Турецкая кухня, пусть не очень изысканная, не страдает ни эмоциональной бедностью, ни отсутствием фантазии. Рискуя превратиться в приманку для пчел, я пробовал пахлаву везде, где только мог, передвигаясь по южному поясу сладости. Вместе с ее медово-ореховым вкусом мне открылось философское значение здешнего понимания женской красоты, другого лакомства, в котором не привыкли себе отказывать сластолюбивые правители. Эта эстетика не случайно воспевала тот женский тип, который позже в Европе назовут рубенсовским. Проще говоря, худушек в гаремах не любили, ведь сдоба - парадигма чувственной сладости. Пахлава перестанет быть пахлавой, если вдруг потеряет свою мягкость, сочность, невероятную сахарность.
В любом, в том числе и гастрономическом, мире есть понятие метрополия. Самую вкусную пахлаву я пробовал не на пляжах Алушты, не в сараевском квартале Башчаршия, не на площади у мечети в Шуше, а в безымянной кофейне у тех самых бань Чемберлиташ, в двух шагах от ворот стамбульского Большого базара. Передо мной на маленьком медном подносе дымилась чашка кофе и запотевал стаканчик с ледяной водой. Медовое озерцо на узорном блюдце окружало, обнимало, пропитывало ореховый остров, разрезанный тончайшими пластинами воздушного теста. Время вокруг меня замерло; мысли застыли, словно мед; память превратилась в сладкую вату. Изнывая от банной, парной лени, медленно и с удовольствием засахариваясь, я глазел на знаменитую Константинопольскую колонну, от которой когда-то расходились все дороги Византийской империи. В ту пору полагали, что Адама, святого покровителя пекарей, после изгнания из Рая научил печь хлеб архангел Гавриил. Очевидно, эту тайну Адам как-то успел передать тем турецким поварам, что мастерят пахлаву в кофейне на углу у старой бани.
Белое солнце бедуина
Во-первых, в Сахаре живут дикие племена, во-вторых, львы, в-третьих, ядовитые змеи так и кишат под ногами. Все время необходимо быть начеку.
Ю. и В. Постниковы, "Истории о Карандаше и Самоделкине"
Каждую зиму в египетской Восточной пустыне поднимается пыльный ветер хасмин. С отрогов горы Гебель Хамата горячий зимний ветер гонит на северо-восток клубы красноватой песчаной взвеси. Едва хасмин наберет силу, раскаленная пыль столбами поднимается к небу и застит солнце. Тогда солнце меняет цвет, теряет свирепый белый отблеск, от которого в пустыне слепнут те, кто попал сюда впервые, и становится похожим на всевидящее красное око. Эта каменистая пустыня (арабы еще называют такие хамад, прямо из песка здесь растут голые, как сахарные леденцы, черные горы) - восточный "предбанник" Сахары. Отсюда, от египетского берега, на многие тысячи километров, до самого Атлантического океана, простирается великое песчаное море.
День в пустыне имеет астрономическую строгость: начинается с восхода солнца и завершается закатом. Солнце определяет не только ежедневный ритм пустынной жизни, но и жизнь вообще: дарит тепло, изнуряет зноем, подсказывает дорогу, ограничивает время. С солнцем не поспоришь, альтернатива ему - не огни большого города, не пыхтящие домны теплоцентралей, не снопы прожекторного света, а дрожащий мотылек свечи, пламя разведенного на клубках верблюжьей колючки костра, неверный лунный блик. Каждое утро в Восточной пустыне выпадает обильная роса, поскольку по ночам здесь холодно. Стоит взойти солнцу - на почве тут же образуется серая пылевая корка.
Арабы, больше тысячи лет назад пришедшие в Сахару, дали точное название кочевым племенам, издревле населявшим эти жаркие вольные просторы. "Бедоуи" значит "обитатель пустынь", проще-то и не скажешь. Если бы бедуины, перенявшие от арабов язык и религию, но не отказавшиеся от кочевого образа жизни, решили вдруг поклоняться другому богу, кроме Аллаха, им не пришлось бы долго искать - достаточно поднять голову к солнцу. Но Бог един, и служить ему можно хоть в нищете, хоть в роскоши. Поэтому и в великолепной белокаменной мечети султана Калауна в Каире, и в примитивной молельне кочевника, сложенной из жердей и верблюжьих шкур, молитвенная ниша мирхаб развернута в сторону Мекки. И в нищей молельне - чистота, под ногами пусть плохонькие, но выстиранные половики, а в мирхабе на месте какой-нибудь драгоценной реликвии, которыми щеголяют респектабельные святилища, простенький плакат с блестящим полумесяцем.
