- Да бандюков наших ростовских, - спокойно ответила Люся. - Сказала, что любой из них за тебя подпишется, потому что ты Кроту Северному троюродный брат.
- Ты что, с бандюками знакома?
- С ума сошел? Ни с одним не знакома. Но про всех все знаю. Ты бы постоял пару раз на нашей кухне, тоже знал бы.?Гитара, будто провинившаяся, стояла в углу. Сигаретный дым лежал над столом перевернутым белым барханом. Догорала и нервно щелкала свеча в консервной банке. Сидели, свинцово свесив головы. Из девушек была одна Люся. Закинув руку ему на плечо, придвинулась так близко, что Митя слышал ее разгоряченное алкоголем дыхание. Она качала ногой под столом, и эти колебания, как волны, держали его на плаву.
Молчание было непреодолимо, как тупик. Кончилась водка. Проблема была даже не в том, что кончилась. Через дорогу от общаги частный сектор, а там самогонные бабушки. Постучи, сунь денежку в окошко - и получи продукт. Проблема была в том, что водка и деньги кончились одновременно. Докуривали последние сигареты.
И вдруг Пижняк с химфака поднялся с распахнутой во всю ширь улыбкой.
- Эврика! - прошептал он.
Убежал и скоро вернулся с бутылкой.
- Вспомнил, - сказал Пижняк. - Как я мог забыть? - и потрогал вздувшийся налево подбородок.
Бутылка из-под "Нарзана", закупоренная свернутой в жгут газеткой. Для нее весело расчистили место, смахнув окурки и рыбьи скелеты на пол. Разлили и опрокинули. И Митя содрогнулся, будто раскусил керосиновую лампу, - так сильно отдавал керосином этот самогон. Желудок ойкнул, метнулся вниз, в сторону и застрял в районе лопаток. "Неужели из керосина гонят???" Закуски не оказалось, из остатков "оливье", наспех приготовленного Люсей, торчали "бычки" "Родопи".
- Чуча, мать твою, ты зачем свой "Родопи" в "оливье" тушил?
Но Чуча спал, уставившись в потолок малиновыми синяками. Его растолкали.
- Ты зачем "бычки" в "оливье" накидал?
Он вдруг вскочил, тараща оплывшие глаза, и, схватив себя одновременно между ног и за горло, выскочил вон.
- Ты куда?
Кто-то нашел редиску. Аккуратно поделили на ломтики.
- Ну, между первой и второй?
Вторую Митя вылил в кадку с фикусом. Фикус по ночам потихоньку приносили из холла, когда засыпала вахтерша. Он стоял там до тех пор, пока за ним не приходила товарищ Гвоздь, комендантша общежития. Через некоторое время, при очередном благоприятном стечении обстоятельств фикус снова возвращался в 201-ю комнату.
- Ну?
Третью - в трехлитровую банку, служившую пепельницей. Пижняк почему-то тоже не выпил, а держал рюмку в поднятой руке и внимательно ее рассматривал. И вдруг так же неожиданно сказал:
- А! Да я перепутал. Дай-ка?
Он поставил рюмку, взял бутылку, приблизил к самому лицу.
- Ну да. Самогон был в "Колокольчике", а это "Нарзан". Перепутал. Еще сомневался? Щас принесу.
Он вышел за дверь, но тут же вернулся, забрал бутылку.
- Керосин мне нужен, на практикуме сказали принести немного.
Дверь не успела закрыться, как тут же распахнулась снова. Темный силуэт появился в проеме.
- Это не ваш товарищ в туалете спит? - сказал силуэт, зевнул и добавил: - Сигаретой не угостите?
Не угостили. Кто станет раздавать сигареты каким-то темным силуэтам? За Чучей снарядилась целая экспедиция. Пошел и Митя, а с ним Люся. Никто не воспротивился. Люся в любой компании была своим парнем.
Чуча спал, закинув локоть на краешек унитаза, ушами красен, а ногами бос. Грудь его была покрыта жеваным горошком, длинные тощие ноги вытянулись до противоположных кабинок. Левой рукой он по-прежнему держал себя за причинное место.
