– Да ты не озирайся. У нас в это детское время почти никого не бывает. Только такие поэты, как ты. А люди солидные ближе к ночи заглядывают, – хихикнула мамаша.
Пройдя в самый конец коридора, она широко распахнула дверь и заталкивая Власа в комнату в очередной раз пошутила:
– Вот он, сказочный дворец нашей Василисы Прекрасной!
Дверь захлопнулась.
Глава восьмая.
Милиционер
– Вы будете священник Понтий, в гражданской жизни Понтий Доримедонтович Копьев? – обратился милиционер к спускавшемуся по ступенькам храма отцу Понтию.
– Я… – опешил отец Понтий. – А в чем, собственно, дело?
Милиционер улыбнулся, крутанул правой рукой черный лоснящийся ус и продолжал:
– Господин Копьев, дело в том, что мне необходимо срочно с вами поговорить по делу, имеющему прямое отношение к нашему ведомству.
Отец Понтий уныло вздохнул, подумав про себя: "Не достаточно ли сюрпризов на сегодняшний день? Еще мент какой-то странный. Усы, бородка. Что, им в милиции теперь разрешают не бриться, что ли? Прямо д’Артаньян какой-то. Хорошо, хоть Мила ушла раньше…".
– Ну что же, если вам угодно, господин милиционер, давайте пройдем в храм, в мою комнату, там и поговорим спокойно.
– Нет, святой отец, в храм мне невозможно. У меня оружие и вообще… Не мне вам церковный устав преподавать. В храм ведь нельзя с оружием входить.
– Что же вы предлагаете?
– Я вас провожу. Вы на машине?
– Да. Она у меня тут через два двора запаркована.
– Вот и пойдемте, а по дороге поговорим.
Отец Понтий замялся:
– Простите… Хотелось бы все-таки… Я ведь вас первый раз вижу. Понимаете?
– Понимаю, – саркастически улыбнувшись, ответил милиционер и распахнул перед самым лицом отца Понтия удостоверение.
Отец Понтий ознакомился с должностью и офицерским чином милиционера, потом внимательно сличил фотографию с внешностью стоявшего перед ним. "Действительно, он", – подытожил отец Понтий.
– Как будто все в порядке. Слушаю вас внимательно.
Милиционер спрятал удостоверение, и они пошли.
– Говорить мы будем с вами, святой отец, о том, – мягко повел беседу милиционер, – что нужно быть бдительными. Очень бдительными.
Отец Понтий приостановился и непонимающе посмотрел на собеседника.
– А вы не удивляйтесь, не удивляйтесь. По городу разгуливает опасный преступник, беглый убийца, рецидивист Влас Александрович Филимонов… – милиционер выразительно посмотрел на отца Понтия и, делая ударение на каждом слове, сказал: – Вам, между прочим, хорошо известный! А вы что? Где ваша бдительность, господин святой отец?
– Вы шутите что ль?.. Или серьезно?.. – настороженно спросил отец Понтий и осекся.
– Я, Понтий Доримедонтович, более чем серьезно. Какие могут быть шутки, когда вот в эту самую минуту, пока мы тут с вами мило прогуливаемся, Филимонов, возможно, совершает новое зверское преступление. Может быть, насилует какую-нибудь невинную девушку или еще что-нибудь похуже… Вот в эту самую минуту! Понимаете, Понтий Доримедонтович?
– Признаться, не совсем я вас понимаю… Я-то тут причем?
– Понтий Доримедонтович, только вот этого не надо, – недовольно замахал указательным пальцем милиционер, – мы ведь с вами серьезные люди. Вы, конечно, с милицией общаться умеете. Многое про нас знаете, – тут милиционер понизил голос, – но и мы ведь про вас о-о-очень многое знаем, про ваше прошлое.
Отец Понтий залился алым румянцем:
– Что вы от меня конкретно хотите?
– Понтий Доримедонтович, к вам сегодня приходил Филимонов, ведь так?
– Приходил.
– Зачем?
– Откуда мне знать? Похоже, он не ко мне приходил, а просто в церковь. Он и не знал, что я священником стал. Да и я, честно говоря, никак не ожидал его так вот встретить…
– Вы не знаете зачем он приходил? А мы знаем! Он приходил предложить вам соучастие в похищении ценных церковных предметов вашего храма. Ведь ваш храм охраняется государством?