Судьба кочевников - богобоязненность. Они боятся Бога, потому что пустыня учит: человек ничтожен и слаб, а Всевышний, должно быть, суров и капризен, коль созданное Им солнце может быть таким злым. Чтобы понять это, не обязательно проводить в пустыне годы, хватает и нескольких дней, нужно только почувствовать жгучее дыхание раскаленных песков, ветров и скал.
Кроме Аллаха и солнца, нет поводырей у бедуинов. Они свободны от обязательств перед родиной, не платят налогов, не голосуют на выборах и не служат в армии. Египетская родина в ответ считает себя почти свободной от обязательств перед 200 тысячами своих пустынных граждан: их детей не учат в школах, им неизвестно, что такое пенсия, зарплата или страховка. Насколько это только возможно, Египет и бедуины оставили друг друга в покое и потому соседствуют в странной гармонии безразличия. Кочевникам не по нраву городская жизнь; они не любят работать так, как этот процесс понимает машинная цивилизация. Если жизнь твою, от рассвета до заката, определяют не электронные часы, а солнце, тебе некуда спешить. Верблюд шагает мерно и медленно.
За два с половиной тысячелетия кочевья по барханам бедуины привыкли к белому солнцу. Жилище бедуина - сложенная из камней хижина или крытый тряпьем и соломой хлипкий шатер. Пища бедуина - вяленое мясо и пресные, раскатанные тонкими кругами хлебные лепешки, в которые лишь иногда для вкуса и пышности добавляют козье молоко. Слова "верблюд" и "красота" в арабском языке однокоренные; младенцев кочевники иногда называют "мой дорогой верблюжонок".
Бедуины живут в своем мире - без телевизоров и телефонов, без электричества и водопровода, без банковских счетов, компьютеров, Интернета и утренних газет. Их мир плотно накрыт голубой чашкой солнечного неба. Герой фильма Бернардо Бертолуччи "Под покровом небес" сказал верно: это небо кажется твердым. Под покровом этих небес женщины в одиночестве уходят рожать в пустыню, а непоенный сутками бактриан остается последней надеждой в поисках подземного источника. Племена кочевников жили так всегда, и до сих пор бедуины следуют обычаям предков, словно опасаясь расплескать в желтый песок свою веру в белое солнце пустыни. Они объединяют прошлое с настоящим, потому что сами бедуины - это далекое вчера, непостижимым образом перебравшееся в сегодняшний день.
В начале зимы, лишь повеет хасмин, те кочевники, что не кормятся за счет готовых платить за сахарскую экзотику туристов, отправляются подальше от приткнувшихся к кромке пустыни морских курортов - на поиски пастбищ для верблюдов и овец, а лето пережидают в деревнях поближе к водным источникам. Они живут большими кланами из десятка семей и часто заключают браки между собой, поэтому на многих лицах отпечатаны признаки вырождения. Эти косоглазые, глухонемые бедуинские дети и кривозубые, иссушенные бедуинские взрослые счастливы малым, поскольку у них нет почти ничего. Но зато бедуины обладают тем, чего нет ни у кого больше; ни у кого в мире нет такого солнца и света. Все в африканской пустыне: песок, дюны, камни, скалы, холмы - поражает многообразием солнечных оттенков, которые бывают и желто-коричневыми, как охра, и белыми, и золотыми, и пурпурными, и какими угодно еще. Лингвисты установили: названия этих нюансов света существуют только в диалекте кочевников.
Пустыня - это дорога, ведущая во все стороны и вызывающая желание двинуться к далекому горизонту. Цель жизни и есть движение налегке. Арабский путешественник XIV века Ибн Баттута за тридцать лет странствий проделал путь протяженностью в 130 тысяч километров, ни разу не повторив маршрута. Самый первый из своих знаменитых походов магрибский странник не случайно совершил через пески Сахары. "Я отправился в путь в одиночестве, без товарища, без каравана, - вспоминал Ибн Баттута паломничество в Мекку. - Меня побуждали только решимость, сильное стремление души да страстное желание увидеть благородные святыни". В пустыню он ушел юношей, домой в Танжер вернулся умудренным старцем, обойдя весь исламский мир. Поклонение святыням Мекки и теперь остается доблестью бедуинов. Бедняка никто не осудит, если он так и не выберется из своей пустыни в Аравию, но состоятельный кочевник, владелец нескольких верблюдов, к примеру, выкупивший жену за пригоршню золотых украшений, обязан совершить хотя бы один хадж.
Ученые уверяют, что еще два тысячелетия назад климат на севере Африки был куда более благоприятным. На месте пустынь расстилались плодородные равнины с полноводными реками и озерами, с богатым растительным и животным миром. Геродот писал о существовании где-то в этих краях страны кочевников гарамантов, а еще далее к центру Сахары - древних царств атарантов и атлантов. Но белое солнце бедуинов побеждает: век за веком, десятилетие за десятилетием, год за годом Сахара расширяется, захватывая новые территории в сотни, тысячи квадратных километров.
