Тесси не нравилось, когда Лина это говорила. Она не считала, что выглядит кисло, и хотела, чтобы ее мать вела бы себя более прилично. Когда Лина перебирала, Тесси отводила ее домой, раздевала и укладывала в постель. И поскольку Лина была эксгибиционисткой, Тесси стала пассивной наблюдательницей. Из-за того что Лина была излишне шумной, Тесси вела себя очень тихо. Она тоже любила музыку и играла на аккордеоне, который в футляре стоял у нее под кроватью. Она то и дело доставала его оттуда и, перекинув ремень через плечо, отрывала от пола огромный многоклавишный вздыхающий инструмент. По размерам аккордеон был почти таким же, как она сама, и Тесси послушно исполняла на нем разные мелодии с оттенком карнавальной грусти.
В детстве Мильтон и Тесси жили в одной комнате и мылись в одной ванной, но эти времена давно миновали. И до недавнего времени Мильтон считал ее всего лишь своей кузиной. И когда кто-нибудь из его приятелей проявлял к ней интерес, Мильтон это тут же пресекал, заявляя в духе Арти Шоу: "Она же ледышка. И вряд ли растает".
А потом однажды вернулся домой с новыми мундштуками для своего кларнета, снял пальто и шляпу, повесил их на крючок, достал мундштуки и, скомкав пакет, метнул его в мусорное ведро. Комок перелетел через комнату, стукнулся о край ведра и отскочил в сторону.
- Мазила. Уж лучше занимайся музыкой, - услышал он.
Мильтон обернулся и увидел, кто это сказал. Однако эта особа совсем не была похожа на ту, которую он знал прежде.
Теодора читала, лежа на диване. На ней было летнее платье с красными цветами. Ноги были обнажены, и тут Мильтон и увидел ее красные накрашенные ногти. Мильтон и представить себе не мог, что Теодора может делать себе педикюр. Он придавал ей женственность, в то время как тонкие руки и хрупкая шейка по-прежнему оставались девчоночьими.
- Я слежу за жарким, - пояснила она.
- А где моя мама?
- Она вышла.
- Вышла? Она никогда не выходит.
- А сегодня вышла.
- А где моя сестра?
- Это твой кларнет? - Тесси перевела взгляд на черный футляр, который он держал в руках.
- Да.
- Сыграй мне что-нибудь.
Мильтон положил футляр на диван и, доставая кларнет, никак не мог отвлечься от голых ног Тесси. Потом он вставил мундштук и пробежался пальцами по клапанам. И вдруг под влиянием необъяснимого порыва наклонился вперед, прижал конец инструмента к обнаженной коленке Тесси и выдул протяжный звук.
Она взвизгнула и отдернула ногу.
- Это ре-бемоль, - пояснил Мильтон. - А хочешь послушать ре-диез?
Тесси продолжала держаться за гудевшую коленку. Вибрация, исходившая от кларнета, прошила ее насквозь до самого бедра. Внутри возникло странное ощущение, словно ей было смешно, но она не рассмеялась. Она смотрела на своего кузена и думала: "Интересно, я так и буду ему улыбаться? Весь в прыщах, а считает себя неотразимым. И где он этого только поднабрался?"
- Давай, - откликнулась она наконец.
- Хорошо, - сказал Мильтон. - Ре-диез. Он звучит вот так.
Сначала были коленки. На следующее воскресенье Мильтон подошел к ней сзади и приставил кларнет к ее шее. Звук получился приглушенным. И завитки ее волос разлетелись в разные стороны от потока воздуха. Тесси взвизгнула и тут же умолкла.
- Да, - произнес Мильтон, стоя у нее за спиной.
