- Почему вы не подниметесь наверх, как предложила Франсуаза? - сказала она.
Она держалась странно. Казалось, она боится, как бы я не сказал что-нибудь невпопад, и хочет, чтобы я поскорей ушел.
- Прекрасно, - сказал я. - Ухожу. - И затем добавил: - Вы обе были правы. Я слишком много выпил в Ле-Мане. Провалялся бесчувственной колодой в отеле весь день.
То, что это была правда, придавало особую пикантность обману. Женщины пристально смотрели на меня. Обе молчали. Я пересек комнату и через полуотворенную дверь вышел в холл. Я услышал, как за моей спиной женщина по имени Франсуаза разразилась потоком слов.
В холле было пусто. Я задержался у второй двери по другую сторону шифоньера - до меня донеслись приглушенные звуки: лилась вода, бренчала посуда - видимо, где-то там была кухня. Я решил подняться по лестнице. Первый ее марш привел меня к длинному коридору, идущему в обе стороны от площадки; следующий пролет вел на третий этаж. Я остановился в нерешительности, затем повернул налево. Коридор освещала одна тусклая лампочка без абажура. Я шел крадучись вдоль стены, и меня все сильней била нервная дрожь. Под ногами скрипели половицы. Подойдя к самой дальней двери, я протянул руку и приоткрыл ее. За дверью было темно. Я нащупал выключатель. При свете вспыхнувшей лампы я увидел высокую мрачную комнату: окна были закрыты темно-красными портьерами, над узкой односпальной кроватью, покрытой таким же темно-красным покрывалом, висела большая репродукция "Ессе Homo" Гвидо Рени. По форме комнаты я понял, что она расположена в одной из башен, полукруглые окна образовывали нечто вроде алькова, и это углубление было приспособлено для молитвы: здесь висело распятие, стояла чаша со святой водой, скамеечка для коленопреклонения. Ничто не украшало эту крошечную келью. В остальной части комнаты я увидел кроме тяжелого комода и платяного шкафа бюро и стол со стульями - не очень уютное сочетание спальни и гостиной. Напротив кровати была еще одна картина на религиозный сюжет - репродукция "Бичевания Христа", на стене у двери, возле которой я стоял, другая - "Христос, несущий крест". Мне стало зябко, казалось, здесь никогда не топят. Даже запах здесь был неприятный: смесь мастики и пыли от тяжелых портьер.
Я погасил свет и вышел. Идя по коридору, я увидел, что за мной следили. С верхнего этажа спустилась какая-то женщина и теперь, остановившись на площадке, смотрела на меня.
- Bonsoir, monsieur le comte, - сказала она. - Вы ищете мадемуазель Бланш?
- Да, - быстро ответил я, - но в комнате ее нет.
Было неудобно к ней не подойти. Маленькая, тощая, немолодая, она, судя по платью и манере говорить, была одной из служанок.
- Мадемуазель Бланш наверху, у госпожи графини, - сказала она, и я подумал, уж не почуяла ли она инстинктивно что-нибудь неладное, потому что в глазах ее были любопытство и удивление, и она то и дело посматривала через мое плечо на дверь комнаты, из которой я только что вышел.
- Неважно, - сказал я, - увижу ее поздней.
- Что-нибудь случилось, господин граф? - спросила она; взгляд ее стал еще более испытующим, а голос звучал доверительно, даже несколько фамильярно, точно я скрывал какую-то тайну, которой должен был поделиться с ней.
- Нет, - сказал я, - с чего бы?
Она отвела от меня взор и посмотрела в конец коридора на закрытую дверь.
- Прошу прощения, господин граф, - сказала она, - просто подумала, раз вы зашли к мадемуазель Бланш, значит, что-нибудь случилось.
Ее глаза снова метнулись в сторону. В ней не было тепла, не было любви, ни капли веры в меня, которые я видел у Гастона, и вместе с тем чувствовалось, что между нами есть давняя и тесная связь какого-то малоприятного свойства.
- Надеюсь, поездка господина графа в Париж была успешной? - спросила она, и в том, как она это сказала - отнюдь не любезно, был намек на какие-то мои возможные промахи, которые навлекут на меня нарекания.
