Его слова больно ранили мое сердце. Казалось, больнее и быть не может. Я взмолилась:
- Перестань, перестань мучить меня!
- Я тебя мучаю?
- Да, ты смеешься надо мной… сейчас я прошу тебя только об одном: не обращай на меня внимания… Я питаю к тебе слабость… но это пройдет, а пока оставь меня в покое.
Он молча выпил второй бокал вина. Я испугалась, что обидела его, и спросила:
- Что с тобой? Ты на меня сердишься?
- Я? Наоборот.
- Если тебе нравится смеяться надо мной, пожалуйста, смейся… я просто так сказала.
- Я вовсе не смеюсь над тобой.
- И если тебе приятно говорить мне гадости, - настаивала я, чувствуя, что желаю одного: без всяких уловок и хитростей малодушно покориться ему, - говори, не стесняйся. Я все равно буду любить тебя, даже сильнее, чем прежде… если бы ты избил меня, я стала бы целовать руку, которую ты поднял на меня.
Он внимательно и как-то странно взглянул на меня, очевидно, мое чувство смутило его. Потом он сказал:
- Хочешь, уйдем отсюда?
- Куда?
- К тебе домой…
Я была в таком отчаянии, что почти забыла причину, вызвавшую это отчаяние; и его неожиданное приглашение, последовавшее в самом начале обеда, скорее меня удивило, чем огорчило. Рассудком я понимала, что вовсе не любовь, а смятение, рожденное моими словами, заставляет его поскорее покончить с обедом.
- Тебе не терпится поскорее избавиться от меня, не так ли?
- Как ты догадалась? - спросил он.
Но эти слова, чересчур жестокие, чтобы быть правдой, неизвестно почему ободрили меня. Я ответила, опустив глаза:
- Есть вещи, которые говорят сами за себя… давай только кончим обед… а тогда пойдем.
- Как хочешь… но я опьянею.
- Можешь пьянеть… мне же лучше.
- А вдруг мне станет плохо… и тогда вместо любовника у тебя на руках окажется больной, за которым еще придется ухаживать.
Прикрыв ладонью его бокал, я имела неосторожность обнаружить свой страх.
- Тогда не пей.
Он рассмеялся и сказал:
- Вот ты и попалась.
- Почему попалась?
- Не бойся… От такого пустяка мне не будет плохо.
- Я ведь о тебе же беспокоюсь, - смиренно произнесла я.
- Обо мне беспокоишься… ах-ах-ах!
Он по-прежнему подшучивал надо много. Но в насмешках его было столько обаяния, что они меня мало задевали.
Он спросил:
- А ты почему не пьешь, скажи-ка?
- Не люблю вина… а потом после одной рюмки я пьянею.
- Ну так что же? Будем оба пьяные.
- Но пьяная женщина выглядит просто отвратительно… я не хочу, чтобы ты видел меня пьяной.
- Почему?.. Что же здесь отвратительного?
- Не знаю… Противно смотреть, как женщина качается, говорит глупости, делает неуклюжие движения… даже жалко становится… я и так жалка, я это знаю, и знаю, что ты тоже считаешь меня жалкой… А если я выпью и ты меня увидишь пьяной, то потом никогда больше не сможешь смотреть на меня без отвращения.
- А если бы я приказал тебе пить?
- Тебе, вероятно, хочется унизить меня, - сказала я грустно, - единственным моим достоинством является то, что меня нельзя назвать неуклюжей… ты действительно хочешь, чтобы я лишилась и этого достоинства?
- Да, я хочу, - порывисто сказал он.
- Не знаю, какое тебе от этого удовольствие, но если ты так хочешь, налей мне вина. - И я протянула свой бокал.
Он посмотрел на бокал, потом на меня и вновь разразился смехом.
- Я пошутил, - сказал он.
- Все-то ты шутишь.
- Итак, ты утверждаешь, что тебя нельзя назвать неуклюжей? - начал он снова после минутного молчания, внимательно глядя на меня.