– При чем тут это?! Какое там соучастие! Я вам говорю, что Филимонов не ко мне шел. Он к Богу, он в храм к батюшке шел… Исповедаться хотел. А то, что он меня встретил, – это случайность, понимаете, случайность! – повысил голос отец Понтий.
– Ай, ай, ай, господин Копьев. Случайность!? Во-первых, вы, как служитель культа, прекрасно осведомлены, что случайностей не бывает, а во-вторых… Во-вторых, дорогой Понт, ты запираешься.
Отец Понтий чуть не споткнулся.
"Вот лукавый! Не мент, а исчадье ада! – с ужасом думал священник. – И откуда он взялся-то!? Кличку он мою, видите ли, знает? Ну и что? Если разбираться, кто кем раньше был, то полстраны посадить нужно. А посадить ты меня не посадишь! Руки коротки. Да и генерал Сотников меня в обиду не даст. Мы же с ним обо всем по душам говорили. Все в прошлом. Откуда же этот взялся!? Господи, помоги от него избавиться".
Стараясь не выдавать волнения, отец Понтий попытался внести ясность в разговор:
– Господин милиционер, я не понимаю, почему вы меня оскорбляете. Мы уже десять минут с вами разговариваем, а вы так и не изволили уточнить, что конкретно от меня требуется.
– Вот это другой разговор, многоуважаемый отец Понтий, – обрадовался милиционер. – Требуется самая малость. Формальность. Подписать ваше собственное Заявление в следственные органы, что к вам сегодня приходил беглый уголовник Филимонов, что он вас шантажировал и предлагал соучастие в преступлении, предусмотренном соответствующей статьей Уголовного кодекса Российской Федерации. Еще вопросы у вас есть?
Отец Понтий зло рассмеялся:
– Так я и поверил, что Филимонов сбежал. Оттуда не убегают. А кто убегает, по Москве не разгуливает. Вы что, парню чье-то дело повесить хотите? Я вам в этом не помощник!
– Понтий Доримедонтович, – мурлыкающим тоном заговорил милиционер, – не горячитесь. Вы что "Следствие ведут знатоки" вспомнили? Какое дело мы хотим ему повесить? Может быть, вам документ показать, что Филимонов числится в розыске?
– Повторяю, – перебил отец Понтий, – я вам не помощник. Врать я не буду! Лжесвидетельство подписывать не буду! Спасибо, что проводили. Вот моя машина. Честь имею кланяться. Поищите кого-нибудь другого!
– Гражданин Копьев, другого мы искать не будем. Мы уже вас нашли! – железным голосом отчеканил милиционер, доставая из папки ордер на арест. – Вы арестованы по обвинению в соучастии в преступных группировках, незаконных операциях с нефтью, продаже алмазного фонда страны, соучастии в организации преднамеренных убийств… Продолжать? Или вы думаете, всё уже в прошлом? Конечно, вы теперь у нас в церковники заделались, и, по-вашему, по-церковному, может быть, всё и в прошлом – покаялся и гуляй, голубчик, – но по-нашему закону вам отсидеть придется, гражданин Копьев!
Отец Понтий молчал.
– Понтий Доримедонтович, да поймите вы, наконец, что не враги мы вам, а друзья, – милиционер сменил железный тон на ласковый. – Вот и генерал Сотников вас уважает. Ну, не можем же мы ждать, пока каждый уголовник снова людские души губить начнет. Нужно же наносить упреждающие удары, для профилактики, так сказать. А начнем копать прошлое Филимонова, связи и так далее, многие достойные люди пострадать могут. Такие как вы, например. Кому это нужно? Ну, святой отец, не о чем тут и говорить. Ставьте подпись на заявлении, и я рву ордер на ваш арест.
Отец Понтий, посмотрел на милиционера страшным взглядом, так что тот отшатнулся.
– Где заявление?! – Проревел священник.
Милиционер ловко достал лист бумаги и, положив его на папку, угодливо поднес отцу Понтию.
– Ручку!
Милиционер шустро извлек ручку из внутреннего кармана кителя.
