Хотя Гоголь сумел возвести только пропилеи к своему русскому акрополю, тень многотомности, витающая над "Мертвыми душами", легла на каждую страницу. И мы уже готовы поверить автору, что есть какая-то идеальная гоголевская Русь, которая пятится в первый том "Мертвых душ" из будущего - из сожженного второго, из ненаписанного третьего, из грядущего царства правды, добра и удали.
Свою Россию Гоголь строит с самого начала, на пустом месте. Географическая точка - город NN - и в ней человек, самый заурядный, самый обыкновенный: "Ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод".
Человек этот такая же абстракция, как буквы NN в названии города. Таким и должен быть герой путеводителя - типичный пример, любой и каждый, нейтральный и невзрачный инструмент исследования.
Выбор автора случаен. Мог бы подвернуться и кто-нибудь другой. Например, молодой человек из того же первого абзаца, про которого зачем-то написано, что у него была "манишка, застегнутая тульской булавкой с бронзовым пистолетом". Но молодой человек навсегда ушел "своей дорогой", а господин в бричке остался. Что ж, пусть он и будет главным, какая разница?
Однако, как только Гоголь выделил Чичикова из толпы, с героем начались приключения. Гоголевский глаз таков, что любой предмет, попадающий в поле его зрения, разрастается, пухнет и наконец взрывается, обнаруживая свою подноготную. Опасные свойства гоголевского зрения - от зоркости, от слишком пристального рассматривания - как в сильную лупу: сразу прыщи, поры, несвежее белье.
Не зря Гоголь угрожает читателю, предлагая обратиться к самому себе с вопросом: "А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Если отвечать на этот вопрос возьмется Гоголь, результат неизбежен - сглазит. Так что этому, с тульской булавкой, еще повезло. Можно сказать, что Чичиков пострадал за других: он такой же, как все, и его заурядность лежит в фундаменте всей конструкции поэмы.
Среди тех, кто вышел из безмерно широкой гоголевской "Шинели", были не только униженные и оскорбленные Достоевского. Вылез из нее и "подлец Чичиков". Акакий Акакиевич - первый чиновник главного героя "Мертвых душ".
Знаменитый маленький человек Башмачкин остался, в общем, для читателя загадкой. Точно про него известно только, что он - маленький. Не добрый, не умный, не благородный, Башмачкин всего лишь представитель человечества. Самый что ни на есть рядовой представитель, биологическая особь. И любить, и жалеть его можно только за то, что он тоже человек, "брат твой", как учит автор.
В этом "тоже" заключалось открытие, которое пылкие поклонники и последователи Гоголя часто трактовали превратно. Они решили, что Башмачкин хороший. Что любить его надо за то, что он жертва. Что в нем можно открыть массу достоинств, которые Гоголь забыл или не успел вложить в Башмачкина.
Но сам Гоголь не был уверен, что маленький чело-век - герой безусловно положительный. Поэтому он и не удовлетворился "Шинелью", а взялся за Чичикова.
Заурядность, серость Чичикова, этого "господина средней руки", постоянно подчеркивается автором. Его герой мелок во всех проявлениях своей сущности. Ограниченность - главная черта Чичикова. И карьеру свою он строит из скучных кирпичиков - бережливости, терпения, усердия. Мечты его приземлены и ничтожны: "Ему мерещились впереди жизнь во всех довольствах, со всеми достатками; экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды". Все это - та же шинель Акакия Акакиевича, слегка раздавшаяся в размерах, но не изменившая своей издевательской, анекдотической сути. Ради своей шинели (голландских рубах и заграничного мыла) Чичиков и пускается в аферу. Ему кажется, что райское блаженство начинается за порогом "дома, отлично устроенного". Как и Башмачкин, Чичиков слишком всерьез верит в свою незатейливую цель.
