньку рассасываться по маленьким учебным заведениям Вайоминга, Лас-Вегаса, Лонг-Айленда. Троечники шептались у Нельсона за спиной, что некоторые себя переоценили. Мол, приличные университеты приглашали его на собеседование только для статистики, которую подают в Комиссию по преодолению половой и расовой дискриминации, чтобы уравновесить количество кандидатов-цветных. Март перетек в апрель, апрель — в май, и даже Бриджит начала спрашивать Нельсона, что он себе думает. Она уговаривала его позвонить в последний оставшийся университет, Мидвест в Гамильтон-гровз, и спросить, не затерялся ли их ответ на почте.
— Так дела не делаются, — отвечал Нельсон, держа на руках гукающую Абигайл.
— Может, как раз так они и делаются. — Бриджит выросла в рабочей среде и смотрела на вещи практично. — Может, потому тебя никуда и не берут.
— С такими университетами, как Мидвест, — сказал Нельсон, — нельзя показывать, что тебе позарез нужна работа.
— Нельсон, тебе позарез нужна работа. — Она забрана у него Абигайл.
Однако Нельсон не звонил. Пока нет ответа, можно Надеяться. «Наш брат» дивился уже тому, что кандидатуру Нельсона вообще согласились рассмотреть. Остальные пять университетов были куда скромнее, но Гамильтон-гровз называли в одном ряду с Мэдисоном и Беркли. Именно в ном легендарном месте основатели антивоенного движения составили за чьим-то садовым столом знаменитый Гамильтон-гровзский манифест. В хорошую погоду, если принюхаться, там можно еще различить запах слезоточивого газа или горящего призывного пункта. Для постмодернистов Мидвест был столицей, где они могут разгуливать по улицам этаким Вальтером Бенжамином[40], примечать все и писать насыщенные эссе в кофейнях на Мичиган-авеню; для «нашего брата» он был недостижим, словно Оксфорд или Сорбонна. Однако Нельсон был преисполнен надежды, как Джуд Незаметный, смотрящий на огни Крайстминстера[41]. За него ходатайствовал не кто иной, как профессор Блант; препоясавшись для последнего боя, стареющий Беовульф написал Мортону Вейссману [42], своему бывшему однокашнику, а ныне старшему преподавателю в Мидвесте.
В середине мая Нельсон был нарасхват: выпускники всем миром грузили пожитки. Десять дней кряду Нельсон ходил в майке и шортах, питался пивом и пиццей, домой вваливался потный, усталый, и у них с Бриджит происходил один и тот же тягостный разговор.
— Из Мидвеста звонили? — спрашивал Нельсон.
— Нет, — отвечала Бриджит, не удостаивая его взглядом.
Наконец, однажды в пятницу вечером, последний желтый грузовик поплыл по прерии, как фургон первых переселенцев. Бриджит стояла в дверях дома и махала рукой. Клара висела у отца на ноге, Абигайл извивалась на руках у матери. Сияющий закат золотил Нельсона и его семью, ветер трепал Бриджит волосы. Они походили на благообразных колхозников с советского плаката, устремленных в светлое будущее. Бриджит отдала Нельсону Абигайл и сказала, что сегодня звонили дважды. Сначала ее отец — он договорился, что Нельсона возьмут грузчиком в док, просто чтобы перебиться, пока он не устроится куда-нибудь преподавать литературу.
— А кто второй?
— Профессор Вейссман, — ответила Бриджит. — Из Мидвеста.
— Что сказал?
В воздухе пахло навозом и зацветающей кукурузой.
— Чтобы ты ему перезвонил.
Нельсон поцеловал дочь, которая тут же загукала и потянула его за волосы. Что бы ни говорили коллеги-постмодернисты, есть такая вещь, как судьба. В жизни случаются минуты наивысшего счастья, и это — одна из них. Ветер нес запахи изобилия и нового рождения. Золотистый свет преобразил его жену и детей в лучезарных ангелоподобных созданий.
— Я позвоню твоему отцу, поблагодарю его за хлопоты и скажу, что это лишнее. — Нельсон повернулся к дому — Абигайл на руках, Клара цепляется за штанину. — Потом позвоню профессору Вейссману.
— Позвони сначала Вейссману. — Бриджит догнала Нельсона и взяла Клару за руку. — Может, он хотел отказать.
— В таком случае они прислали бы письмо. — Нельсон улыбнулся. — Думаю, меня приглашают для разговора.
Бриджит тронула его за руку, и Нельсон улыбнулся. Ее растрепанные ветром волосы сияли в закатных лучах. Она отбросила с золотистой щеки светящуюся прядь.