Отец Понтий взял ручку и задумался. Было похоже, что он молится. Через минуту он тихо и грустно сказал:
– Вы сами этого требуете. Один раз я согрешил перед Власом. Но сейчас во всем виноваты вы. Я умываю руки.
Сказав это, священник дрожащей рукой поставил подпись в нижнем углу заявления. И потом, сунув по ошибке ручку милиционера себе в карман, быстро зашагал к машине.
Сияющий милиционер крикнул в след:
– Спасибо вам за помощь, отец Понтий! Мы вас не забудем, никогда не забудем! Ордер я уничтожаю, смотрите! Живите и служите спокойно, святой отец!
А потом, зло улыбнувшись, добавил тихо:
– А вот руки-то ты не отмоешь, висельник.
Глава девятая.Из дневника Василисы
29 января 2002 года.
Сегодня утром встала рано, в семь часов. Странно, но спать больше не хотелось. На душе было предчувствие, что должно совершиться что-то очень важное. А что?.. Свет из окна казался каким-то легким-легким, серебристым, как в детской сказке.
Потом все вернулось на свои места. Сначала стало мерзко и стыдно за себя. Вспомнился вчерашний вечер. Потом стало грустно. Если бы могла, я бы кошкой выла…
Вспомнила нашу кошечку Снежанку. Вспомнила маму, дом. Поплакала. Написала письмо маме. Опять все наврала. Бедная моя мамочка, если бы ты только знала, что Василек твой уже завял, затоптан в грязь башмаками. Нет, этого ты не узнаешь. Никогда! Никогда я не скажу тебе этого. Ты ведь не перенесешь. Думай, что у твоей дочурки все хорошо, все прекрасно, все лучше всех! А вдруг я вырвусь еще из этой грязи, мама?
Сходила, отправила маме письмо авиапочтой. Когда вернулась, мамаша предупредила, что звонил какой-то ранний клиент и, чтобы мы, то есть те девчонки, кто был дома, приготовились на всякий случай. Клиент обещал приехать. А если он меня выберет? Это что ли то "важное", чего так ждало сердце?
Мне страшно жить. Крылья сломаны. Это – приговор. Разве можно что-нибудь изменить? Жизнь кончилась, не начинаясь. Я все чего-то искала, чего-то ждала. Вот завтра будет лучше, вот завтра… А оказалось, что все лучшее было раньше, в детстве, и ушло безвозвратно. Я все ждала близкого человека, все искала его. Не там искала? Может быть, не там… Искала я любовь настоящую, а нашла продажную. Была у меня мама, а теперь "мамаша".
А если и меня кто-то искал или ищет? Разве здесь он меня найдет? Разве здесь он станет меня искать? Господи, где я? Да я ли это? Я. Усталая, раздавленная, отравленная, мерзкая, но – я… И никуда мне от себя не деться. Пожалуйста, найди меня, кто-нибудь. Тот, кто ищет, найди меня.
Может быть, нужно замолчать? И вдруг раздастся его голос. Очень тихий и слабый. Ведь и тот, кто ищет меня, тоже устал и изранен. Он долго шел, очень долго. А я так суетилась, так шумела, так взывала о помощи, что слышала только собственный крик и не слышала его голоса. Кто-нибудь, пожалуйста, найди меня. У меня нет больше сил ждать.
Забежала Анжелка. Она подслушала. Говорит, там какой-то сумасшедший клиент приехал и требует именно меня! Поэт какой-то! Ужас! Главное, днем! При свете. Как стыдно! Кому молиться? Куда бежать? Может быть, убить себя… или его? Не смогу, а то убила бы того, самого первого… – Князя! А может быть, смогу? Смогу!
Глава десятая.
Встреча
В коридоре послышалось хихиканье мамаши: – …люди солидные ближе к ночи заглядывают.
"Ведет! – поняла Василиса. – Ну веди, веди его сюда".
Василиса отложила дневник и, как в кино при замедленной съемке, достала из своей кожаной сумочки выкидной нож. Нажала кнопку. Пружина выплюнула блестящее лезвие. Несколько секунд Василиса смотрела на нож, как удав на флейтиста, а потом резко метнулась и прижалась к стене, рядом с входом в комнату, чтобы вошедший не увидел ее за дверью.
