I want to see your face in every kind of light. Я учил английский больше четырех лет, раз в неделю, мне преподавала мамина подруга, служившая на Radio Moscow, - то есть, она давала угнетенному рабочему классу Соединенных Штатов возможность узнать правду о миролюбивой политике Советского Союза и коварных планах их родной американской военщины. В школе английский только начинался. Я же находился на той блаженной стадии изучения языка, когда в любом тексте слышишь ровно то, что тебе нужно. "Я хочу видеть твое лицо, когда вижу свет". In fields of dawn and forests of the night. Мать не понимала английского совсем, хотя сдавала и аспирантский минимум, и еще что-то, а отец мог проговорить все эти песенки наизусть - но понимал меньше меня, и я иногда помогал ему разобрать слова, заполняя лакуны чем-то вроде "кажется" и "тра-ла-ла", но сейчас все было по-другому. "Когда небо только появляется и когда его вовсе нет", - говорил я, в то время как отцу пришлось бы удовольствоваться фразой "что-то про лес и поле". And when you stand before the candles on a cake. Я повернулся к окну, потому что мне не хотелось, чтобы Маша видела мое лицо. "Перед нами стоят свечи и праздничный торт". Oh, let me be the one to hear the silent wish you make. Это была сложная строчка, а мне нельзя было прерываться, и я сказал: "Я молча смотрю на тебя, а ты на меня". Я действительно представлял себе свечи и пирог - но, конечно, не в этой комнате и уж точно не в нашей двухкомнатной квартире, где я до десяти лет спал в гостиной, пока бабушка и дедушка не умерли, сначала она, потом он, с разницей в один месяц - без нее он начал задыхаться среди бела дня и задохнулся раньше, чем скорая добралась до нашего района у черта на куличках. Я видел торт и свечи, и мужчину с женщиной, говоривших элегантные фразы на мурлыкающем чужом языке, который я почти понимал, - по крайней мере, настолько, чтобы до конца своих дней всегда узнавать его на слух, как бы ни трещала пластинка, как бы неразборчиво ни звучал механический голос в аэропорту, какие бы мелкие осколки не оставлял от него акцент - малайзийский, румынский, португальский. What are you doing the rest of your life? Я понял эту фразу ровно наполовину - на ту, которая могла иметь ко мне отношение, потому что "rest of my life", ясное дело, начиналась примерно с института, а еще вернее - с диплома, а до тех пор все было ясно и и думать не о чем. "Что мы будем делать?" - спросил я Машу, - и, в общем-то, не слишком далеко ушел от общего смысла фразы. North and South and East and West of your life. Я сбился и замолчал.
Маша сидела в кресле и рассматривала обложку от пластинки, - желтую, красную, зеленую, яркую, как ее сарафан. Все слова казались знакомыми, но чужими - когда мне было шестнадцать, мне попала в руки болгарская газета, и непонятные слова понятными буквами показались мне угрожающими. А в тот момент надо было куда-то деться. Я подошел к горке - в такие обычно ставили хрусталь, а эта была заполнена раскрашенными резиновыми игрушками, - их еще надо было уметь достать, такие игрушки, так что в горке для хрусталя они были вполне уместны. Одна дверка не была заперта, и я вынул Микки-Мауса с цепочкой и колечком в голове. Микки-Маус протопал сначала по Машиной руке, потом по плечу и остановился у банта на затылке. Маша поёжилась и спросила: "Ты почему ничего не ешь?" - тогда я подошел к столу и взял бутерброд.
I have only one request of your life
That you spend it all with me
All the seasons and the times of your days
All the nickels and the dimes of your days
Let the reasons and the rhymes of your days
All begin and end with me.
Машина мама настояла на том, чтобы Микки-Маус остался у меня - я все еще крутил его в руках, когда она пришла домой и поинтересовалась, рад ли я каникулам. Он очень быстро куда-то делся, и я ни разу о нем не вспомнил. До сегодняшнего дня.
Север, юг, запад, восток.