- Во всяком случае, так говорят.
- Значит, по-твоему, и я так думаю?
- Откуда я знаю, что ты думаешь?
- Давай выясним… что, по твоему мнению, я о тебе думаю и какие чувства к тебе питаю?
- Не знаю, - тихо сказала я, объятая страхом, - конечно, ты не любишь меня так, как я тебя люблю… пожалуй, я нравлюсь тебе, как может мужчине нравиться женщина, которая недурна собой.
- Ах, так ты воображаешь, что недурна собой?
- Да, - с гордостью подтвердила я, - я даже знаю, что красива… но что мне пользы от этой красоты?
- Из красоты не следует извлекать пользу.
Мы кончили обедать и осушили по два бокала вина.
- Вот видишь, - сказал он, - я выпил и не пьян. - Но блеск его глаз и беспокойные движения рук противоречили этим словам. Я посмотрела на него, вероятно, с надеждой. Он продолжал:
- Ты хочешь идти домой, а?.. Венера, связанная со своей жертвой…
- Что, что?
- Ничего, одна строка, к слову пришлась… эй, хозяин!
Он всегда вел себя чуть-чуть вызывающе, но умел все обратить в шутку. И теперь он весело спросил у хозяина, сколько с нас причитается, сунул ему в нос деньги, не поскупившись на чаевые.
- Это вам.
Потом выпил остатки вина и последовал за мною.
Мне хотелось как можно скорее дойти до дома. Я знала, что он вернулся ко мне неохотно, знала, что он презирал и ненавидел себя за то чувство, которое против воли погнало его ко мне. Но я надеялась на свою красоту, на свою любовь к нему, и мне не терпелось поскорее сразиться этим оружием с его враждебностью. Я чувствовала, что мною вновь овладела задорная решимость, я верила, что моя любовь победит его отвращение, порыв моей страсти сломит его упорство и он тоже полюбит меня.
Я шла рядом с ним по опустевшей в это послеполуденное время улице.
- Обещай мне, - начала я, - что когда мы придем домой, ты не попытаешься сбежать.
- Обещаю.
- И ты должен пообещать мне еще одну вещь.
- Что именно?
Я колебалась несколько секунд, а потом сказала:
- В прошлый раз все было бы хорошо, если бы ты не смотрел на меня в ту минуту таким взглядом, что мне стало стыдно… обещай мне, что никогда не станешь так на меня смотреть.
- Как "так"?
- Не знаю… таким неприятным взглядом.
- Я не умею смотреть по заказу, - ответил он спустя минуту, - но, если хочешь, я вовсе не буду на тебя смотреть… закрою глаза… ладно?
- Нет, не надо, - твердо возразила я.
- Тогда как же я должен смотреть на тебя?
- Как я на тебя, - ответила я, взяла его за подбородок и, продолжая идти рядом, показала, как надо смотреть: - Вот так… с нежностью.
- Ха-ха… с нежностью!
Когда мы поднимались по темной и грязной лестнице нашего дома, я невольно вспомнила светлый, чистый, белый дом Джи-зеллы. Я сказала как бы про себя:
- Если бы я жила не в этом домишке и если бы не была такой жалкой, как сейчас, я нравилась бы тебе, конечно, больше.
Он вдруг остановился, обхватил меня за талию обеими руками и искренне сказал:
- Напрасно ты так думаешь… уверяю тебя, это неправда.
Мне показалось, что в его глазах промелькнуло что-то похожее на симпатию. Он нагнулся и стал искать губами мой рот. От него сильно пахло вином. Я не терплю запаха винного перегара, но в ту минуту этот запах показался мне таким невинным, приятным и даже трогательным, как будто он исходил из уст неопытного мальчика. Кроме того, я поняла, что мои слова помогли мне невольно нащупать его слабое место. В ту минуту мне показалось, что я зажгла в его душе искорку любви. Впоследствии я поняла, что, обнимая меня, он не столько повиновался страстному порыву, сколько из самолюбия вынужден был терпеть этот своего рода духовный шантаж. Потом я часто нарочно прибегала к этому способу, обвиняя его в том, что он презирает меня за мою бедность и за мое ремесло, и всегда таким образом я добивалась своего; и чем дальше, тем все яснее понимала, что Джакомо человек разочарованный во всем и крайне нерешительный.