- Вполне, - ответил я и хотел было пойти дальше, но она остановила меня:
- Госпожа графиня знает, что вы вернулись. Я как раз шла вниз, в гостиную, чтобы сказать вам об этом. Лучше бы вы поднялись к ней сейчас, не то она не даст мне покоя.
Госпожа графиня… Слова звучали зловеще. Если я - господин граф, то кто же она? Во мне зародилась смутная тревога, уверенность стала покидать меня.
- Зайду попозже, - сказал я, - время терпит.
- Вы и сами прекрасно знаете, господин граф, что она не станет ждать, - сказала женщина, не сводя с меня черных пытливых глазок.
Выхода не было.
- Хорошо, - сказал я.
Служанка повернулась, и я пошел следом за ней вверх по длинной винтовой лестнице. Мы вышли в точно такой же коридор, как внизу, от которого отходил второй, перпендикулярно первому, и сквозь приотворенную обитую зеленым сукном дверь я заметил лестницу для прислуги, откуда доносился запах еды. Мы миновали еще одну дверь и остановились перед последней дверью в коридоре. Женщина открыла ее и, кивнув мне, словно подавая сигнал, вошла, говоря кому-то внутри:
- Я встретила господина графа на лестнице. Он как раз поднимался к вам.
Посредине огромной, но до того забитой мебелью комнаты, что с трудом можно было протиснуться между столами и креслами, возвышалась большая двуспальная кровать под пологом. От пылающей печки с распахнутыми дверцами шел страшный жар; войдя сюда из прохладных нижних комнат, было легко задохнуться. Ко мне, звеня колокольцами, привешенными к ошейникам, с пронзительным лаем бросились два фокстерьера и стали кидаться под ноги.
Я обвел комнату глазами, стараясь получше все разглядеть. Здесь было три человека: высокая худая женщина, которая вышла из гостиной, когда я туда вошел, рядом с ней старый седой кюре в черной шапочке на макушке - его славное круглое лицо было розовым и совершенно гладким, а за ним, чуть не вплотную к печке, в глубине высокого кресла сидела тучная пожилая дама; ее щеки и подбородок свисали множеством складок, но глаза, нос и рот так поразительно и так жутко напоминали мои, что у меня на секунду мелькнула дикая мысль: уж не приехал ли Жан де Ге в замок и теперь венчает свою шутку этим маскарадом?
Старуха протянула ко мне руки, и я, влекомый к ней точно магнитом, непроизвольно опустился на колени перед креслом и тут же утонул в удушающей, обволакивающей горе плоти и шерстяных шалей; на миг я почувствовал себя мухой, попавшей в огромную паутину, и вместе с тем был зачарован нашим сходством, еще одним подобием меня самого, только старым и гротескным, не говоря уж о том, что передо мной была женщина. Я подумал о своей матери, умершей давным-давно, - мне тогда было лет десять, - и образ ее, туманный, тусклый, с трудом всплыл в памяти, в нем не было ничего общего с этим моим живым портретом, распухшим до неузнаваемости.
Руки ее стискивали меня в своих объятиях и в то же время отталкивали прочь, она шептала мне в ухо: "Ну-ну, полно, убирайся, мое большое дитя, мой шалун. Я знаю, ты опять развлекался".
Я отодвинулся и взглянул ей в глаза, почти сбытые тяжелыми веками и мешками внизу; это были мои собственные глаза, погребенные под плотью, мои собственные глаза, а в них - насмешка.
- Все, как обычно, были расстроены, что ты не вернулся вовремя, - продолжала она. - Франсуаза в истерике, у Мари-Ноэль жар, Рене дуется, Поль ворчит. Уф! Глядеть противно на всю эту публику. Одна я не волновалась. Я знала, что ты появишься, когда будешь готов возвратиться домой, и ни секундой раньше.
Она снова притянула меня к себе, тихо посмеиваясь, и похлопала по плечу, затем оттолкнула.
- Я - единственная в этом доме, кто не потерял веру, не так ли? - сказала она, обращаясь к кюре.