Северо-Западная Атлантика, 10. 670 м над уровнем моря
Нантакет позади, позади Баффинова земля, интересно, почему они не летят прямо? Что-то мне объясняли про воздушные течения, но я всё-таки подозреваю, что коридоры для гражданской авиации связаны не с воздушными течениями, а с какими-то военными соображениями - база в Tule, из-за которой мне, видимо, не дали разрешения на поездку в Аванерсуак, какие-то такие вещи. Я слежу за самолетиком на экране, у меня не так уж много вариантов и не так уж много времени - до суши. Стюардесса исправно, как хороший зайчик носит мне воду и лёд, но смотрит на меня уже как-то подозрительно. - Видите ли, мадмуазель, - придумываю я про себя объяснение, - у меня не очень здоровые почки, врач велит мне пить много воды. И сока.
И сока.
Москва, усадьба "Царицыно"
Плохо, когда День Рождения летом, это все знают. Когда день рождения в июле - вообще беда, уже друзья все разъезжаются, каникулы, пионерские лагеря, вступительные экзамены, - и даже в тридцать это невезение отпускает тебя не совсем, потому что в России до сих пор принято уходить в отпуск летом, даже у тех, кто вполне может позволить себе две декабрьские недели на Бали или хотя бы одну январскую в Египте. Чем высчитывать, кто придёт, кто не придёт, чем рисковать, что пойдёт дождь, а ты только нацелился устроить пикник на открытом воздухе - нет, легче уж вообще ничего не отмечать. Я и не отмечаю, но зато она позвонила меня поздравить и совершенно не удивилась, что я не отмечаю, говорит, у нас это вообще не очень принято, день рождения, - а пошли послезавтра в Царицыно, там День Независимости, я тебя проведу, вряд ли это будет так уж хорошо, но чего, погода приятная, там, говорят, красиво. Там красиво, да.
Только опять толпа, опять громко, чёрный охранник в форме морского пехотинца у входа, металлоискатель, я выворачиваю карманы: плеер, два пятака, ключи, охранник глядит в Машин паспорт, улыбается, мы проходим. Почти ничего не изменилось с тех пор, как я был здесь в прошлый раз, проходил тогда не по чужому паспорту, а по чужому пропуску, она работала в американской фармацевтической фирме, исполнительным секретарём, менеджером, не помню. Один наш общий приятель очень смеялся над названием этой самой фирмы - "Если бы у меня была фамилия Сквибб, я бы удавился". Мы то встречались в омерзительном, чудовищно дорогом московском "Хилтоне", где у фирмы был офис, то ехали вместе на корпоративный уикенд в "Вороново", бывший пансионат "Госснаба", а один раз, да, провели удивительный вечер здесь, в Царицыно, милостью Американской Торговой Палаты.
Праздник как праздник. Гиннесс, попкорн, хот-доги, сотрудники американских фирм, мелкие клерки из посольства, несчастнее которых трудно себе кого-нибудь вообразить, чьи-то дети, солнце, ветер и редкие облака. Маша встретила посольских знакомых, они по-английски говорили что-то недоброе про московское лето, чуть поодаль. Ноги гудели. Я вытянулся на пластмассовом стуле и запрокинул голову так, чтобы видно было только небо. Nikon лежал в сумке мёртвым грузом, в темноте, снимать не хотелось, хотелось смотреть. И потом, это неестественная среда обитания. Облака вот только - но слишком прямой свет, ярковато. Прямо надо мной висел замечательный представитель рода Cirrus, невесомый, - совершенной формы перышко, каллиграфический росчерк по синему. Чуть слева были живописно набросаны восхитительные перисто-кучевые Cirrocumulus, три белых кролика, которые никуда не торопятся, не опаздывают, никуда не собираются бежать. Единственной подходящей моделью был висевший на той стороне пруда, над лесом, Cumulus, но тут никак было не обойтись без градиента, которого у меня с собой как раз и не было.
Подошла, положила руки мне на плечи. Я выпрямился. Присела.
- Как ты?
- Я прекрасно.
- Ты не скучаешь?
- Совсем нет, смотри небо какое.
Я слегка повернул голову, она снизу заглянула мне в глаза.