- Эй! Вставай! Вставай! - Он не реагировал и очнулся лишь тогда, когда в унитазе, на котором он спал, спустили воду. Струя из бачка, шипя и выскакивая наружу, окропила его, он встрепенулся, стремительно вскочил на ноги и выбежал из туалета. - Ты куда?!
Худосочная Чучина фигура, петляя и размахивая одной рукой, неслась по коридору. Он влетел в какую-то комнату в дальнем конце - увы, она оказалась не заперта, - и через несколько секунд оттуда раздался пронзительный девичий визг.
В тот вечер перепутал не только Пижняк. Чуча тоже перепутал. Он помнил, что в туалет - до конца коридора и направо. Его разбудили, не опорожненный мочевой пузырь давит на глаза? Он и кинулся - прямо по коридору и направо. Вбежал в комнату с расстегнутыми штанами, разбуженные вероломным вторжением девушки не успели его остановить. За кабинку он принял двустворчатый платяной шкаф.
Глава 4
Тесная "дежурка", словно коллективный панцирь, давно приросла к каждому, стала продолжением спины, коробочкой для мозга. Удивительным образом, сидя в ней, можно было часами думать о вещах, не выходящих за пределы этих пяти квадратных метров. Пяти пыльных квадратных метров, наполненных резиновыми палками, рациями, журналами сдачи и приема оружия, порножурналами, дочерна пропитанными ружейным маслом тряпицами. Митя больше не боролся с этим, как когда-то в армии. Теперь это ни к чему. Охрана коммерческого банка оказалась все той же казармой. Казарма оказалась лучшим в мире лекарством от непрошеных мыслей.
- Слышь, вали, иди на вход, твое время.
- Да ну на?! Еще пять минут.
- Часы свои выброси на?! Ровно два уже.
"Дежурка" насквозь пропахла мужиками. Потеющими за работой мужиками. Они сами насквозь пропахли "дежуркой". Самые заносчивые, вроде начальницы валютного отдела, сталкиваясь с ними в коридорах, не здороваются и воротят нос. Зовут их сторожами. За это они зовут сотрудников банка "банкоматами". Однажды "банкоматы" пожаловались Рызенко. Мол, охранники-то воняют - такие люди в банк приходят, а тут? Юскова, начальника охраны, Рызенко вызывал к себе. Пришлось ему брехать, что "пацаны" постоянно упражняются - подтягиваются на перекладине, поднимают гири, отсюда и запах. "Пацаны" - все и навсегда здесь пацаны. Маленькая собачка до старости щенок. Митя, как и все, не сразу уловил, где его место в банковской иерархии. Впрочем, поначалу было иначе. Вернее, всем очень хотелось, чтобы было иначе. И охранникам, и самим "банкоматам". Время было такое - всем чего-нибудь сильно хотелось, потому что до этого не знали, чего хотеть, и казалось, что самого желания достаточно, чтобы оно сбылось. Хотелось красиво: чтобы все в дорогой одежде, чтобы друг с другом на "вы". Не вышло. А ведь до сих пор, принимая новичков, Юсков прополаскивает им мозги в розовом отваре: "Работа для настоящих мужчин? ответственность за безопасность? безопасность - дело первостепенной важности? молодой сплоченный коллектив".
- Опять Витю на? послали.
- Да ты что?
- Ну. Он генеральшу не узнал, не пускал ее в банк.
- Памяти у него ник-какой на лица. Мне, например, одного раза хватило.
- Главное, видит же, что за ней полковник идет, дверь ей открывает.
Проржавевшую перекладину во дворе они после того скандала по поводу запахов спилили. Пилили "болгаркой" - шумно, снопы искр летели в окна валютного отдела. Им, конечно, не понравилось такое к себе отношение. "Банкоматы охренели!" Они накупили одеколонов, стали проветривать комнату и следить друг за другом: "А ты, брат, в этих же носках вчера работал". Некоторое время все было галантно. Как когда-то хотелось. Юсков лично обнюхивал их и оставался доволен. Но потом запах казармы вернулся. Одеколоны закончились, менять на каждую смену носки оказалось волокитно. Их больше не трогали. Глаза в сторонку, топ-топ мимо. Сторожа, что с них взять?