Эта наивность даже придает ему некоторую человечность. Пройдоха Чичиков оказывается чересчур простодушным, чтобы обвести вокруг пальца Ноздрева, или Коробочку, или своего напарника-подельника из таможни. Он даже не удосужился придумать правдоподобную легенду, объясняющую покупку мертвых душ.
Маленький человек с маленькими страстями, Чичиков знает одну цель - деньги. Но и тут он недостаточно последователен, чтобы стать воплощением злодейства. Зачем Чичиков остается в городе NN после оформления купчих крепостей? Зачем легкомысленно влюбляется в губернаторскую дочку? Зачем нерасчетливо наслаждается дружбой городских чиновников?
Все оттого, что Чичиков на самом деле не столько ищет капитала, не столько ждет исполнения своих коварных планов, сколько надеется войти в человеческую жизнь - обрести друзей, любовь, тепло. Он хочет быть своим на празднике жизни, который устраивают в его честь "энские" горожане. И ради этого откладывается афера. Чичиков тормозит сюжет, примеряя то маску херсонского помещика, то наряд первого любовника. В апофеозе светских успехов он сбрасывает с себя бремя маленького человека. Он распрямился настолько, что сумел даже на время забыть про свою вожделенную шинель.
Но маленький человек годится лишь для своей роли. И Чичикову не дано ни в чем добиться успеха. Вечно у него все рушится в последний момент, никак ему не удается подрасти хотя бы до обещанного автором "подлеца".
Почему, собственно, ловкий Чичиков обречен на провал? Гоголь ясно отвечает на этот вопрос: Чичиков слишком мелок для России, для этой грандиозной, мифической державы.
Автор сожалеет о нем, как и о Башмачкине, но не может не показать, что маленькие люди сами виноваты в мизерности своей судьбы. С горечью Гоголь восклицает: "Хоть бы раз показал он в чем-нибудь участие, хоть бы напился пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью, какому предается разбойник в пьяную минуту… Ничего не было в нем ровно: ни злодейского, ни доброго".
Да, Чичиков - не запорожец. Но самое страшное, что он живет в России. Маленький человек в огромной стране - вот трагический масштаб "Мертвых душ".
Гоголь проводит Чичикова сквозь строй истинно русских людей, каждый из которых - эпическая фигура. И Манилов, и Собакевич, и Коробочка, и Плюшкин - все они пришли из мира сказки. В них легко узнать Кощея Бессмертного или Бабу-Ягу. Они живут в фольклорном хронотопе, по законам той излюбленной Гоголем гиперболической поэтики, которая только редкой птице позволяет долететь до середины не такого уж широкого Днепра.
Величественные в своих пороках, привычках, образе жизни, даже внешности (если Плюшкин и прореха, то сразу на всем человечестве), эти былинные герои представляют гоголевскую Русь как страну сказочную, чудесную, абсурдную. Безумие здесь заменяет здравый смысл и трезвый расчет. Здесь нет нормы - только исключения. Здесь каждая мелочь важна и таинственна. И губернатор, вышивающий по тюлю, и почтмейстер, к которому всегда обращаются "Шпрехен зи дейч, Иван Андреич", и чиновник с кувшинным рылом, и уж совсем никому не ведомый человек с небывалой фамилией Доезжай-не-доедешь.
Гоголь с наслаждением описывает свою Русь, где тайна заключена во всем, где ничего нельзя объяснить до конца, где жизнью управляет абсурд, нелепица.
Нормален в "Мертвых душах" один Чичиков. Хотя вроде бы и у него есть тайна. Десять глав читатель, как и все персонажи книги, не знает, зачем Чичикову мертвые души. Но в последней, одиннадцатой главе, выясняется, что чичиковская тайна - ненастоящая: она имеет разгадку.