Так все и началось. Он играл "Начнем с флирта", прижав кларнет к ключице Тесси, "Лунный лик", уперев инструмент в ее гладкие щечки, и "Все дело в твоих ногах", уткнув его в ее наманикюренные красные ногти, которые действовали на него столь завораживающе. Не понимая, что с ними происходит, Мильтон и Тесси уединялись в укромных уголках дома, и там она приподнимала юбку, спускала носок, а однажды даже задрала блузку, обнажив спину, и позволяла ему прижимать кларнет к своей коже и заполнять ее тело музыкой. Сначала ей было просто щекотно. Но со временем звуки начали проникать в ее тело глубже. Она стала ощущать, как накатывающие волнами вибрации проникают в кости и вызывают отклик во всех внутренних органах.
Мильтон играл на кларнете теми же самыми руками, которыми отдавал бойскаутский салют, но посещавшие его при этом мысли нельзя было назвать целомудренными. Тяжело дыша и дрожа от напряжения, он склонялся над Тесси и принимался делать кларнетом круговые движения, как заклинатель змей. А Тесси превращалась в укрощенную, загипнотизированную и очарованную музыкой кобру. И вот однажды, когда они были одни, его примерная кузина Тесси легла на спину, прикрыв лицо рукой.
- Где мне сегодня играть? - пересохшими губами прошептал Мильтон.
- На животе, - сдавленным голосом ответила Тесси, расстегивая пуговицу на своей блузке.
- Я не знаю песни о животе, - отважился Мильтон.
- Тогда на ребрах.
- И о ребрах не знаю.
- А о грудине?
- Тесс, еще никому не приходило в голову писать песни о грудине.
Она закрыла глаза и расстегнула еще несколько пуговиц.
- А как насчет этого? - еле слышно прошептала она.
- Такую я знаю, - ответил Мильтон.
Когда Мильтон не мог прижимать кларнет к Тесси, он открывал окно своей спальни и исполнял ей серенады издали. Иногда он звонил в пансион и спрашивал у миссис О'Тул, нельзя ли ему поговорить с Тесси.
- Минутку, - отвечала миссис О'Тул, а потом кричала, повернувшись к лестнице: - Зизмо к телефону!
Мильтон слышал звук торопливых шагов Тесси и потом ее голос, который говорил "Привет!". И тогда он приставлял кларнет к телефонной трубке и начинал играть.
(Много лет спустя моя мать вспоминала то время, когда за ней ухаживал кларнет. "Твой отец играл весьма посредственно. Так, пару-тройку песенок и все". - "Что ты хочешь этим сказать? - возмущался Мильтон. - У меня был огромный репертуар". И он начинал насвистывать "Начнем с флирта", перебирая в воздухе пальцами и пытаясь воспроизвести вибрирующую интонацию кларнета. "Почему же ты больше не исполняешь мне серенад?" - интересовалась Тесси. Но Мильтону было не до того: "Кстати, а куда он делся, мой кларнет?" Тесси: "Откуда я знаю! Tы считаешь, что я за всем должна следить?" - "Он случайно не в подвале?" - "А может, я его выкинула". - "Как выкинула? Зачем ты это сделала?" - "А зачем он тебе, Милт? Tы что, собираешься снова играть на нем? Ты и раньше-то не умел это делать".)
Все любовные серенады рано или поздно заканчиваются. Но в 1944 году музыка еще звучала. К июлю, когда в пансионе О'Тул раздавался телефонный звонок, из трубки начала доноситься уже иная любовная песнь: "Кири элейсон, Кири элейсон" - ворковал нежный, почти женский голос. Пение продолжалось не менее минуты, после чего Майкл Антониу спрашивал: "Ну как?" - "Потрясающе", - отвечала моя мать. - "Правда?" - "Прямо как в церкви".
И это вынуждает меня обратиться к последнему осложнению этого перенасыщенного событиями года. Встревоженная крепнущими отношениями между Мильтоном и Тесси, моя бабка взялась за сватовство не только Мильтона, но и Тесси.