- База - сотому!!!
Вова спросонья дернулся так, что стул под ним треснул и сломался. Смеяться не стали. Слишком он нервный, этот Вова-сапер. Любит рассказывать про свою контузию, на каждой смене хоть раз любит с кем-нибудь поругаться. Носит в кармане фотографию жены топлес. Показывает: "Видал такое? Шестой номер!"
- База - сотому!
- База на приеме.
- Встречайте.
- Понял тебя, сотый. Встречаем.
Вова снял ноги со стола и встал. На одном из мониторов остался след обувного крема - повод для взбучки со стороны Юскова. Но никто не вытрет - западло. Лицо у Вовы опухло, левая щека, на которой он лежал, вся была в розово-белых складках. Он стоял, щурясь и сопя, и поправлял съехавшую на сторону кобуру. Толик незаметно подмигнул Мите - мол, сейчас выпрется в таком виде Мишу встречать. Была очередь Вовы-сапера встречать на входе Рызенко. Конечно, не стоило выползать навстречу Рызенко, как крот из норки. Толик раз десять ему повторял: не спи, скоро Миша приедет.
- Я схожу, - сказал Митя. - Будешь должен.
- Угу, - отозвался Вова и тут же плюхнулся на место.
Ничего трудного в том, чтобы постоять у входа, держа руку на кобуре и зорко оглядывая окрестность, нет. Но дело не в этом. Нельзя нарушать правила. Никогда ни за кого ничего не делай - главное правило казармы. Может быть, в валютном отделе правила другие? Но это сомнительно. Судя по тем обрывкам ссор, что можно услышать, проходя мимо валютного отдела, правила те же. Иначе разве выясняли бы там, в чьих обязанностях идти врать клиенту по поводу задержки его перечислений: "Ты что тут, козла отпущения нашел? Мне твою работу делать?" У кассы Митя замедлил шаг, наклонился к щели между барьером и зеркальным стеклом.
- Едет, - бросил он.
В ту же секунду в кассе по направлению к двери застрочили каблуки. Утром Рызенко взял в кассе деньги. Три тысячи евро. Не оказалось наличности в кармане, срочно была нужна. В этом есть шик - как он прибегает к кассе, как, наклонившись к барьеру, говорит: "Девчат, денег дайте". Девчата хихикают: "Сколько вам, Михаил Юрьевич?" Он частенько так делает. Уедет, вернется через час. "Возьмите, я вам, кажется, должен". Девчата снова хихикают. Но сегодня вышла накладка. Скоро вечер, кассу сводить, а валюты в кассе не хватает. Забыл, наверное. Девчата в кассе волнуются, не хотят засиживаться допоздна.
На улице моросило. Прохожие торопливо пробирались между припаркованными перед банком машинами. Скоро из-за поворота вырулил черный "Мерседес" и, сделав лихой вираж через всю улицу, встал напротив.
Двери "Мерседеса" хлопнули. Мите всегда нравилось слушать, как хлопают двери крупных породистых машин. Есть в этом звуке что-то от хруста яблока. Гигантского сочного яблока. И в жестах, какими захлопывают красивые глянцевые двери, столько же радости, сколько в жестах, подносящих ко рту яблоко. Хрусть! Рызенко выскочил раньше телохранителя и затрусил к банку. Он всегда торопился. Он выскакивал из машины и бежал. И лицо у него было, как у шахматиста, обдумывающего ход. В десятках глаз, вольно и невольно, мимоходом и надолго задержавшихся на нем, одно и то же: зависть и любование. Все хотят вот так хлопать дверью "Мерседеса" и бежать к банку впереди телохранителей.
Митя решился. В самый последний момент, когда Рызенко уже подходил к лестнице, шагнул наперерез.
- Михал Юрьич?