Чичиков - единственный герой, поэмы, который знает, что и зачем делает: он шьет себе шинель. Тайна мертвых душ оказывается заурядной аферой, мелким жульничеством. Про Плюшкина не скажешь: он копит добро, чтоб разбогатеть. И Ноздрев врет не себе на пользу. А вот Чичиков - как на ладони. Гулливер среди великанов, он - воплощенная норма, материал для сравнения. Обычный среди необычного, он разрушает своим появлением сказочный мир гоголевской России. Чичиков - герой другого романа.
Пусть бы он был самозванец, как Хлестаков, пусть бы великолепный шарлатан, пусть капитан Копейкин, пусть Бонапарт! Но нет, Чичиков - маленький человек, и ему принадлежит будущее. Ведь он единственный персонаж "Мертвых душ", который что-то делает.
Город NN со всеми окрестностями погружен в вековую спячку. Тут царит праздность - бесцельная и вечная. А Чичиков - буржуй. Это Онегин и Печорин берут деньги из тумбочки. Это они не опускаются до меркантильных расчетов. Чичиков деньги зарабатывает. Трудолюбивое насекомое, он верит, что "цель человека все еще не определена, если он не стал наконец твердой стопой на прочное основание". И ничтожность натуры не позволяет ему понять, насколько мнима прочность этого "основания".
Однако, как ни уютно было Гоголю с его бесполезными монстрами, Русь-тройку он запряг, чтобы везла она Чичикова - других не было.
Из своего итальянского далека Гоголь взирал на родину глазом государственного человека. Чтобы Россия пришла в движение, чтобы и вправду посторонились "другие народы и государства", надо, чтобы аллегорической тройкой управлял Чичиков - средний, рядовой, маленький человек. Что с того, что он нам не нравится? Гоголю он тоже не нравился. Но, повторим, других-то нет.
Гоголь понимал, что из сказочного оцепенения нельзя вырвать Коробочку или Манилова. Прекрасные в своей цельности, завершенности, эти фигуры принадлежат эпическому времени. Они всегда остаются сами собой, как Змей Горыныч.
Другое дело - Чичиков. Он - герой нового времени. Он еще не устоялся, еще не завершен. Его энергия - отражение внутренней противоречивости. Поэтому в деятельном негодяе и просвечивает что-то человеческое.
"Припряжем подлеца"- говорит Гоголь, пристраивая Чичикова к птице-тройке - но сделаем так, чтобы в подлеце родился человек. Чтобы он, осознав низменность своей цели, направлял хватку, сметку, волю на подвиг христианского труда и государственного строительства.
Чтобы Русь понеслась к ослепительному идеалу, именно Чичикову надо пережить "второе рождение", именно с ним должно случиться чудо обращения, которое так часто происходит с будущими героями Толстого. Губернская кунсткмера "Мертвых душ" была слишком абсурдна и нелепа, чтобы ее можно было "припрясь" к идеалу. Казалось, Чичиков с его мелкой душонкой еще меньше похож на великолепного героя несостоявшегося третьего тома. Но Гоголь видел, что положительные герои берутся только из отрицательных. Только если маленький человек вырастет в большого, утопическое создание гоголевского гения станет реальностью. Мужественная борьба автора со своим героем вела к тому, что Чичиков сможет сбросить скорлупу подлых цепей и пошлых желаний. Новые люди, строители грядущего третьего тома и третьего Рима, должны родиться из убогих Чичиковых.
Не зря Гоголь дал кощунственное определение русскому писателю: "При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные слезы ему блещут во всех очах… Нет равного ему в силе - он Бог!" Гоголь понимал, кем надо быть, чтобы совершить с Чичиковым чудесную метаморфозу.
Перед величием гоголевского замысла меркнет его поражение. Пусть Чичиков остался мелким подлецом, а "Мертвые души" - незаконченной книгой. Русская литература получила ориентир и задачу, выполнять которую выпало на долю Толстого и Достоевского. А маленький человек так и остался величайшей тайной и величайшим шедевром нашей словесности.
МЕЩАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ. Островский
В русской народной драме герой, появляясь в балагане, тут же объявлял зрителям: "Я паршивая собака, царь Максимильян!" С той же определенностью заявляют о себе персонажи пьесы Островского "Гроза". Уже первой своей репликой Кабаниха представляется: "Если хочешь мать послушать,…сделай так, как я приказывала". И первой же своей репликой Тихон отвечает "Да как же я могу, маменька, вас ослушаться!" Начальными словами декларирует свою чуждость атмосфере волжского города Калинова будущий любовник Катерины Борис. Сразу рекомендуется самоучкой-механиком и любителем поэзии Кулигин. Целиком исчерпывает собственный образ в первом же явлении Кудряш: "Больно лих я на девок".
"Гроза" - классицистская трагедия. Ее персонажи предстают с самого начала законченными типами - носителями того или иного характера - и уже не меняются до конца. Классицистичность пьесы подчеркивается не только традиционным трагическим конфликтом между долгом и чувством, но более всего - системой образов-типов.
"Гроза" заметно выделяется из других пьес Островского, полных юмора и бытовых, конкретно российских, подробностей. Здесь мы должны поверить автору на слово, что действие происходит в среде волжского купечества: в принципе и Дикой, и Кабаниха, и Катерина с незначительными изменениями легко вписались бы в столь же условные испанские страсти Корнеля или античные коллизии Расина. Проблемы, возникающие перед героями "Грозы", не несут печати русской исключительности. Это, как всегда в классицизме, вопросы всеобщие, без границ, без национальных признаков. (Ответы у Островского - все же очень русские, но об этом ниже.)
Не случайно резонер пьесы - Кулигин - без конца декламирует классицистские стихи. Строки Ломоносова и Державина призваны играть роль как бы позитивного начала в беспросветной обстановке "Грозы". Это инстинктивно чувствуют даже самые дремучие действующие лица:
"К у л и г и н: Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Д и к о й: А за эти вот слова тебя к городничему".
Кулигин читает стихи высокого штиля к месту и не месту, и Островский тонко вкладывает в его уста не главные, не решающие слова великих поэтов. Но и автор, и образованный ценитель пьесы знали, какие строки следуют за кулигинской декламацией. Вечные сомнения: "Я царь - я раб - я червь - я Бог!", последние вопросы: "Но где ж, натура, твой закон?" и "Скажите, что нас так мятет?"
Эти неразрешимые проблемы решает "Гроза". Потому гак настойчиво Островский апеллирует к классицизму, что стремится придать значительность мещанской драме. Завышается уровень подхода, подобно тому, как ремарками устанавливается точка зрения на город Калинов - сверху вниз, с "высокого берега Волги".
В результате мещанская драма превращается в мещанскую трагедию.
Как-то в разговоре со Львом Толстым Островский сказал, что написал пьесу про Кузьму Минина стихами, чтобы возвысить тему над повседневностью. По сути дела, и "Грозу" следовало бы написать стихами. Тут диалоги практически отсутствуют - герои обмениваются монологами, даже не нуждающимися в ремарках "в сторону", настолько не существенно - слышит ли кто-нибудь их речи. Островский написал пьесу прозой, но широко ввел туда чужие стихи - Ломоносова и Державина, добиваясь все того же эффекта: возвышения над повседневностью. Писарев явно относил сочинение Островского к другому жанру, когда возмущался немотивированностью действия: "Что это за любовь, возникающая от обмена нескольких взглядов? Что это за суровая добродетель, сдающаяся при первом удобном случае? Наконец, что это за самоубийство, вызванное такими мелкими неприятностями, которые переносятся совершенно благополучно всеми членами всех русских семейств?"
Ответ на эти недоуменные вопросы один: классицизм. В "Грозе" классицистично всe - характеры-типы, несоразмерность причин и страданий, нарушение масштаба эмоций и событий. Все это не дает забыть, что происходящее соотносится с великим: высокими трагедийными страстями и - неистовой, мистической верой.