- Пойдём погуляем, а?
Гравийная дорожка поскрипывала под ногами, шуршала, английская речь мешалась с русской.
- Хелен рассказывает, что Московскому зоопарку доверили панд. Говорит, привезут через месяц из Сан-Диего. Она курирует какие-то эти неправительственные программы. Я их там видела, в Сан-Диего. Удивительные какие-то медведи.
- Панда - не медведь, Машечка. Панда - это енот. А визы им легко дали?
- Кому?
- Ну пандам, пандам. А то российские визы - это, знаешь, почище американских. У меня был знакомый французский мальчик, он три месяца сидел в Праге, ждал российской визы. Выучил за это время русский язык и научился давать взятки. У него какая-то любовь была в Липецке безумная. Я ему переводил письма - с английского, правда, - а они потом приглашали меня на свадьбу в Дижон, но я не выбрался.
- Ты вот всё шутишь. А в Сан-Диего весь зоопарк завешан плакатами: Understanding panda’s pregnancy. Creating better future for giant pandas. А в павильоне висят портреты умерших панд с годами жизни.
- Совсем ебанулись. А ты понимаешь в чем с ними проблема, да, с пандами?
- Ну понимаю, их осталось несколько десятков, они нежные.
- Да нет, они не просто нежные. У них девочка может забеременеть три дня в году. Я вот думаю, что если господь бог так устроил животное, он, видимо, не очень хотел, чтобы оно размножалось.
- Слушай, это как же им повезло, а?
- Ммм. Прежде чем об этом говорить, я бы, знаешь, поинтересовался, сколько дней в году они трахаются.
- А сколько?
- Никогда не приходило в голову узнать. У меня да, как-то меняются с возрастом предпочтения в этой области, но панды прошли в общем и целом мимо меня.
Смеётся.
- Ну так вот. Их возят из страны в страну. Они вообще-то из Китая. Они вот родили ребёночка в Сан-Диего, а теперь их в Москву везут рожать.
- Послушай, это странная идея. Если есть место, где плохо рожать, так это Москва. Во-первых, холодно, во-вторых, медицина бесплатная, в третьих, в роддомах сплошной стафилококк. И я знаю, знаю, зачем их в Штаты из Китая привезли: это программа диверсификации этнического состава иммигрантов. Вот ребёночку ихнему теперь же гражданство положено, я правильно понимаю?
- Да ну тебя, Марик, невозможно с тобой серьёзно разговаривать. Пойдём лучше на них смотреть, когда их привезут.
- Не могу я, Машечка. Я через месяц буду в Куала-Лумпуре, фотографировать самые высокие в мире небоскрёбы в естественной среде обитания, а президент Мохаммад Мохатхир будет махать мне платком с балкона.
- А никак нельзя не поехать?
Такую фразу всегда получаешь впроброс, вполоборота, вскользь, на границе поля зрения, почти неслышно, получаешь этот ответ так, что едва не пропускаешь ее, - тень, мелькнувшая в углу картины, - но стоит обернуться, и получаешь удар, мгновенную сильную боль, как от втянутой слишком быстро дорожки фенамина, и вот она, фраза, смотрит на тебя глазами, пытается улыбнуться. Тогда ты трогаешь вытянутым указательным пальцем ее, фразы, локтевой сгиб и говоришь:
- Никак, Машечка, я уже узнавал. Просто им некого больше послать, а это центральный репортаж номера. Я не могу.
Никак нельзя не ехать, нельзя, взяла меня за руку и потёрлась о моё плечо. Горький привкус чёрного Гиннесса у меня во рту, как бы его перебить, - я роюсь в карманах, десятикопеечная монета, завалявшаяся упаковка слипшихся Halls, кисловатая облатка леденца царапает язык. Мы снова вышли к пруду, к толпе, пришлось отпустить друг друга.
На берегу стояла длинная платформа от БЕЛАЗа, то есть, собственно, БЕЛАЗ, самый длинный советский грузовик, задрапированный огромным американским флагом, превращённый в сцену. На платформе суетились музыканты, кажется "Ржаной хлеб" - и да, точно, указания раздавал невысокий человек с подвижным лицом, одетый в какие-то замечательные лохмотья, - если меня, например, спросить, как одевался Биг Билл Брунзи, то я что-то такое и описал бы.