Тот улыбнулся ей, кивая головой; кивок следовал за кивком, и я понял, что это - нервный тик, нечто вроде непроизвольного спазма, и вовсе не выражает его согласия. Это привело меня в замешательство, я отвел от него глаза и посмотрел на худую женщину - сама она ни разу с тех пор, как я вошел, не взглянула на меня; сейчас она закрывала книгу, которую держала в руках.
- Вы не хотите, чтобы я дальше читала вам, маман, я не ошибаюсь? - сказала она; голос у нее был бесцветный, тусклый - мертвый голос.
Из слов служанки я понял, что это - мадемуазель Бланш, в чью комнату я зашел ненароком, следовательно, она - старшая сестра моего второго "я". Графиня обернулась к кюре:
- Поскольку Жан вернулся, господин кюре, - сказала она учтивым и уважительным тоном, ничуть не похожим на тот, который звучал у меня в ушах, когда она, тихо посмеиваясь, обнимала меня, - как вы думаете, очень невежливо будет с моей стороны, если я попрошу вас освободить меня от нашей обычной вечерней беседы? Жану надо так много мне рассказать.
- Разумеется, госпожа графиня, - сказал кюре, благодаря благожелательной улыбке и беспрерывным кивкам - само согласие; вот отказ на его губах, верно, будет звучать неубедительно. - Я прекрасно знаю, как вы соскучились по нему даже за это короткое время: у вас, должно быть, отлегло от сердца, когда он вернулся. Я надеюсь, - продолжал он, поворачиваясь ко мне, - в Париже все прошло хорошо. Говорят, что уличное движение стало просто невозможным: чтобы добраться от площади Согласия до Notre-Dame уходит не меньше часа. Мне бы это вряд ли понравилось, но вам, молодежи, все нипочем.
- Зависит от того, - сказал я, - зачем ты приехал в Париж - по делу или для развлечения.
Если я вовлеку его в разговор, я буду в безопасности. Мне вовсе не улыбалось остаться наедине с моей мнимой матерью - без сомнения, она инстинктивно почувствует, что тут что-то не так.
- Именно, - сказал кюре, - и я надеюсь, что вы соединили одно с другим. Что ж, не буду вас дольше задерживать…
И, неожиданно соскользнув с кресла на колени, он закрыл глаза и стал быстро-быстро шептать молитву; мадемуазель Бланш последовала его примеру, а графиня сложила ладони и опустила голову на массивную грудь. Я тоже встал на колени; фокстерьеры подбежали ко мне, втягивая носом воздух, и стали теребить карманы. Глянув уголком глаза, я заметил, что служанка, приведшая меня сюда, также преклонила колени и, крепко зажмурившись, произносит нараспев ответствия на вопросы в молитве кюре. Тот дошел до конца своего ходатайства перед Богом и, воздев руки, осенил всех присутствующих крестом, затем с трудом поднялся на ноги.
- Bonsoir, madame la comtesse, bonsoir, monsieur le comte, bonsoir, mademoiselle Blanche, bonsoir, Charlotte, - сказал он, перемежая поклоны и кивки, его розовое лицо расплылось в улыбке.
Перед дверьми кюре и мадемуазель задержались, так как, состязаясь в учтивости, они настойчиво пропускали друг друга вперед; наконец кюре вышел первым, сразу же следом за ним, низко опустив голову, как церковный прислужник, мадемуазель Бланш.
В углу комнаты Шарлотта смешивала какие-то лекарства; подойдя к нам со стаканом, она спросила:
- Господин граф тоже будет здесь обедать, как обычно?
- Разумеется, идиотка, - сказала графиня. - И я не собираюсь пить эту дрянь. Выплесни ее. Пойди принеси подносы с обедом. Ступай!
Она нетерпеливо указала рукой на дверь, лицо ее сморщилось от раздражения.
- Подойди ко мне. Ближе, - сказала она, подзывая меня и указывая рукой, чтобы я сел рядом; собачонки вспрыгнули ей на колени и улеглись там. - Ну как, удалось тебе? Ты договорился с Корвале?