Но в тот день я еще не знала его так хорошо, как узнала позднее. И этот поцелуй обрадовал меня, как будто я одержала решительную победу. Я ограничилась тем, что слегка коснулась его губ как бы в благодарность за его поцелуй и, взяв его за руку, сказала:
- Ну, бежим скорее наверх!
Я весело и порывисто тянула его вверх по лестнице. Он молча позволил тащить себя.
Почти бегом я влетела в свою комнату, волоча его, как куклу, за руку с такой силой, что он ударялся о стены коридора. Едва мы очутились в комнате, я сразу же подтолкнула его в угол, прямо на кровать. И тут только я впервые заметила, что он был не только пьян, как и предсказывал, а пьян так сильно, что ему вот-вот станет плохо. Он сильно побледнел, с рассеянным видом тер свой лоб, а взгляд его был мутный и сонный. Все это я поняла в одну секунду, и меня сразу охватил страх, что ему и в самом деле станет худо и таким образом наша вторая встреча кончится ничем. Двигаясь по комнате и снимая с себя одежду, я в душе горько раскаивалась, что позволила ему пить. Но любопытно то, что мне даже не приходило в голову отказаться от его столь желанной для меня любви. Наоборот, я надеялась только на одно: что ему не так уж плохо, он не останется холоден к моим ласкам и что если ему будет дурно, то только после того, как мое желание осуществится. Я любила его по-настоящему, но так боялась потерять, что любовь моя становилась эгоистичной.
Итак, я притворилась, что не замечаю его опьянения, и, раздевшись, села возле него на кровать. А он как вошел, так и оставался одетым. Я стала снимать с него пальто, а сама разговорами отвлекала его, чтобы он не вздумал, чего доброго, уйти.
- Ты мне еще не сказал, сколько тебе лет, - начала я, стягивая с него пальто, а он послушно поднимал руки.
Спустя минуту он ответил:
- Мне девятнадцать лет.
- Значит, ты младше меня на два года.
- А тебе двадцать один?
- Да, и скоро исполнится двадцать два.
Мне никак не удавалось развязать его галстук. Медленно, неловким движением он отвел мою руку и сам развязал узел. Потом руки его опустились, и я сняла с него галстук.
- Какой у тебя старый галстук, - сказала я, - я тебе куплю другой… какой цвет ты любишь?
Он засмеялся, и я снова с радостью услышала его приятный и милый смех.
- Похоже, что ты хочешь взять меня на содержание, - сказал он, - то собиралась заплатить за обед… теперь собираешься подарить мне галстук.
- Глупыш, - ласково сказала я, - тебе-то что? Мне приятно подарить тебе галстук… а тебе от этого вреда не будет.
Я сняла с него пиджак и жилет, он сидел на краю постели в сорочке.
- А можно мне дать девятнадцать лет? - спросил он.
Ему нравилось говорить о себе, это я сразу поняла.
- И да и нет, - ответила я нерешительно. Я знала, что мои слова ему приятны, - особенно выдают тебя волосы, - добавила я, гладя его по голове, - у зрелых мужчин волосы не такие густые… но по лицу тебе можно дать больше.
- А сколько бы ты дала мне?
- Лет двадцать пять.
Он замолчал и закрыл глаза, как бы погрузившись в забытье. Я вновь испугалась, что ему плохо, и начала торопливо снимать с него сорочку, а сама тем временем говорила:
- Расскажи мне еще что-нибудь о себе… ты студент?
- Да.
- А что ты изучаешь?
- Право.
- Ты живешь с родителями?
- Нет… моя семья живет в провинции, в С.
- А ты где? В пансионе?