- Смотри, смотри, это замечательный персонаж, Доктор Осмоловский, он вообще-то физхимик, доктор - это потому что доктор наук. Блюз он играет ради собственного удовольствия, - он довольно известный музыкант, но физхимию не бросает. Говорит: "Ну что уже бросать. Так я стареющий физхимик. А займусь только музыкой - буду стареющий блюзмен. Шило на мыло".
Ответить она не успела, потому что Доктор запел Luisiana Red, а потом Hellhound on my trail и Leavin' blues под конец, и как-то так он пел, что у меня, небольшого любителя rout-grass culture и бесконечного нытья на 12 тактов, всё обрывалось и срасталось внутри, а Маша вцепилась в рукав моей ветровки и не отпускала уже, а я, на словах бисовой "Baby, please don't go" изо всех сил стал вглядываться в своего знакомого Cumulus над лесом, пытаясь думать о закатном освещении, мысленно подбирать фильтр и ракурс. Они сошли со сцены окончательно после овации, устроенной клерками и сочувствующими, и тут почти сразу, без перерыва заиграли гимн, а на том берегу начали взрываться петарды и полетели вверх ракеты, O beautiful for heroes, фейерверк. У меня внутри ничего не было кроме раздражения, мелодия мешала мне петь про себя "Baby please don’t go back to New Orleans", но все вокруг, who more than self their country loved, все они как-то подобрались и смотрели теперь тоже в небо, где с шипением и грохотом распускались игрушечные зонтики Оле-Лукойе и букеты полевых цветов, пели все вместе, над водой, над лесом, под облаками, America, America, God shed his grace on thee, and crown thy good with brotherhood, from sea to shining sea. В воздухе распустился последний букетик, сгорел. Я обернулся к Маше, намереваясь сказать ей, что нам пора выбираться, праздник кончился. И увидел её лицо - совершенно мокрое от слёз. Я побоялся погладить её по щеке. А потом мы стали пробиваться к выходу.
- Прости меня, пожалуйста, - мы уже почти выбрались из толпы, когда она заговорила, - я понимаю, это совершенно идиотская сцена, вообще дикая какая-то. Никто не плачет во время исполнения гимна, это не то чтобы я ненормальная патриотка, которая рыдает при каждом удобном случае. Просто. Я не знаю, как объяснить. Это другая страна, другой город, не мой уже давно. Чужой. Как-то странно чужой, но всё равно. И я. Я там была как все остальные - далеко от дома, очень далеко. В общем, знаешь, я, кажется, поняла одну вещь сегодня. Это, - то есть, то, там, - это моя страна, вот со всем этим пафосом, от моря до моря, несмотря на все эмигрантские заморочки, несмотря на то, что отца через год после приезда выгнали с работы и ему пришлось переучиваться - в его возрасте. Несмотря на следующие три года в - в такой заднице, что ты не можешь себе представить, просто не можешь, ты так никогда не жил, ты не представляешь. Несмотря на то, шеф мой на постдоке был венгр по происхождению, они сбежали в 56-м и он ненавидел русских, ненавидел, он не хотел даже мне напакостить, он хотел, чтобы меня не было - ни в Университете, нигде. Вот это всё ничего не значит - и суки эти гестаповские в INS - тоже ничего не значат. Потому что это моя страна, потому что я её люблю - я никого и ничего так никогда не любила. Лизку только.
Замолчала, передёрнула плечами, я начал вылезать из ветровки она отмахнулась, не надо. Ветер, темно, фонари, тополь на той стороне улицы слегка поёжился.