Могучую силу солнце теряет лишь за мгновение до заката. За горизонт огромный пылающий диск уходит в считанные секунды, словно проваливается в бездну. С вершины черной горы видно, как быстро пожирает пустое пространство тень. Эта живая тень легко догоняет джип, во весь опор несущийся прочь от заката, накрывает и бедуинскую деревню, и одинокую бессильную чинару. И меня. До утра Восточная пустыня остается одна.
Под покровом небес.
ВЕСНА. ЦЕНТР
Конец света
Эрцгерцог Карл Людвиг, младший брат императора Австро-Венгрии Франца Иосифа, открыл пражскую техническую выставку в воскресенье, 15 мая 1891 года, в 10 часов. Яркое утро обещало теплый день. На торжество собралась вся городская знать; чопорные господа в сюртуках прятались от солнца под черными шляпами, оживленные разнаряженные дамы - под легкомысленными цветными зонтиками. Конные экипажи оставляли на площади, у павильона с забавным названием Лапидариум (здесь позже разместится выставка чешских каменных скульптур) или у входа в только что отстроенный Промышленный дворец. Под его увенчанным башней с часами куполом гости проходили на просторную террасу, куда ветерок доносил свежесть близкой Влтавы. На террасе и выставили столы с шампанским и снедью.
Публика попроще в предвкушении праздника прогуливалась неподалеку, по дорожкам ухоженного лесопарка Стромовка. Издавна здесь, в речной пойме к северу от городской черты, размещался Королевский олений заповедник - охотничьи угодья императорской семьи. Постепенно лес стал парком: в одной его части разбили пышные клумбы, понаставили резных беседок и нарядных летних шатров. Выставку не случайно решили строить на опушке Стромовки, растущий город и тут подобрался к Влтаве вплотную. Самые отважные горожане на эту выставку добирались из города на железном самоходе - трамваем, только-только пущенная линия которого наконец-то вывела Прагу в долгий ряд европейских метрополий. Теперь не только Париж, не только Мюнхен, но и главный город Богемии имел все основания гордиться выставкой собственных достижений.
Заканчивался XIX век, который принес множество технических открытий, казавшихся его современникам великими. Человечество поставило себе на службу напор пара, мускул машины, энергию радиоволн, даже опасную силу электричества. Изобретатели уже не считались безобидными бессмысленными чудаками, они были в цене; их принимали при дворе, знакомством с ними хвастали в обществе, их кабинеты стали чем-то вроде церковных альковов (как точно сказано - храмами науки!), а их открытия стали новой религией будущего. Казалось, воля и разум человека, а не его происхождение отныне двигали жизнь вперед; даже дворцы принялись строить не во имя монархии, а во имя Промышленности.
Прага ценила внимание императорской семьи и визит самого Карла Людвига, подчеркивавший заботу Вены о делах провинции, но все же не эрцгерцог был главной достопримечательностью выставки. В центре всеобщего внимания находился плотный бородатый мужчина с грубоватыми повадками, явно из разночинцев. Франтишек Кржижик и впрямь был сыном сапожника и служанки из заштатного местечка Планици-у-Клатов. Но природа не принимает во внимание ни географию, ни родословную; гении часто рождаются там, где их никто не ждет.
Главный аттракцион запланировали на вечер, и это был не банальный фейерверк. Когда стемнело, знатная публика снова собралась на дворцовой террасе, за которой поблескивала гладь большого бассейна. Дирижер требовательно поднял палочку, медный оркестр грянул во всю силу легких. Почти сразу музыку приглушил капельный шум, и в столбах цветного света в небо взметнулись десятки водяных струй. Зрители восторженно замерли, а фонтан - под каждый такт, послушный взмахам дирижера, - вспыхивал все новыми цветами, пульсировал, кружился в вальсе, замирал, рассыпался мириадами радужных брызг и разбивался миллионами радужных капель.
"Ах!" - ошеломленно вздохнули дамы. Чудо невиданное! Первый в Европе цветомузыкальный фонтан! И сконструировал его тот самый симпатичный бородач, пражский инженер Франтишек Кржижик. Наутро в газетах написали: "Сущность этой завораживающей игры света заключается в потоках воды, подсвеченных электрическими прожекторами с цветными стеклами сквозь прозрачное дно водоема. Воду в фонтаны гонит паровая машина при помощи скоростного насоса. За секунду фонтан извергает 250 литров воды".