- Нет, в меблированных комнатах. - Он отвечал механически, с закрытыми глазами. - На улице Кола ди Риенцо, двадцать, комната восемь, у вдовы Медолаги… Амалии Медолаги.
Теперь он был обнажен до пояса. Я не могла сдержать желания погладить рукою его грудь и шею.
- Почему ты сидишь так? Тебе холодно? - спросила я.
Он поднял голову и посмотрел на меня. Потом рассмеялся и хриплым голосом сказал:
- Ты думаешь, что я ничего не замечаю?
- О чем это ты?
- О том, что ты преспокойно раздеваешь меня… Я пьян, но не так сильно, как ты думаешь.
- Ну и что же тут плохого? - ответила я смущенно. - Я тебе просто помогаю, раз ты сам не раздеваешься.
Он, казалось, не слышал моих слов.
- Я пьян, - продолжал он, покачивая головой, - но прекрасно знаю, что делаю и зачем я здесь… я не нуждаюсь в помощи, смотри.
И внезапно резким движением худых рук, придававших ему сходство с марионеткой, он расстегнул пояс и стал снимать брюки и все остальное.
- Я знаю также, чего ты ждешь от меня, - прибавил он, обняв меня.
Он сжимал меня своими сильными и нервными руками, на его лице появилось какое-то лукавое выражение. Позднее я не раз улавливала это выражение даже в те минуты, когда он, казалось, должен был бы отрешиться от всего на свете. Это доказывало, что он неизменно сохраняет ясность рассудка, что бы он ни делал, и это, в чем я, к несчастью, убедилась впоследствии, мешало ему по-настоящему любить меня.
- Ты ждешь вот этого, не так ли? - спрашивал он, все сильнее сжимая меня в объятьях. - И вот этого, вот этого…
И каждый раз после слова "этого" он принимался тискать меня, целовать, кусать, щипать там, где я этого меньше всего ожидала. Я со смехом вырывалась, стараясь защититься, и была до того счастлива видеть его таким, что не замечала, насколько искусственным и наигранным выглядело его поведение. Он причинял мне боль, как будто мое тело было для него предметом ненависти, а не любви. И в его глазах, казалось, горело не желание, а скорее злоба. Потом его страстный порыв угас так же внезапно, как и вспыхнул. Вероятно, опьянение снова одолело его, и он, закрыв глаза, растянулся на постели во всю свою длину, а я лежала возле него с таким странным ощущением, будто он и не двигался, не говорил со мною, не дотрагивался до меня и не обнимал, будто ничего не было и все только должно произойти.
Потом я долго неподвижно стояла возле него на коленях, волосы спускались мне на глаза, я смотрела на него и время от времени робко касалась кончиками пальцев его длинного худого тела, прекрасного и целомудренного. У него была белая кожа, и сквозь нее просвечивали кости. Плечи у него были широкие и худые, бедра узкие, ноги длинные, грудь покрыта волосами. Он лежал на спине, от этого живот ввалился и лобковая кость резче обозначилась под туго натянутой кожей. В любви я терпеть не могу насилия, и поэтому действительно мне показалось, что между нами ничего не было и все еще впереди. Потому я стала ждать, пока тишина и покой вернутся к нам после этого неестественного возбуждения, и когда я обрела свое обычное спокойное и ясное состояние духа, то осторожно, подобно тому, как в жаркие дни медленно входят в ласковое, тихое море, опустилась возле него, продела свои ноги между его ног, обняла его за шею и прижалась всем телом. На сей раз он не пошевелился, не проронил ни слова. Я называла его самыми нежными именами, дышала ему прямо в лицо, окутывала теплым и плотным покровом своих ласк, а он лежал на спине неподвижно, как мертвый. После я поняла, что эта безучастность и пассивность являлись у него высшим доказательством любви, на какую он был способен.