- Мартин хороший, правда, он невероятно хороший. Он абсолютно нормальный человек, я не знаю, как бы я без него жила. Он такой спокойный, я точно знаю, что он никогда не потеряет голову, он меня терпел, когда я писала диссер, а у меня были мигрени, и я вообще не разговаривала неделями, а только выла и бросалась книгами, а он их собирал, шёл готовить мне ужин, который я отказывалась есть, а потом мыл посуду и садился подбирать мне материалы. А ещё я начинаю плакать, то есть, действительно, - когда вспоминаю, как мы позвали на Лизкин день рождения детей, а никто не пришёл, и он её развлекал весь вечер так, что она легла спать совершенно счастливая, с зайцем в обнимку, а я потом ещё прорыдала полночи, от счастья тоже, - что он есть, просто что он есть. Ты понимаешь?
Я понимаю, конечно, но как-то вчуже, умом, что ли - понимаю, - и отворачиваюсь от неё, совсем уж это незачем, и машу рукой, тачка выруливает с третьей полосы, чуть не визжит тормозами. И мы едем ко мне.
Утром, сложив свою раскладушку, которая едва поместилась на кухне, я приготовил ей завтрак. Постучался в спальню, она уже проснулась, вышла, умилилась кукурузным хлопьям и отказалась пить шестипроцентное молоко - слишком жирное, неполезно.
13 декабря 1983 года
С трудом, чуть не из-под полы купленный VEF-204 в экспортном, "тропическом" исполнении оживал по вечерам, после того, как посуда была вымыта, а на столе в кухне воцарялся идеальный порядок. На клеёнку с шотландскими квадратиками выплёскивался сначала шуршащий песочек, выпадали острые лезвия коротких взвизгиваний, выкатывались металлические спирали периодически затихающего и вновь возобновляющегося гудения. Наконец из проволочного космоса выплывал суровый женский голос: "В эфире - программа Liberty Live, Свобода в прямом эфире". Или, издевательским тоном: "…выбрали свободу, - не ту, которая осознанная необходимость, а ту, которая неосознанная потребность…". "Вы слушаете Голос Америки из Вашингтона. Московское время - 22 часа 30 минут. Прослушайте новости в кратком изложении".
Всё это я обычно слушал из-за прикрытой двери собственной комнаты, полоска света из прихожей падала на пол, чуть-чуть не добираясь до края кровати - к вою глушилок и естественным помехам добавлялась капитальная стена московской квартиры на первом этаже, шум, доносившийся иногда из подъезда, журчание воды - в ванной полощется бельё.
"По сообщениям независимых источников в Москве сегодня, 13 декабря 1983 года на своей даче застрелился бывший министр внутренних дел Н. А. Щёлоков. Несмотря на то, что официальные источники не подтверждают факта самоубийства, можно с достаточной уверенностью утверждать…", - голос, и так едва слышный, уплывает, сквозь неплотно задёрнутые шторы я вижу кусочек дома напротив, там котором живёт Оля. Шум, песок, плывущие голоса - я очень любил всё это, - потому что они вызывали ощущение, скорее даже знание, что где-то рядом, за дверью находится огромный, совершенно неизвестный мир, волшебный - то же знание мальчики тридцатых годов получали из романов Фенимора Купера и Майн Рида, единственных, наверное, так и не прочтённых мной американских классиков. Голос возобновился, чуть тише: "Семьей Щелокова было взято в МВД СССР без оплаты 62 импортные хрустальные люстры стоимостью свыше 50 тыс. руб., видео- и магнитофонные кассеты на сумму более 20 тыс. руб. В ноябре 1980 года Щелокову в связи с его 70-летием Ю. М. Чурбанов вручил в качестве подарка от МВД СССР золотые карманные часы с золотой цепью.". Стоимость часов потонула в однообразном, напоминавшем полицейскую сирену вое глушилки. Отец выключил приёмник.
- Довели мужика, - сказала мать, - это что же нужно с человеком сделать, чтобы он в 74 года застрелился?
- Они все одинаковые, - голос отца был едва слышен, - руки по локоть в крови.
- Ой только, пожалуйста, не начинай это всё при мне.
- Что я не начинай? Тебе 56-м было сколько, семь, восемь? А я соображал уже. А ты ещё ничего не соображала.
- Тише, тише, Марик спит. И что я не соображала, что ты соображал?? Сообразительный.