Майкл Антониу, или, как его называли в нашей семье, отец Майк, был в это время семинаристом в греческой православной теологической школе Святого Креста в Помфрете, штат Коннектикут. Приехав на летние каникулы, он начал вовсю ухаживать за Тесси Зизмо. В 1933 году церковь Успения переехала из магазина на Харт-стрит, и у прихожан появилась настоящая церковь из желтого кирпича на шоссе Вернор. Ее венчали три купола сизого цвета, а внизу располагался подвал для общественных мероприятий. Во время кофепитий Майкл Антониу рассказывал Тесси о своей жизни в семинарии и разъяснял ей малоизвестные аспекты греческого православия. Он рассказывал ей об афонских монахах, которые дошли в своем целомудрии до того, что изгнали из монастыря не только всех женщин, но и всех самок животного мира. На горе Афон не было ни птиц, ни змей, ни собак женского пола. "По мне слишком сурово, - замечал Майкл Антониу, многозначительно глядя на Тесси. - Лично я хочу стать приходским священником. Жениться и завести детей". Мою мать не удивляло то, что он проявляет к ней интерес. Будучи сама невысокого роста, она привыкла к тому, что танцевать ее всегда приглашали коротышки, а это было не очень приятно, так как ей не хотелось, чтобы ее выбирали только из-за роста. Но Майкл Антониу проявлял завидную настойчивость, возможно потому, что она оказалась единственной девушкой ниже его. А может, он просто реагировал на читавшуюся в глазах Тесси жгучую потребность верить в то, что в этой пустоте все-таки что-то существует.
И Дездемона ухватилась за предоставившуюся возможность.
"Майки - хороший греческий мальчик, очень хороший, - убеждала она Тесси. - К тому же он собирается стать священником!" А потом, обращаясь к Майклу Антониу: "Тесси маленькая, но сильная. Знаешь, отец Майк, сколько она может за раз унести тарелок?" - "Я еще не отец, миссис Стефанидис". - "Так знаешь сколько?" - "Шесть?" - "И это всё? - Поднимая обе руки: - Десять! Тесси может унести десять тарелок, не разбив ни одной".
Дездемона начала приглашать Майкла Антониу на воскресные обеды. Присутствие семинариста сдерживало Тесси, и она перестала подниматься наверх для частных занятий свингом. Помрачневший от этого развития событий Мильтон бросал за столом едкие замечания: "Думаю, быть священником в Америке не так-то просто".
- Почему?
- Потому что в Греции люди необразованные и верят всему, что им говорят священники. А здесь всё иначе. Здесь можно получить образование в колледже и научиться думать самостоятельно.
- Церковь совершенно не стремится к тому, чтобы люди не думали, - спокойно отвечает Майкл. - Просто церковь считает, что у мыслей есть свой предел. И там, где заканчиваются размышления, начинается откровение.
- Златоуст! - восклицает Дездемона. - Отец Майк, у вас золотые уста.
- А я считаю, что там, где заканчиваются размышления, начинается глупость, - не уступает Мильтон.
- Человеческая жизнь состоит из сказок, Милт, - все так же спокойно и добродушно говорит Майкл Антониу. - Что говорит ребенок, как только овладевает речью? "Расскажи мне сказку". Именно с помощью сказок мы осознаем, кто мы такие и откуда взялись. Tы думаешь, это ерунда, Милт? Нет, сказки - это всё. А какую сказку нам рассказывает церковь? Самую величайшую на свете.
Моя мать, прислушиваясь к этому спору, не могла не заметить огромную разницу между своими двумя ухажерами. С одной стороны - вера, с другой - скептицизм. С одной стороны - добродушие, с другой - враждебность. Хотя и низкорослый, но вполне привлекательный юноша против костлявого, прыщавого парня с черными, как у голодного волка, кругами под глазами. Майкл Антониу даже не пытался ее поцеловать, в то время как Мильтон сводил ее с ума своим кларнетом. Ре-бемоли и ля-диезы лизали ее со всех сторон как языки пламени - то под коленкой, то на шее, то под пупком, - и этот перечень наполнял ее чувством стыда. В тот же день ее подлавливает Мильтон.
- Тесс, у меня есть для тебя новая песня. Я только что ее выучил.
