Василий Шукшин
КАЛИНА КРАСНАЯ
История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих.
Был вечер после трудового дня.
Люди собрались в клубе…
На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил:
- А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задумчивую песню "Вечерний звон"!
На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора - один за одним. Они стали так, что образовали две группы - большую и малую. Хористы все были далеко не "певучего" облика.
- В группе "бом-бом", - возвестил дальше широкоплечий и показал на большую группу, - участвуют те, у кого завтра оканчивается срок заключения. Это наша традиция, и мы ее храним.
Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой нагнули головы и в нужный момент ударили с чувством:
- Бом-м, бом-м…
В группе "бом-бом" мы видим и нашего героя - Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда "звонили", морщил лоб и качал круглой крестьянской головой - чтобы похоже было, что звук колокола плывет и качается в вечернем воздухе.
Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впереди - воля.
Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор:
- Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? - спросил начальник. Он, видимо, много-много раз спрашивал это - больно уж слова его вышли какие-то готовые.
- Честно! - поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым, потому что ответ выскочил поразительно легко.
- Да это-то я понимаю… А как? Как ты это себе представляешь?
- Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин начальник.
- Товарищ.
- А? - не понял Егор.
- Теперь для тебя все - товарищи, - напомнил начальник.
- А-а! - с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей забывчивости. - Да-да… Много будет товарищей!
- А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? - искренне поинтересовался начальник.
- Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю корову…
- Корову? - удивился начальник.
- Корову. Вот с таким вымем. - Егор показал руками.
- Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще молодая, какое же у нее "вот такое" вымя? А ты выберешь старую, у нее действительно вот такое вымя… Толку-то что? Корова должна быть… стройная.
- Так это что же тогда - по ногам? - сугодничал Егор вопросом.
- Что?
- Выбирать-то. По ногам, что ли?
- Да почему по ногам? По породе. Существуют породы - такая-то порода… Например, холмогорская… - Больше начальник не знал.
- Обожаю коров, - еще раз с силой сказал Егор. - Приведу ее в стойло… поставлю…
Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга.
- Корова - это хорошо, - согласился начальник. - Только… что ж, ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь?
- У меня много профессий.
- Например?
Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий наименее… как бы это сказать - меньше всего пригодную для воровских целей.
- Слесарь…
Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.
- Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? "Евгений Онегин"? Так, а насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в Татьяне? Что, говорю, им там… - Начальник некоторое время слушал тонкий крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал головой: мол, все ясно. - Пусть… Слушай сюда: пусть они там демагогией не занимаются! Что значит - будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма написана! А то я им приду объясню! Ты им… Ладно, счас Николаев придет к вам. - Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер, недовольно проговорил: - Доценты мне… Николаев? Там у учительницы литературы урок сорвали: начали вопросы задавать. А? "Евгений Онегин". Да не насчет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понимаешь! - сказал начальник, кладя трубку. - Вопросы начали задавать.
Егор посмеялся, представив этот урок литературы.
- Хотят знать…
- У тебя жена-то есть? - спросил начальник строго.
Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот взял, посмотрел.
- Это твоя жена? - спросил он, не скрывая удивления.
На фотографии была довольно красивая молодая женщина, добрая и ясная.
- Будущая, - сказал Егор. Ему не понравилось, что начальник удивился. - Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел.
- Как это?
- Заочница. - Егор потянулся, взял фотографию. - Позвольте. - И сам засмотрелся на милое русское простое лицо. - Байкалова Любовь Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На кассира похожа.
- И что она пишет?
- Пишет, что беду мою всю понимает… Но, говорит, не понимаю, как ты додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них… Муж был пьянчуга - выгнала. А на людей все равно не обозлилась.
- А ты понимаешь, на что идешь? - негромко и серьезно спросил начальник.
- Понимаю, - тоже негромко сказал Егор и спрятал фотографию.
- Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой… Ванька с Пресни заявишься. - Начальник недовольно оглядел Егора. - Что это за… почему так одет-то?
Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то форменном картузе - не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким намеком на участие в художественной самодеятельности.
Егор мельком оглядел себя, усмехнулся.