Это был первый прямой вопрос, заданный мне в замке, от которого я не мог отшутиться или отделаться какой-нибудь незначащей фразой.
Я проглотил комок в горле.
- Что удалось? - спросил я.
- Возобновить контракт, - сказала она.
Значит, Жан де Ге ездил в Париж по делу.
Я вспомнил, что в бюваре письменных принадлежностей, который был в одном из чемоданов, я видел конверты и папки. Его приятель, окликнувший меня у станции, намекнул, что поездка не удалась. Дело, по видимости, было серьезным, а выражение глаз графини снова напомнило мне слова Жана де Ге о человеческой алчности: "…главное - утолить ее… дать людям то, чего они хотят…" Раз это его кредо, он, несомненно, удовлетворил бы сейчас желание матери.
- Не волнуйтесь, - сказал я, - я все уладил.
- Ах, - она облегченно пробормотала что-то, - действительно удалось столковаться с Корвале?
- Да.
- Поль такой болван, - сказала она, устраиваясь поудобней в кресле, - вечно брюзжит, вечно недоволен, все представляет в черном цвете. По его словам, мы полностью разорены и должны прямо завтра ликвидировать дело. Ты уже видел его?
- Когда я приехал, - сказал я, - он как раз собирался в город.
- Но ты сообщил ему новости?
- Нет, он спешил.
- Столько ждал, мог бы и еще подождать, чтобы их услышать, - ворчливо проговорила она. - Что с тобой? Ты болен?
- Я слишком много пил в Ле-Мане.
- В Ле-Мане? Зачем пить в Ле-Мане? Ты что, не мог задержаться в Париже, если тебе хотелось отметить свой успех?
- В Париже я тоже пил.
- Ах! - На этот раз в ее вздохе было сочувствие. - Бедный мальчик, - сказала она. - Тебе здесь трудно, да? Надо было остаться подольше и позабавиться всласть. Подойди, поцелуй меня снова. - Она притянула меня к себе, и я опять был погребен под оплывшими складками ее тучного тела. - Надеюсь, ты весело провел время, - понизив голос, сказала она. - Весело, да?
Намек в ее голосе был достаточно прозрачным. Но это не вызвало во мне отвращения, напротив, меня позабавило, даже заинтриговало то, что эта чудовищно похожая на меня туша, которая только что молилась вместе с кюре, хочет разделить интимные секреты сына.
- Естественно, я хорошо повеселился, maman, - сказал я, отодвигаясь от нее; я заметил, что назвать ее "maman" не стоило мне усилий. Как ни странно, это поразило, мало того - ужаснуло меня больше, чем все, что говорила она сама.
- Значит, ты привез мне подарочек, который обещал?
Глаза ее совсем утонули в веках, тело напряглось от ожидания. Внезапно атмосфера в комнате неуловимо изменилась, стала накаленной. Я не знал, что ей ответить.
- Разве я обещал вам подарок? - спросил я.
Подбородок ее обмяк, челюсть отвисла, глаза глядели на меня с такой жгучей мольбой, с таким страхом, каких я не мог и представить минуту назад.
- Ведь ты не забыл? - сказала она.
К счастью, мне не пришлось отвечать - да и что я мог ей ответить? - так как в комнату вошла Бланш. Мать тут же изменила выражение лица, точно надела маску. Наклонившись к собакам, лежавшим у нее на коленях, она принялась их ласкать:
- Полно, полно, Жужу, перестань кусать свой хвост, веди себя хорошо, пожалуйста. Отодвинься немного, Фифи, ты разлеглась на обоих коленах. Ну-ка, пойди к своему дяде.
Она всунула мне в руки ненужную мне собачонку, та извивалась и корчилась, пока не вырвалась от меня и забилась под огромное кресло матери.
- Что такое с Фифи? - удивленно сказала та. - Она никогда раньше от тебя не убегала. Взбесилась она, что ли?
- Оставьте ее, - сказал я. - Она чувствует дорожный запах.