Но Тесси отвечает:
- Отстань!
- Почему? Что случилось?
- Просто… просто… - она пытается подобрать самый убийственный довод. - Просто это неприлично!
- Однако неделю назад ты так не думала. - Мильтон размахивает кларнетом, прилаживая мундштук, пока Тесси не выдавливает:
- Я больше не хочу этим заниматься. Понял? И оставь меня в покое!
Все оставшееся лето Майкл Антониу заходит по субботам за Тесси, берет ее сумочку и, размахивая ею как кадилом, отправляется с Тесси гулять.
- Надо уметь размахивать кадилом, - объясняет он. - Если делать это слишком сильно, то цепочки могут перепутаться и угли выпадут.
Мать старается скрыть неловкость от того, что идет рядом с человеком, размахивающим ее сумочкой. В мороженице она смотрит, как он запихивает салфетку за воротник рубашки, прежде чем приступить к пломбиру. В отличие от Мильтона, который всегда сам съедал вишенку, Майкл предлагает ее Тесси. А потом, проводив ее до дому, он сжимает ее руку и преданно смотрит в глаза: "Спасибо за приятно проведенный день. Увидимся завтра в церкви". Затем он закладывает руки за спину и уходит, репетируя походку священника.
Тесси входит в дом, поднимается в свою комнату и ложится читать. Однажды, чувствуя, что не в силах сосредоточиться, она закрывает раскрытой книгой лицо, и в это же мгновение за окном начинает звучать кларнет. В течение некоторого времени Тесси слушает не шевелясь. Потом поднимает руку, чтобы убрать книгу. Однако так и не добирается до нее: рука застывает в воздухе и начинает дирижировать, после чего с отчаянной покорностью захлопывает окно.
- Браво! - кричит Дездемона в телефонную трубку несколько дней спустя и продолжает, уже прижав ее к груди: - Майк Антониу только что сделал Тесси предложение! Они помолвлены! И поженятся, как только Майки закончит семинарию.
- Что это ты так всполошился? - спрашивает Зоя у брата.
- Может, ты заткнешься?
- А что ты бросаешься? - отвечает она в полном неведении о грядущем. - Лично я скорее бы умерла, чем пошла за него.
- Если она хочет замуж за священника, пусть выходит за священника, - говорит Мильтон. - Ну и черт с ней! - Лицо его заливается краской, он выскакивает из-за стола и взбегает вверх по лестнице.
Почему моя мать так поступила? Она никогда не могла этого объяснить. Причины, по которым одни женятся на других, не всегда очевидны участникам этого процесса. Поэтому я могу только строить догадки. Возможно, моя мать, выросшая без отца, хотела за такового выйти замуж. Возможно, брак со священником был для нее очередной попыткой поверить в Бога. Не исключаю и то, что ее решение было продиктовано практическими соображениями. Она как-то спросила Мильтона, чего он хочет от жизни. "Подумываю о том, чтобы занять папино место за стойкой бара", - ответил тот. А посему кроме всего перечисленного могло быть и такое сравнение: священник - бармен.
Я не могу себе представить своего отца рыдающим из-за разбитой любви. Не могу себе представить, что он отказывался есть. Не могу себе представить его упорно названивающим в пансион, пока миссис О'Тул ему не сказала: "Послушай, сладенький мой. Она не хочет с тобой разговаривать. Понятно?" - "Понятно", - тяжело сглотнул Мильтон. - "Разве в море мало других рыбок?" Все это я не могу себе представить, однако именно так оно и происходило.
Возможно, морская метафора миссис О'Тул подбросила Мильтону новую мысль. И вот жарким утром через неделю после помолвки Тесси Мильтон навсегда убрал кларнет и отправился на площадь Кадиллака, чтобы обменять свою бойскаутскую форму на другую.
- Я сделал это, - сообщил он родителям вечером за обедом. - Я записался.
- В армию?! - в ужасе воскликнула Дездемона. - Зачем, дорогой?