- Так надо было по роли. А потом уже не успел переодеться.
- Артисты… - только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов.
И вот она - воля!
Это значит - захлопнулась за Егором дверь, и он очутился на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то старушка с сумочкой, остановилась.
- Вам плохо?
- Мне хорошо, мать, - сказал Егор. - Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться.
- Куда садиться? - не поняла старушка.
- В тюрьму.
Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опасливо отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого шла. Опять оглянулась на Егора.
А Егор поднял руку навстречу "Волге". "Волга" остановилась. Егор стал договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из кармана пачку денег, показал… и пошел садиться рядом с шофером.
В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору, - не поленилась перейти улицу.
- Я прошу извинить меня, - заговорила она, склоняясь к Егору. - А почему именно весной?
- Садиться-то? Так весной сядешь - весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? - Егор улыбнулся старушке и продекламировал: - Май мой синий! Июнь голубой!
- Вон как!.. - Старушка изумилась. Выпрямилась и глядела на Егора, как глядят в городе на коня - туда же, по улице идет, где машины. У старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доставила Егору приятнейшую, дорогую минуту.
"Волга" поехала.
Старушка некоторое время смотрела вслед ей.
- Скажите… Поэт нашелся. Фет.
А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор.
- Нет ли у тебя какой музыки? - спросил Егор.
Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон.
- Включи. Крайняя клавиша…
Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся головой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался.
- Рад? - спросил шофер.
- Рад? - очнулся Егор. - Рад… - Он точно на вкус попробовал это словцо. - Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую - отдал тебе, а третью - прожил бы сам, как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь радоваться? - Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше - где обитают слова красивые и пустые. - Умеешь, нет?
Шофер пожал плечами, ничего не ответил.
- Э-э, тухлое твое дело, сынок, - не умеешь.
- А чего радоваться-то?
Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это бывало - вдруг ни с того ни с сего задумается.
- А? - спросил Егор из каких-то своих мыслей.
- Чего, говорю, шибко радоваться-то? - Шофер был парень трезвый и занудливый.
- Ну, это я, брат, не знаю - чего радоваться, - заговорил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого далека. - Умеешь - радуйся, не умеешь - сиди так. Тут не спрашивают. Стихи, например, любишь?
Парень опять неопределенно пожал плечами.
- Вот видишь, - с сожалением сказал Егор, - а ты радоваться собрался.
- Я и не собирался радоваться.
- Стихи надо любить, - решительно закруглил Егор этот вялый разговор. - Слушай, какие стихи бывают. - И Егор начал читать - с пропуском, правда, потому что подзабыл.
…в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй, ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске…
какой-то… Тут подзабыл малость.
Телеграфными столбами давясь…
Тут опять забыл. Дальше:
Пусть для сердца тягуче колко,Это песня звериных прав!..
…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.Зверь припал… и из пасмурных недр
Кто-то спустит сейчас курки…
Вдруг прыжок… и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты недаром даешься ножу.
Как и ты - я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.Как и ты - я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.
Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, сосредоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь.
- Как стихи? - спросил Егор.
- Хорошие стихи.
- Хорошие. Как стакан спирту дернул, - сказал Егор. - А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересоваться. Останови-ка… я своих подружек встретил.
Шофер не понял, каких он подружек встретил, но остановился.
Егор вышел из машины… Вокруг был сплошной березовый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огляделся кругом.
- Ну, ты глянь, что делается! - сказал он с тихим восторгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. - Здорово! Ишь ты какая… Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. - Егор быстро вернулся к машине. Все теперь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно.
- Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сейчас из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?
- Откуда!
- Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящичек?
- Двести.
- Беру за триста. Он мне понравился.
В областном городе, на окраине, Егор велел остановиться, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и дворами, сложно, пошел "на хату".
"Малина" была в сборе.
Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами… Ходил по комнате рослый молодой парень, поглядывал на телефон… Сидел в кресле Губошлеп с темными зубами, потягивал из фужера шампанское… Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где - курили или просто так.
Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обиталища говорят, обижая зверей, - логово.
Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствовалось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно:
Калина красная,
Калина вызрела,
Я у залеточки
Характер вызнала.Характер вызнала,
Характер - ой какой,
Я не уважила,
А он пошел к другой…
А я…
Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика.
- Цыть! - сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. - Нервы, - еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь.
Пошел рослый парень.
- Цепочка, - сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал.
Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приоткрыл дверь… И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех…
Дверь закрылась.
И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест.
Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся.
К нему подходили, здоровались… Но старались не шуметь.
- Привет, Горе. (Такова была кличка Егора - Горе.)
- Здорово.
- Отпыхтел?
Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые - была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп - их Егор рад был видеть. Но что они?
- А чего вы такие все?
- Ларек наши берут, - пояснил один, здороваясь. - Должны звонить… Ждем.
Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее… И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости.
- Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела…
- Ну-ну, - говорил счастливый Егор. - И что я во сне делал?
- Обнимал меня. Крепко-крепко.
- А ты ни с кем меня не спутала?
- Горе!..
- А ну, повернись-ка, сынку! - сказал Губошлеп. - Экий ты какой стал!
Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора.
- Я вспоминаю один весенний вечер… - заговорил Губошлеп. И все стихли. - В воздухе было немножко сыро, на вокзале - сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы - все хотят уехать. И среди этих взволнованных, нервных сидел один… Сидел он на своем деревенском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" - "Да вот… горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек…
Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло.
- Да? - вроде как безразлично спросил парень, похожий на бульдога. И долго слушал. И кивал. - Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел… Да. Только что. Ждем. Ждем. - Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. - Начали.
Все пришли в нервное движение.
- Шампанзе! - велел Губошлеп.
Бутылки с шампанским пошли по рукам.
- Что за ларек? - спросил Егор Губошлепа.
- Кусков на восемь, - сказал тот. - Твое здоровье!
Выпили.
- Люсьен… Что-нибудь… снять напряжение, - попросил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наглый, глаза очень наглые.
- Я буду петь про любовь, - сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.
Тары-бары-растабары,
Чары-чары…
Очи-ночь.
Кто не весел,
Кто в печали -
Уходите прочь!
Во лугах, под покровом ночи,
Счастье даром раздают!
Очи, очи…
Сердце хочет:
Поманите - я пойду!
Тары-бары-растабары…
Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.
- Да? - изо всех сил спокойно сказал Бульдог в трубку. - Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бывает, бывает. - Бульдог положил трубку. - В прачечную звонит, сука.
Все пришли в движение.
- Шампанзе! - опять велел Губошлеп. - Горе, от кого поклоны принес?
- Потом, - сказал Егор. - Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые… Ну-ка, я познакомлюсь.
Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: "Так, так".
- Хочу плясать! - заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.
- Ша, Люсьен, - сказал Губошлеп. - Не заводись.
- Иди ты к дьяволу! - сказала подпившая Люсьен. - Горе, наш коронный номер!
И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза.
- Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!
- Ша, Горе! - повысил голос Губошлеп. - Выбрали время!
- Да мы же услышим звонок! - заговорили со всех сторон Губошлепу. - Пусть сбацают.
- Чего ты? Пусть выйдут!
- Бульдя же сидит на телефоне.
Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им.
Две гитары дернули "Барыню".
Пошла Люсьен… Ах, как она плясала! Она умела. Не размашисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вколачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями - чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой…
Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вроде особенного, не прыгал козлом - а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской - неизжитое, незабытое.
- Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, - сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему желанная воля.
- Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою душу, - откликнулась Люсьен. - Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь.
- Успокой, Люсьен. А то она плачет.
- Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: "Устала? Милая… милая… добрая… Устала".
- Смотри, не клюнула бы эта голубка, - встрял в этот деланный разговор Губошлеп. - А то клюнет.
- Нет, она не злая, - серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то тревогой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже - можно потом выйти на белый свет, а там - весна.
- Она устала в клетке, - сказала Люсьен нежно.
- Она плачет, - сказал Егор. - Нужен праздник.
- По темечку ее… Прутиком, - сказал Губошлеп. - Она успокоится.
- Какие люди, Егорушка! А? - воскликнула Люсьен. - Какие злые!