Рызенко остановился, поставив одну ногу на ступеньку. Выглядел он нерадостно. "Без раболепия, - напомнил себе Митя, - без раболепия". Неделю назад все получилось вполне пристойно. Постучал, вошел. Держался уверенно, правая рука на кобуре, левая вдоль туловища. "Извините, что отвлекаю". Рызенко выслушал его, посмеялся законодательной шутке. Он ведь и сам когда-то куда-то баллотировался. Обещал подумать.
- Михал Юрьевич, я подходил к вам в прошлый понедельник, - начал Митя, встав слишком близко, слишком прямо заглядывая Рызенко в глаза. - Насчет паспорта? насчет гражданства?
Пауза затягивалась, и он начинал жалеть о том, что затеял. Рызенко молчал. Быстрая тень пролетела по его лицу, он вспомнил.
- А! Ну и что?
Митя жалел, жалел, жалел. Решительно и бесповоротно жалел о том, что затеял. "Личка" стояла поодаль, наблюдая за их разговором. Лучше бы позволил Вове выйти с мятой щекой на всеобщее осмеяние. Но деваться было некуда, нужно было договаривать.
- Я вам рассказывал. Мне в ПВС паспорт не меняют. Закон новый вышел? Вы сказали, что подумаете… - Голос был сладок, липок, голосовые связки выделяли сироп. Сплюнуть вместе с языком. Он покашлял: -?что подумаете насчет того, что можно сделать.
Рызенко пожал плечом и подался вперед, быстро наполняясь движением.
- Так что ты хочешь, чтобы я поехал туда, им морды набил, что ли?
И побежал вверх по лестнице. Шесть ступенек крыльца пролетел, как выпущенный из пращи, дернул массивную дверь. "Забыл открыть", - спохватился Митя. Вслед Рызенко, приноравливаясь к его шагам, уже цокала каблуками по мрамору начальница кассы. Митя поправил кобуру и пошел вдоль банковских машин, бессмысленно разглядывая номера. Водители кучковались вокруг расстеленного на чьем-то багажнике кроссворда и, скорей всего, ничего не видели. Парни из "лички" уже выгружали из багажника коробки с водой. "Не в настроении, - подумал Митя. - Не надо было сегодня подходить. Плохое настроение. Оно и утром было заметно, что не в настроении. Зачем было лезть?" Над сливающимися в полосу крышами машин дрожала изморось. Крыши блестели. "Может быть, если бы в пятницу подошел, после обеда? А сегодня не надо было. Зря. Сегодня не надо было".
Он перестал раздражаться. Пусть. В конце концов, без раболепия в этой карикатурной форме, похожей на форму полицейского из далекой банановой страны, сложно. Нужно тренироваться. С каким-то медицинским интересом Митя всмотрелся в себя. Все там на своем месте - и раболепие никуда не делось. А куда ему деться? Селекция. Чего ты ждал? Тебя имели, не спрашивая разрешения, тебя учили выбирать сердцем, регулярно ныряя в твои карманы, - и чего ты ждал после этого? Нельзя же жить в свинарнике и верить, что ты - благородный олень.
Вышел Толик, усмехнулся:
- Ну, спросил?
- Спросил.
- И что?
Митя хлопнул правой рукой по сгибу левой. Толик усмехнулся еще раз, покачал головой.
- Ну и что, грузинский нелегал, на историческую родину? Где же ты, мое Сулико?
Собственно, шутили по поводу Митиного паспорта все одинаково. И Митя посмеивался вместе с ними. Не рассказывать же им, что на самом деле зависит сейчас от этого паспорта. Вынув пачку сигарет, Толик показал: будешь?
- Бросил.
- Правильно, генацвале, нелегалам здоровье главное. Кэ цэ, мало ли что. Подполье или в горы придется уйти.
Эти Толиковы словечки "кэ цэ" да "кэ че", максимально сокращенные "как говорится" и "короче", Митя и сам иногда употреблял их на работе. Ничего не поделаешь, когда столько лет работаешь вместе, начинаешь ассимилироваться. Толик, в свою очередь, тоже перенял у Мити кое-что: стал брить подмышки и читать толстые книги исторического содержания.