— Нельсон, ты потянешь?
Она была так прекрасна, что у него к глазам подступили слезы.
— Ах, — сказал Нельсон и замер, не в силах вымол-нить ни слова, потом набрал в грудь воздуха и заговорил голосом отца.
— Ах, — прошептал он, — но в дерзанье цель, не то — на что и небо?
3. ПРОКЛЯТИЕ ФУ МАНЧУ[43]
Утром после больницы Нельсон проснулся от стука. Продавленный матрац под ним ходил ходуном. Что бы там ни обещал врач, палец горел. Осоловелый от кодеина, Нельсон открыл слипшиеся глаза. Старшая дочь Клара прыгала на кровати. Она была по-прежнему наряжена космической амазонкой из телесериала, название которого Нельсон не помнил. Увидев, что отец проснулся, Клара плюхнулась рядом с ним на колени.
— Все биологические субстанции будут поглощены, — прорычала она голосом своей героини. — Сопротивление бесполезно.
Матрац перестал трястись, но стук под ухом не прекращался. Нельсон повернулся и увидел, что младшая, Абигайл, кубиком сосредоточенно толчет на ночном столике леденцы. Она была наряжена ангелочком: в простыне и оборванных крылышках из гофрированной бумаги. Возле кровати лежал ее мешочек со сладостями.
— Не сейчас. — Бриджит стащила Клару с кровати. — Папа нездоров.
— Сдавайся, землянин! — извивалась Клара. — Умри, бессмысленный бурдюк с водой!
К тому времени, как Бриджит вернулась за Абигайл, та уже закончила толочь леденцы. Когда мать подняла ее на руки, она сыпанула сладкой пылью отцу в глаза.
— Волшебный порошок! — завопил ангелочек. — Теперь ты заколдован!
До конца выходных Нельсон то проваливался в тяжелый сон, то колупался со студенческими работами. За едой он бодрился, уговаривал Абби съесть еще кусочек рыбной палочки и стискивал зубы, когда Клара хватала его за больную руку. С Бриджит они почти не разговаривали. Нельсон не смел поднять на жену глаз. После обеда он сел за кухонный стол и ножом располовинил таблетки, чтобы на дольше хватило.
Когда Бриджит и девочки легли спать, Нельсон спустился в бетонный подвал поработать. Обстановку кабинета составляли старый стол, помоечный стул, стеллажи из комиссионки и ящики из-под фруктов, которые служили книжными полками. Все это было втиснуто рядом с котлом, напротив топки. На столе Бриджит оставила студенческие сочинения, аккуратно разложенные по группам. Был здесь и большой нераспечатанный конверт, подписанный рукой самого Нельсона, — очередная отвергнутая статья. Со вздохом он отодвинул конверт и взялся за сочинения — тысяча слов на тему «Что мне нравится в леди Макбет», — одновременно пустив старый чихающий компьютер и допотопный матричный принтер печатать заявки на работу. Текст был один и тот же, и он отрывался от сочинений, только чтобы впечатать новый адрес из «Хроники высшего образования». Писать замечания и печатать на клавиатуре левой рукой оказалось сущей мукой. В подвале было сыро, лампа дрожала. Нельсон проверял сочинения, впечатывал адреса и старался не глядеть на конверт.
Из принтера выползло письмо, и Нельсон подался за ним вперед на скрипучем стуле. Письмо было адресовано конкурсному комитету университета города Фрик, Северная Дакота. Там предлагали место ассистента на пятнадцать тысяч долларов в год, вести у четырех групп курс какой-то «нехудожественной прозы» на факультете спортивной журналистики. Нельсон накалякал подпись и вложил письмо в конверт вместе со своей биографией. Облизывая клейкую полоску, он поднял глаза. Гвозди из пола в комнате наверху целились в него остриями. Из паутины под потолком прошлый раз упал за шиворот паук. Блики монитора освещали старую карту литературной Англии; Нельсон прибил ее на стену, чтобы закрыть пятно, но с тех пор протечка увеличилась, и темная клякса распространилась от Стратфорда-на-Эвоне до Грасмира Вордсворта на юге и Уэссекса Гарди на севере.
Нельсон ребром ладони заклеил конверт и положил его в стопку. Пальцы задержались на буром пакете; Нельсон взял его перевязанной рукой, разорвал зубами и заглянул внутрь, потом вытряхнул содержимое на стол. Из «Женского органа», журнала феминистской теории, вернули его последнюю статью.