Дверь распахнулась. Мамаша с очередной глупой шуткой втолкнула какого-то парня и захлопнула дверь. Парень стоял почти посередине комнаты, спиной к Василисе, и беспомощно мял руки. Василиса бегло осмотрела его со спины. Ее взгляд упал на завиток русых волос выбившихся из-за розового уха. "Вот сюда, за ухо, ударь его", – оглушил Василису внутренний голос. Но это не был ее голос. "Чей это знакомый противный голос?" – подумала она. "Ударь его ножом за ухо, под завиток", – настаивал голос. "Это голос Князя! – догадалась Василиса. – Я что, с ума сошла?!".
– Будь ты проклят, Князь! Будь проклят! – зашептала она голосом, полным ненависти, и со всей силы ударила ножом по стене, к которой прижималась спиной. Лезвие хрустнуло и со звоном упало на пол.
Влас вздрогнул и оглянулся. Перед ним стояла она (!), та самая Василиса, которую он хотел увидеть, которой он жаждал рассказать про Гостя. "Бывает же такое, – думал Влас. – Как будто мое воображение материализовалось. Я такой ее и представлял. Прямые волосы вороньей масти до плеч. Ахматовская челка, наполовину скрывающая высокий лоб. Небольшой прямой нос правильной формы. Глубокие миндалевидные глаза цвета спелой черники. Тонкие изогнутые брови. Белая с нежной синевой кожа. Лет двадцать или немного больше. Она!".
Пораженный внешностью Василисы, Влас словно забыл про нож в руке девушки.
– Ну, что уставился?! – грубо бросила Василиса, – давай, делай то, зачем пришел.
"Надо же, – мысленно недоумевал Влас, – я даже голос угадал! Низкий, бархатный…".
Влас поднял с пола сломанное лезвие, покрутил его в руке и обратился к Василисе:
– Это что, made in China?
– Нет, Тайвань…
– Одно и то же. Это для детской коллекции ножички, а не для дела.
– Тебе-то откуда знать, поэт? – огрызнулась Василиса, а сама настороженно подумала: "Небось, точно маньяк". Потом она прошла мимо Власа, закинула рукоятку ножа в угол комнаты и села на кровать.
Влас подошел к стене, около которой до того стояла Василиса, опустился на корточки, как некогда Гость в камере смертников, и спросил:
– Слушай, чего это вы сегодня все меня поэтом называете?
– Скажи – нет? Небось про какую-нибудь прекрасную незнакомку и про сердечные страсти-мордасти пишешь стишки? Пишешь ведь?
– Да, нет. Я уже давно стихов не пишу. Лет в пятнадцать писал, а сейчас-то мне уже тридцать два.
– Ну и что же ты писал?
– Хочешь, прочту?
– Это ты сам как хочешь. Твое время идет. Ты платишь.
– Вот было у меня такое:
Извините, люди, я не к вам спешил.
Вы ж никто великого в жизни не свершил.
Мне не нужно тихого счастья у огня.
Нужно очень дикое счастья для меня.
– Прямо, Бальмонт, – сказала Василиса более мягким тоном, чем прежде.
– Правда, когда я в зоне был…
– А ты и в зоне был?
– У меня однажды там такое вот сочинилось:
Успокойся, сердце, успокойся
и меня напрасно не тревожь.
Успокойся, память, успокойся,
то, что было в прошлом, не вернешь.
Не вернешь февральский день морозный,
церкви купол, колокола звон,
охраняет прошлое дозорный
и назад тебя не впустит он.
– Красиво… Но грустно. А почему ты февральский день вспомнил?
– Был такой диссидент Богатырев. Его убили и похоронили на кладбище в Переделкино. Я его лично не знал, но мы к нему на могилу с товарищем ездили. Это и был февральский день морозный. Помню белый снежный наст. И церковь белая, как царевна-лебедь. А еще помню, что в тот год почему-то листья с деревьев не все опали. Наверно, ранние холода были осенью. Так и заморозились они на деревьях зелеными…
– Ну, молодец. Настоящий поэт и, может быть, даже неплохой человек. Но как бы там ни было, а дело нужно делать. Время идет. Потом нажалуешься мамаше, что я тебя разговорами отвлекала. Знаю я вас.