Поздно ночью я приподнялась на локти и стала смотреть на него с таким пристальным вниманием, что даже сейчас, спустя много времени, в моей памяти отчетливо встает эта грустная картина. Он спал, зарывшись головой в подушку, то обычно гордое выражение лица, которое он, видимо, старался любой ценой сохранить при всех обстоятельствах, теперь исчезло: сон придал искренность его чертам, осталась только молодость, свежесть и наивность, скорее приметы возраста, нежели свидетельство душевных качеств. Но я вспоминала, каким видела его совсем недавно: насмешливым, враждебным, равнодушным, ласковым, полным желания, и меня грызла тоска, тревога и неудовлетворенность, ибо эта насмешливость, эта враждебность, это равнодушие и это желание, все это - он сам, и это отличает его от меня и прочих людей и исходит из глубины души, которая до сих пор оставалась для меня далекой и непонятной. Я не требовала, чтобы он объяснял мне свои поступки, изучая и разбирая их, как части какого-то механизма, мне просто хотелось понять истинные мотивы этих поступков, которые я наблюдала в момент нашей любви, увы, мне это не удавалось. В той небольшой части его души, которая ускользала от меня, был он весь, а та, бóльшая часть, видная мне, не имела для меня никакого значения, да и была мне ни к чему. Мне были ближе и понятнее Джино, Астарита и даже Сонцоньо. Я смотрела на Джакомо, и мне было больно, что моя душа не смогла соединиться с его душою так, как только недавно соединялись наши тела. Моя душа овдовела и горько оплакивала упущенную возможность. Может, был момент, когда душа его раскрылась, и тогда хватило бы одного жеста или слова, чтобы можно было войти в нее и остаться там навсегда. Но я не сумела уловить этот момент, а теперь было слишком поздно, он уже спал и снова отдалился от меня.
В то время как я смотрела на него, он открыл глаза и, не меняя позы, спросил:
- Ты тоже спала?
Мне показалось, что голос его изменился, стал доверчивее и задушевнее. И у меня вдруг появилась надежда, что во время его сна между нами каким-то таинственным образом выросла близость.
- Нет… я смотрела на тебя.
Он помолчал немного, потом продолжал:
- Я хочу попросить тебя об одном одолжении… но могу ли я положиться на тебя?
- Что за вопрос!
- Ты должна оказать мне услугу: подержи у себя дома несколько дней сверток, который я тебе дам… потом я приду и возьму его и, возможно, принесу еще один.
В другое время я проявила бы интерес к этим сверткам. Но в ту минуту меня больше всего занимали наши отношения и он сам. Я подумала, что это может послужить прекрасным поводом для нашей встречи, что я должна угодить ему, а если я буду задавать вопросы, он раскается и возьмет свои слова обратно. Я ответила беспечно:
- Только и всего?
Он опять долго молчал, как бы раздумывая, потом спросил:
- Ну, так согласна?
- Я тебе уже ответила, да.
- А тебя не интересует, что находится в этих свертках?
- Если не хочешь говорить, - ответила я, стараясь казаться безразличной, - значит, у тебя есть на то свои причины… и я тебя не спрашиваю.
- Но почем ты знаешь… может быть, это опасно?
- Ну и пусть.
- А вдруг там краденые вещи, - продолжал он, перевернувшись на спину, и в его глазах загорелся ребяческий задорный огонек, - а вдруг я вор?
Я вспомнила Сонцоньо, который был не только вор, но и убийца, вспомнила, как сама украла пудреницу и платок, и мне показалось странным это совпадение: он хотел выдать себя за вора передо мной, которая сама воровала и водила знакомство с ворами. Я ласково погладила его и сказала:
- Нет, ты, конечно, не вор.
Он нахмурился, он всегда был болезненно самолюбив и странно обижался на самые неожиданные вещи.
- Почему? Я мог бы быть вором.
- У тебя не такое лицо… конечно, всякое бывает, но именно ты не производишь впечатления вора.
- Почему? Какое же у меня лицо?
- У тебя лицо такого человека, какой ты есть на самом деле… Лицо юноши из хорошей семьи, студента.
- Это я сказал тебе, что я студент… но я мог быть и кем-то другим… И в действительности так оно и есть.