В девяносто третьем, когда Митя устроился в "Югинвест", он чувствовал себя достопримечательностью. "А это наш грузинский казак". Всех чрезвычайно занимали его акцент и "нерусские замашки". Акцент то уходил, то возвращался, постепенно затихал, как эхо. Замашки оставались. Определить толком, в чем они выражались, эти нерусские замашки, вряд было возможно. Так? есть что-то - расплывчатое. Как аура. Ни увидеть, ни пощупать, а понимаешь: чужое. Он, например, упорно не хотел взять в толк, что "твою мать" - это просто междометие, на него никак не надо реагировать. Митя и сам всегда ощущал это свое невразумительное отличие от окружающих. Будто пририсованный. Не то чтобы плохо? но вся картинка мелками, а он - карандашом. Руки-ноги, голова-ремень. Такой, как все. А все-таки, если приглядеться, заметно отличие. Заметно. Да еще под углом глянуть, пальцем поскрести - заметно. Чужое. Оно не умирало, как можно было ожидать, с годами, оно пряталось. Пряталось поглубже, но выскакивало в самых неожиданных местах. Митя научился казаться своим. Привык казаться своим. К Мите привыкли. Тема эта давно всем наскучила, разве что скажут иногда, когда говорить не о чем: "Слыхал, что там в твоей Грузии творится?" Он ответит: "Да слыхал", - и подумает, что она вовсе не его, Грузия. Давным-давно не его. С тех пор как по улицам прошли портреты пасмурного усача, перестала быть его Грузией.
- Что будешь делать?
- Не знаю. Меня больше загранпаспорт интересует. Если бы можно было сделать его отдельно.
- Зачем тебе?
- В турпоездку хочу съездить.
- Ни? себе! А бабки?
- Копил.
- Вас, богатых, не поймешь. Турпоездка! - Он осуждающе покачал головой. - На левый берег с телками съездил - лучше любой турпоездки. Ладно, кэ цэ, поспрошаю. У сестры сосед кем-то в УВД. Может, возьмется?
- Спроси.
Толик кивнул.
- Да, - вздохнул он, переводя разговор на свою любимую тему. - Раньше Миша совсем не такой был.
- Да.
- По-человечески все было. Платили, как людям.
Толик, как и Митя, был из старой гвардии. Оба застали те времена, когда Рызенко здоровался с охранниками за руку и лично привозил им на Новый год ящик "Мартини". "Только банк не пропейте. Он мне еще нужен". В те времена он мог приехать в банк в воскресенье и, сидя с ними в холле, смотреть по видику Тайсона. Интересные были времена. Колек Морев, сын Морева-старшего, вора в законе, по-приятельски разрешал посидеть за рулем своих джипов. Вытаскивал из-под свитера кольт, давал подержать. Рассказывал им, как своим, про то, с чего начинал. Про гоп-стоп в парке имени Вити Черевичкина, про то, как сбивали шапки, как кроссовки добывали. "Хватаешь его за ноги, хоп на себя. Потом только тяни, обычно слазят на раз". И они слушали, как свои. А Колек рассказывал. Они гордились знакомством с Кольком Моревым. Но особенно гордились тем, что могли, проходя мимо стоящего у входа Морева-старшего, поздороваться с ним и получить в ответ еле заметный, полный достоинства кивок. Мало кто в городе мог поздороваться с вором в законе. Теперь не то. Морев-старший давно в Москве. Колек руководит областным слуховым центром, поставляет аппараты для слабослышащих.
- Пойду пожру, бля. - Толик затушил окурок о подошву ботинка. - Не пойдешь? Пусть, кэ че, этот гоблин на воротах постоит. Нечего баловать.
- Попозже. Подышать охота.
- Даа?
Толик предался воспоминаниям. Сладкий девяносто третий. Командировки за валютой в Москву, миллион долларов в спортивной сумке "Puma". Ежеквартальное повышение зарплаты. "Банкоматы" заискивающе просят: "Ребята, не поможете ваучеры перетаскать?" А они им: "У вас что, мужиков в отделе нет?"
- Помнишь? За малым, что не посылали их. Вот были времена!