– Василиса, ты ведь даже не спросила, как меня зовут.
– У нас не принято. А как тебя зовут? Король Лир?
– Меня зовут Влас… Когда я вошел, ты нож сломала об стенку. Почему?
– Дорогой Влас, или как там тебя зовут на самом деле, – вкрадчиво-ядовитым тоном ответила Василиса, – очень тебя прошу, не лезь мне в душу. Моя душа – запретная зона, огороженная колючей проволокой с электрическим током. Полезешь – убьет.
– Я заметил уже…
Они замолчали. Василиса уткнулась лицом в ладони. Влас тем временем осматривался. Его поразило, что комната Василисы менее всего походила на приют блудницы. Скорее, это была комната десятиклассницы-отличницы. Цветы в горшочках. На окне новогодне-рождественские еловые ветви в большой вазе. Чистота. На полке фотографии родителей, белой пушистой кошки и в самом углу, в тени… Влас напряг зрение. Ошибки не было, – в тени стояла маленькая икона Спасителя.
– Ты что, во Христа веруешь? – нарушил молчание Влас.
Василиса метнула пронзительный взгляд в его сторону:
– Слушай, поэт, тебе не кажется, что это место не самое подходящее для бесед о Христе?
Влас словно ждал команды. Он стремительно подошел к Василисе, крепко сжал ее руку выше локтя и твердо сказал:
– Слушай, девочка, а ты думаешь, камера смертников, где я сидел десять лет назад, была более подходящим местом для таких бесед? Сиди тихо. Я сейчас тебе расскажу что-то очень важное. Не перебивай. Потом можешь все забыть. Можешь считать меня идиотом. Можешь… Но сейчас ты выслушаешь. Поняла? – Влас разжал руку.
– Поняла, – робко ответила Василиса, оцепенев от неожиданной властности странного гостя.
Глава одиннадцатая.
Иеромонах Серафим
Лучи заходящего солнца преломлялись в длинных сосульках и, превращаясь в солнечных зайчиков, мельтешили на крыльце приходской избушки. Кот Абрикос с интересом наблюдал за игрой света и время от времени пытался поймать лапой солнечных проказников, но они проскальзывали между когтями.
Абрикос был под стать своему хозяину иеромонаху Серафиму: такой же добродушный, дородный и пушистый (у хозяина были пышные волосы, затянутые в косу, и окладистая, как у преподобного Максима Грека, борода с проседью). Только возраст у них был разный: Абрикос был еще довольно молод, а отцу Серафиму недавно исполнилось шестьдесят четыре.
Ступая вразвалочку, отец Серафим поднялся на крыльцо избушки. Затем он, как на картине "Три богатыря", осмотрел из-под руки заснеженные просторы этой безлюдной в зимнее время подмосковной местности. Улыбнулся. Вздохнул о чем-то своем. Перекрестился на стоящую рядом деревянную церквушку, выкрашенную в нежно-зеленый цвет.
– Красота-то какая. Благодать Господня… – задумчиво произнес он и весело обратился к коту: – Эй, Абрикос, экий ты, брат, ленивец! Твой настоятель, понимаешь, и Богу помолился, и в поселок сходил, и снег почистил, и дров наколол, и еду тебе приготовил, а ты все "радуешься на ложе своем".
Абрикос встал, потянулся, выгнув спину дугой, и широко зевнул.
– Плохой из тебя послушник. Никудышный. Одно тебя и спасает, что других у меня нет.
Кот начал ластиться к хозяину.
– Ладно, не попрошайничай. Сейчас, сейчас вынесу тебе еду, потрапезничаешь.
Накормив кота на крыльце, отец Серафим вернулся в избушку, куда за ним увязался и Абрикос. Иеромонах заварил себе черного, как деготь, чая, налив кипяток из электрического самовара. Потом сел за письменный стол. Над столом в красном углу величественно возвышалась икона "Спас Благое Молчание". На ней был изображен Господь Иисус Христос – Отрок в блистающих золотым светом одеждах. Лик Его дышал свежестью юности.
Отец Серафим долго смотрел на икону, и, наконец, прошептал:
– Спас Благое Молчание. Начальник тишины. Похоже…