Животное не поддалось обману. Это было любопытно. В чем заключалось мое чисто физическое различие с Жаном де Ге? Графиня снова откинулась на спинку кресла и мрачно смотрела на дочь. Та застыла, прямая, как палка, руки - на спинке стула, глаза устремлены на мать.
- Я правильно поняла - сюда требуют подать два подноса с обедом? - сказала она.
- Да, - отрывисто бросила maman, - Жану приятней обедать тут, со мной.
- Вы не думаете, что и так уже достаточно возбуждены?
- Ничего подобного. Я совершенно спокойна, как ты видишь. Тебе просто хочется испортить нам удовольствие.
- Я никому ничего не хочу портить. Я думаю о вашем благе. Если вы перевозбудитесь, вы не сможете уснуть, и завтра, как уже бывало не раз, вас ждет тяжелый день.
- У меня будет еще более тяжелый день и тяжелая ночь, если Жан сейчас уйдет.
- Хорошо, - невозмутимо произнесла Бланш; говорить сейчас больше было не о чем, и она принялась прибирать разбросанные повсюду газеты и книги; меня вновь поразил ее монотонный, бесстрастный голос. Ни разу за все время она не взглянула в мою сторону, словно меня вообще не было в комнате. На вид я дал бы ей года сорок два - сорок три, но могло быть и меньше, и больше. Единственным украшением ее одежды - черная юбка и джемпер - был висевший на цепочке крест. Она поставила рядом с креслом матери обеденный столик.
- Шарлотта уже дала вам лекарство? - спросила она.
- Да, - ответила мать.
Дочь села подальше от гудящей печки и взяла в руки вязанье. Я заметил на столе молитвенник в кожаном переплете и Библию.
- Почему ты не уходишь? - выйдя из терпения, внезапно спросила мать. - Ты нам не нужна.
- Я жду, пока Шарлотта принесет обед, - последовал ответ.
Они обменялись всего несколькими фразами, и я сразу же встал на сторону матери. Почему - трудно сказать. То, как она держалась, было не очень похвально, и все же она вызывала во мне симпатию, а дочь - наоборот. Я подумал: уж не потому ли мне так нравится мать, что она похожа на меня?
- У Мари-Ноэль опять были видения, - сказала графиня.
Мари-Ноэль… Кто-то внизу, в гостиной, упомянул, что у Мари-Ноэль температура. Кто она - еще одна набожная сестра? Я чувствовал, что от меня ждут отклика.
- Наверно, потому что у нее жар, - сказал я.
- Нет у нее никакого жара. Она вообще не больна, - сказала графиня. - Просто она любит быть в центре внимания. Что такое ты ей сказал перед тем, как уехал в Париж? Это очень ее расстроило.
- Ничего я ей не говорил, - ответил я.
- Ты забыл. Она без конца твердила Франсуазе и Рене, что ты не вернешься. И не только ты сказал ей это, но и Святая Дева. Не так ли, Бланш?
Я взглянул на молчавшую сестру. Она перевела бледные глаза с пощелкивающих спиц на мать; на мать, не на меня.
- Если у Мари-Ноэль бывают видения, - сказала она, - а я, в отличие от всех вас, в это верю, пора отнестись к ним серьезно. Я уже давно твержу об этом, и кюре со мной согласен.
- Глупости, - возразила ей мать. - Я как раз сегодня беседовала насчет девочки с кюре. Он говорит, это довольно распространенная вещь, особенно среди бедняков. Возможно, Мари-Ноэль наслушалась этого от Жермен. Я спрошу Шарлотту. Шарлотта все знает.
На лице Бланш не отразилось никаких чувств, но губы ее сжались.
- Не надо забывать, - сказала она, - что кюре не делается моложе, он теряется, когда с ним заговаривают сразу несколько человек. Если видения не прекратятся, я напишу епископу. Он найдет, что нам посоветовать, и я не сомневаюсь в том, каков будет его совет.
- Каков же? - спросила мать.
- Он посоветует, чтобы Мари-Ноэль жила среди людей, которые не станут растлевать ее душу, там, где она сможет положить свой дар на алтарь Всевышнего для его вящей славы.