Перед нами проходят экзальтированная Катерина, набожная Кабаниха, богомольная Феклуша, юродивая Барыня. Вера, религия - едва ли не основная тема "Грозы". Конкретнее - тема греха и наказания. Катерина восстает вовсе не против болотной мещанской среды. В соответствии с классицистским каноном она бросает вызов на самом высоком уровне, попирая законы не человеческие, а Божьи: "Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда?"
В супружеской измене Катерина признается, доведенная до предела сознанием своей греховности, и публичное покаяние происходит тогда, когда она видит изображение геены огненной на стене под сводами городской прогулочной галереи. В религиозных экстазах образ Катерины непомерно возвышается: "Кто-то так ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно голубь воркует… Точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо, и ведет меня куда-то". Это мотив Благовещенья. Истерическая святость Катерины предопределяет ее судьбу. Ей не место - не в городе Калинове, не в семье Кабанихи - ей вообще нет места на земле. За омутом, в который она бросилась, - рай.
Где же ад? В непролазном провинциальном купечестве? Нет, это нейтрально, это никак. Жертвы (Тихон, Борис) ничуть не лучше палачей (Кабаниха, Дикой). В крайнем случае, это - чистилище.
Ад в "Грозе"- и это придает пьесе новый, неожиданный поворот - "другие" (в точности по Сартру). Прежде всего - заграница.
Поразительно, но над глубокой российской провинцией витает зловещий призрак далеких враждебных заморских стран. И не просто враждебных, а в контексте общей религиозной экстатичности - именно дьявольских, преисподних, адских.
Специального предпочтения какой-либо иноземной стране или нации нет: они равно отвратительны все, потому что все - чужие. Литва, например, не случайно изображена на стене галереи прямо рядом с гееной огненной, и местные жители не видят в этом соседстве ничего странного:
"1й. Что ж это такое Литва?
2-й. Так она Литва и есть.
1-й. А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала".
Дикой, бурно протестуя против намерения Кулигина установить в городе громоотвод, кричит: "Какое там еще елестричество!..Что ты, татарин, что ли? Татарин ты?"
А странница Феклуша степенно объясняет, что есть на свете страны, "где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой - салтан Махнут персидский;…и что ни судят они, все неправильно. У нас закон праведный, а у них, милая, неправедный… А то еще есть земля, где все люди с пeсьими головами". И на вопрос: "Отчего ж так, с пeсьими?" - дает потрясающий по лаконизму и емкости ответ: "За неверность".
Феклуша - очень важный персонаж, несущий в пьесе бремя русской национальной исключительности. Существование в таком кольце врагов не сулит, по ее мнению, ничего хорошего - особенно если учесть, что и Россия начинает поддаваться дьявольскому заморскому соблазну: города превращаются в "содом", а в Москве и вовсе "стали огненного змия запрягать". Все эти размышления приводят Феклушу к блистательно выраженному эсхатологическому выводу: "Последние времена,…по всем приметам последние… Уж и время-то стало в умаление приходить… Дни-то и часы все те же как будто остались: а время-то, за наши грехи, все короче и короче делается".
Сам Островский к загранице относился, по-видимому, критически. Из его путевых впечатлений видно, как восхищала его природа Европы, архитектура, музеи, порядок. Но людьми в большинстве случаев он был решительно недоволен (при этом часто едва ли не дословно повторяя Фонвизина столетней давности). Французы "грубы, и сверх того, мошенники", берлинские женщины "одеваются плохо, особенно некрасивы шляпы, в виде гриба-поганки". Придирки смехотворны и потому особенно характерны: "На одной из станций меня неприятно поразила фигура прусского офицера: синий мундир, голубой воротник, брюки с красным кантом, маленькая фуражка одета набекрень; волосы причесаны с английским пробором; рябоват, белокур…". Невозможно понять, чем не угодил офицер Островскому: разве тем, что он - прусский.