Да, подходил к концу XIX век, и этот fin de siècle, объявивший войну академизму и классике на всех фронтах, по всем направлениям, от инженерной мысли до архитектуры и живописи, позволил себе даже эпизод сецессии, обособления, отхода от нормы. Кто знает, быть может, верхом этого легкомыслия казалось соединение практичного и прекрасного - технического прогресса с достижениями искусства; порочный союз гаечного ключа и флейты, странная свадьба электрической розетки и дирижерского фрака, мезальянс венского вальса и парового насоса. Геометрическую ясность рисунка при общей свободной декорации - вот что воспел в симфонии воды и света инженерный ум Франтишека Кржижика, вот как он воспринял каноны венского сецессионстиля.
Да разве он один добивался в ту пору перехода в новое качественное состояние, соединения прежде не соединимого, сочетания прежде не сочетаемого?! Дарвин и Маркс поставили под сомнение устоявшиеся представления о происхождении видов; эскадры флотоводцев раздвинули границы мира, который куда в большей степени, чем Божьим, становился миром человечьим. Человек искал новой гармонии с природой, и скорый успех этого поиска повсюду, и в Праге тоже, обещали детали. Уверенный купол Промышленного дворца архитектора Мюнцбергера; взятая из ничего, из проводов, энергия движения трамвая; да сама идея технических выставок, демонстрирующая превосходство изобретательности над обстоятельствами, диктовали новую моду.
Мода сецессиона - это мода на элегические пастельные тона, кокетливые дамские туалеты, на трогательные букеты живых цветов по поводу и без повода. Это время, когда запретная, скрытая сексуальность находила самое неожиданное выражение, например, в мощно подсвеченных красным столбах воды, с сумасшедшей силой бьющих из скрытых от неопытного глаза форсунок. Болезненная эротика, через столетие пожмут плечами снобы. Еще бы, они-то не пережили целомудренной викторианской эпохи…
В маленькой, да к тому же несамостоятельной, Чехии Франтишеком Кржижиком (его фамилия и по-русски звучала бы совсем просто - что-то вроде "Крестиков") гордились необычайно и звали "нашим Эдисоном", к тому же эти два электротехника были ровесниками. Для начала Кржижик изобрел железнодорожный семафор с дистанционным управлением. Потом, в 1880 году, разработал так называемую дифференциальную дуговую лампу, которую с триумфом представил на Парижской выставке. Иногда кажется, что в тогдашней Праге все, что только можно было придумать, придумал пан Кржижик. Именно он осветил и электрифицировал половину центральноевропейской империи. И первый электрический локомотив, и первый электрический молот, и первый электромобиль, и первый пражский трамвай (тот самый, от Летенских садов до выставки), и иллюминация столичных проспектов, и первая в Австро-Венгрии электрифицированная железная дорога, 25 километров стальных путей с искрой, от городка Табора до местечка Бехине, и сейчас раз в год по этой магистрали катает ротозеев "ностальгический поезд" - все это его, пана Франтишека, рук дела. К концу века Кржижик стал промышленником, на его заводах выпускали им же сконструированные локомотивы, бодро тянувшие время вперед.
Но минул fin de siècle. Время сменило цвет.
Новое время наполнили новые злые символы: стремление к прогрессу обернулось страшными мировыми войнами, в ходе которых и нашли применение всяческие технические новинки, а предприниматель Кржижик разорился. Он прожил почти сто лет, скончавшись уже после того, как Прагу оккупировали нацисты, и в последний раз напомнил о себе накануне Второй мировой, сочинив радиописьмо Альберту Эйнштейну под названием "Сумрак войны". Не помогло: хотя Кржижик сызмальства и работал с искрой и светом, его век завершился сумрачно.
И старый трамвай, и электрифицированная ж/д с семафором, и дуговая лампа, золотая медалистка Парижа, - навеки среди музейных экспонатов. Да и сам пан изобретатель давно бы уже превратился в бородатый портрет на стене школьного кабинета физики, не будь его чудесного фонтана. Конечно, не одного Кржижика занимало исследование таинства связи музыки и света, над проблемой этого светосинтеза бились многие.
В 1909 году русский композитор Александр Скрябин, теперь признанный во всем мире пионером теории светомузыкального искусства, написал симфонию "Прометей", в партитуру которой впервые в мировой практике была введена специальная строка "Luce" (свет), записанная обычными нотами для инструмента под названием "световой клавир". Одержимый идеей всеобщего художественного единения, считавший инструментальную музыку "бледным сколком Всеискусства", Скрябин полагал себя обладателем шестого чувства - синтетической системы цветного слуха. Композитор был так убежден в универсальности этого дара, что, увы, не оставил в партитуре своей "световой симфонии" указаний на то, какие цвета соответствуют нотным знакам в "Luce". Несмотря на это, "Прометей" неоднократно исполнялся со световым сопровождением, правда, не на фонтане Кржижика, предназначенном для куда более простых упражнений.