- Война почти закончена, - заметил Левти. - Гитлеру конец.
- Не знаю, как там Гитлер, меня больше волнует Хирохито. Я записался во флот, а не в сухопутные войска.
- А как же твои ноги? - вскричала Дездемона.
- Меня о них не спрашивали.
Мой дед, переживший серенады на кларнете, как он пережил все остальное, и осознававший всю их важность, хотя и не показывавший этого, теперь изумленно уставился на своего сына.
- Ты совершаешь огромную глупость. Ты что думаешь, это игрушки?
- Нет, сэр.
- Это война. Это тебе не развлечение. Вздумал шутки шутить с родителями.
- Никак нет, сэр.
- Вот увидишь, какие это шутки.
- Военно-морской флот! - продолжала стенать Дездемона. - А если твой корабль пойдет ко дну?
- Я бы хотел, чтобы ты одумался, Мильтон, - покачал головой Левти. - Tы до того доведешь свою мать, что она заболеет.
- Со мной все будет в порядке, - ответил Мильтон.
И Левти, глядя на своего сына, вспомнил себя двадцатилетней давности, полного глупого задиристого оптимизма. Его пронзил непобедимый страх, который можно было только выплеснуть наружу:
- Очень хорошо! Отправляйся на войну! - заявил он. - Только ты кое о чем позабыл, мистер Почти Орлиный Скаут! - он ткнул Мильтона в грудь. - Значка по плаванию ты так и не получил!
ВСЕМИРНЫЕ НОВОСТИ
Я выждал три дня, прежде чем снова позвонить Джулии. На часах было десять вечера, но она все еще работала в своей студии. А поскольку она не ела, то я предложил куда-нибудь отправиться и сказал, что заеду за ней. На этот раз она впустила меня внутрь. В помещении царил страшный беспорядок, но уже через несколько шагов я забыл об этом, так как все мое внимание было захвачено тем, что висело на стенах. Там были прикреплены шесть крупных снимков с промышленными пейзажами химического завода. Джулия снимала с крана, поэтому у зрителя создавалось ощущение полета над переплетающимися внизу трубами.
- Ну всё, довольно, - заявила она и принялась подталкивать меня к двери.
- Постой, - попросил я. - Мне нравятся заводы. Я из Детройта. Мне это напоминает Анселя Адамса.
- Ну вот ты и посмотрел, - продолжала она довольная, колючая, упрямая и улыбающаяся.
- А у меня в гостиной висят Бернд и Хильда Беккер, - похвастался я.
- Бернд и Хильда Беккер? - перестав выталкивать меня, спросила она.
- Старый цементный завод.
- Ну ладно, - уступая согласилась Джулия. - Я скажу тебе, что это такое. Это завод Фарбена. - Она подмигнула. - Боюсь, это чисто американские штучки.
- Tы имеешь в виду "Деструктивную промышленность"?
- Да, хотя я не читала этой книги.
- Я думаю, если ты всегда снимаешь заводы, то дело обстоит иначе, - заметил я. - Ты не могла не снять это, если занимаешься индустриальными объектами.
- Так ты думаешь, это нормально?
- Вот эти просто классные, - указал я на пробные снимки.
Мы умолкли, глядя друг на друга, и я, не думая, наклонился вперед и поцеловал ее в губы. Она широко раскрыла глаза.
- Я думала, ты - гей.
- Наверное, все дело в костюме.
- Что-то я утратила свою проницательность, - покачала головой Джулия. - Всегда боюсь стать последним шансом.
- Последним чем?
- Tы разве не знаешь? Последний шанс - это азиатки. Когда у парня нет выбора, он предпочитает иметь дело с азиатками, потому что у них мальчишеские тела.
- У тебя не мальчишеское тело, - сказал я.
Она смутилась и отвернулась.
- И часто за тобой увиваются геи? - спросил я.
- Двое в колледже, трое в аспирантуре, - ответила она.
На это нечего было ответить, так что оставалось только поцеловать ее еще раз.