Диссертация о Конраде никого из издателей не заинтересовала. Вердикт гласил, что Конрад почти так же одиозен, как Киплинг, поэтому Нельсон, в поисках собственной научной ниши, вернулся к первоначальной теме диссертации — Эттрикскому Пастуху, шотландскому писателю Джеймсу Хоггу. Он постарался найти Хоггу более современное применение и разобрал его «Исповедь оправданного грешника» различными методами — вдруг какой подойдет. Как назло, подошли все, а это означало, что ни один не годится. Первая радость от того, что «Исповедь» поддается психоаналитическому прочтению, сменилась отчаянием при открытии, что она с таким же успехом поддается историологическому истолкованию, постколониальному истолкованию, гей/лесбийскому истолкованию и так до бесконечности. И вот, поскольку печататься было необходимо, Нельсон кропал статью за статьей, так что собралась целая книга из неопубликованных взаимоисключающих глав, каждая из которых с равной убедительностью доказывала, что Хогг был девственником и распутником, женоненавистником и предвестником феминизма, империалистом и постколониалистом, гегемонистом и диссидентом, гетеро-, би— и гомосексуалистом. Текст «Записок» представлял теперь собой выжженную землю, по которой прошли несколько враждующих армий. Рассыпающаяся книга в оранжевой бумажной обложке утратила всякий смысл; слова скакали у Нельсона перед глазами, непонятные, как клинопись.
Последняя отвергнутая статья называлась «Трансгендерный кальвинист: Джеймс Хогг в Батлерианской перспективе»; в голубоватом свете настольной лампы Нельсон перелистал страницы и заметил, что кусочек лейкопластыря, которым он незаметно склеил листы ближе к середине, так и не отлеплен. В отказе сообщалось, что журнал печатает статьи, написанные женщинами о женщинах, женщинами о мужчинах, транссексуалами о чем заблагорассудится, иногда, очень редко, мужчинами о женщинах, но никогда — мужчинами о мужчинах. Подписано было: «С сестринским приветом редколлегия „Женского органа“.
За спиной ожила топка, на экране компьютера заплясали желтоватые отблески. Горячий воздух поднимался на два этажа вверх, в детскую, где сестрички спали, отбросив одеяльца с телепузиками. Нельсон сунул конверт в дребезжащий ящик, полный отвергнутыми статьями. Из принтера выползло письмо, в котором Нельсон просил рассмотреть его кандидатуру на замещение вакантной должности преподавателя технической литературы в колледже города Ламор, штат Техас, — двести долларов за группу, никаких социальных выплат. Нельсон кое-как подписал письмо и вложил в конверт. Профессор Викторинис уволила его в конце октября, когда все хорошие вакансии уже закрыты. Остались места в Алабамо и Айдахо, в безвестных университетах, приходских школах и технических училищах. Довольно внушать себе, что Джеймс Хогг — писатель для всех, независимо от пола, расы и сексуальной ориентации. Если он не получит даже этой жалкой работы, ему придется клепать семестровые задания или натаскивать богатых юнцов по шесть долларов за час. Думая о детях наверху, Нельсон рисовал себе все более мрачные перспективы: он лепит гамбургеры, моет туалеты, заправляет машины…
Топка выключилась. Дрожащие отблески на мониторе погасли. Пятно на карте неумолимо расползалось, подбираясь к литературному Лондону, грозя затопить Бишоп-сгейт, Камден-таун и Блумсбери.
Утром в понедельник, все еще смурной от таблеток, с мучительной болью в пальце, Нельсон в оранжевой парке выступил в предрассветный сумрак, неся с собой полный портфель проверенных сочинений и заявок на работу. В темноте Нельсон осторожно переступил через полуметровые аллювиальные наносы детских велосипедов и автомобильчиков. Автобус был битком набит иностранными студентами: инженер-индиец, биохимик-израильтянин, рентгенолог-тайванец терлись плечами в прямоугольной коробке света, ползущей через серое ноябрьское утро, вдоль озера, к университетскому городку.
Нельсон сошел в начале Мичиган-авеню, неловко зажимая портфель под мышкой. Гасли фонари. Нельсон брел по пустой улице мимо темных витрин: магазины открывались гораздо позже. Он миновал книжный с университетскими сборниками на металлических стеллажах, ларек, где торговали презервативами, леденцами и уцененными компакт-дисками, кафетерий гастронома с перевернутыми на столы стульями. «Пандемониум», модное кафе, где студенты за круглыми столиками читали Пруста или Фуко, открывалось в девять. В такую рань работала только забегаловка, где кофе подавали в бумажных стаканчиках.