Сгоряча он стал рьяно соблюдать все эти требования. И стал ещё тощее, нежели был. Ещё бы, пришлось сидеть на кефире да помидорах. Ну, и на прочих овощах натюрель. Сам Шпагатов готовить не любил, потому что не умел. А в общепите - надо понимать, юг - все блюда сдабриваются "огнеопасными" специями и уксусом.
Изнемогающий Пур на ту беду вдруг где–то прочёл, что и кефир, особенно, несвежий, содержит некое количество алкоголя. Пура чуть Кондратий не хватил. Испуганный, он прибежал в противобешенский кабинет, с вопросом: "Почему не предупредили, что и кефир нельзя?" А ему хладнокровно отвечают: "Запрети мы укушенным ещё и кефир, с голоду, а не от бешенства все поокочурятся!" "А если меня паралик разобьёт?" - стенал мнительный Шпагатов. На что ему с издевательским спокойствием было пояснено: "Степень вероятности ниже одного процента". Мистик не только по творчеству, но и по натуре, наш писака воспринял эту отповедь как приговор. В тот же день пошёл к Пизе и напился. Поскольку ни на йоту не сомневался, что те злокозненные несколько десятых процента - его и более никому не достанутся.
Вертолет - ветролет. Автор.
Словно ветром несло вертолёт.
- Много сотен на яйлу не закинешь. А пару десятков, для расплоду, вполне вертолёту по силам. За три года овцы размножились, волков нет, воры не пройдут.
- Что ж, пожалуй, - согласился майор. И добавил: - Будем искать вертолёт.
- Здесь вы будете пасти овец. А эти двое, - Муст качнул головой, виском указуя на Ыма и Лую, - будут помогать вам и присматривать за вами.
- Ты нам не доверяешь? - уточнил Максимильянц.
- Не в том дело. Просто я хочу быть уверен за отару. Если вы плохо будете работать, я могу потерять достояние. Эти овцы кормят мой род. Одевают, обувают моих детей. Дают деньги на постройку домов.
- Но что может статься с ними?! - удивился Ал.
- А всё что угодно. Могут упасть вниз, подохнуть от жажды или болезни.
- От болезни гарантировать не можем, - всё тот же Ал.
- И не надо. Вы обязаны будет, в случае чего, сказать Луе. Она хороший ветеринар. Если вы не допустите падежа, я вам хорошо заплачу. Единицы не считаются. Раз в десять дней Ым будет забивать барашка на пропитание. Но вам придётся кое от чего отказаться. Никакой водки. С едой проблем не возникнет. Тут есть огород. Хлеба городского не обещаю. Зато каждый день свежие пышки. Луя хорошая кулинарка. Вы будете тут неотлучно.
- Все четыре месяца? - Ли сказал эти слова тихо и с грустью.
- Пять, - поправил Муст. - Не так уж и долго. Горный воздух, отличное питание. Курорт, да и только.
- У меня семья, - заикнулся Ли.
- Станет невтерпёж - Ым предоставит вам бабу. Естественно, в счёт заработанного.
- Бабу? - повеселел Максимильянц. - Откуда тут бабы?
- Ым знает своё дело. Положитесь на него.
- И задорого?
- Как договоритесь.
- А бумаги? - это снова тихий Ли.
- Какие бумаги?! - поднял короткую бровь Муст. - Зачем? Терпеть не могу бюрократизм разводить. Если вы мне не верите, скажите сразу. Не будем затевать отношения. Я найду других. Только свистну, сотня набежит. Безработица мне на руку.
- Ладно, ладно! - быстренько перебил Муста Максимильянц. - Мы тебе верим.
- Ну что ж, айда на кошару! А я вниз. У меня там дел много.
Оружие - Семиверстову:
- Нажми, нажми курок. И я выстрелю в самую десятку.
- Ах, ты моя "пушка", пушинка! Хорошо стреляешь, метко!
Обрывки фраз:
- Поди–ка ты к Пизе фиг пожевать!
- Говорят, что яблоко, которое дала Адаму Ева, было гранатом.
А был ещё Евлампий, которого Пур - Шпагатов для краткости называл Ева.
Сое казалось, что спит и видит. Он поражался тому, что за столь краткий срок разлуки так много успел позабыть. Успел от этого всего отвыкнуть до такой степени, что теперь, стоя на углу, где некогда любил толочься, просто не верил глазам своим и даже не узнавал многого. В первую очередь, конечно, этого заведения с богатой неоновой вывеской на крыше, роскошной двустворчатой, дорогого дерева дверью на главном входе.
У кончика хищного носа теснились разнообразные запахи. Одни дразнили, другие раздражали. Третьи вызывали ассоциации. До того момента, пока не явился этот самый, что ни на есть вожделенный. Он затмил, перебил все иные запахи и повёл за собой. Повинуясь ему, раздувая ноздри, Соя двинулся вперёд. И вскоре очутился на каких–то задворках перед раскрытой дверью, из–за которой доносились местные напевы и валом валил, заливая всё окрест, этот самый аромат жареного мяса, приправленный теперь ещё и шумом оливкового масла.
"Здесь всё делают открыто, - в экстазе подумал Соя, - а это значит, что я на самом деле дома".
Он вздохнул и прослезился. Глаза прижгло, но слёз не было.
Уже спустя минуты, насытившись духом кухни до изнеможения, Соя покинул задний двор "Афродизиака". Он уходил, покачиваясь, словно накурившийся травки.
Соя сидел за стеклом и курил. Дым валил из ноздрей и ушей. Напарник, едва просматривавшийся в глубине машины, недовольно ворча, суетливо разгонял дым руками. Но курчавая синева дыма оставалась недвижной.
К машине кинулся невысокий холопец - растрёпанный, небритый и, похоже, пьяный.
- Дядя?! Откуда вы тут?
Соя надул щёки и шевельнул массивным рыхлым носом.
- Я слыхал, что вы, извините, умер!?
Соя отвернулся и неотрегулированно кашлянул.
Но племянничек ничего странного в его тембре не расслышал.
- Извиняй! Я расстроился, когда услыхал ту новость. И напился. А как же. Ведь вы у меня был заступником. А теперь я беззащитный совсем, - племяш заплакал, - а ведь я даже тогда не плакал. Откуда вы тут взялся?
- Я пришёл не с той стороны, с какой ты думаешь, Мажар.
- Главное, что вы живой и поможешь мне.
- Я теперь всего лишь водитель, - голос опять сорвался.
Мажар удивлённо уставился на того, кто сидел на заднем сидении.
- Помоги! Они хотят меня откоцать. А может быть, и похоронить.
Племяш попытался схватить равнодушного дядю за руку и промахнулся. Вернее - ему показалось, что он промахнулся. И Мажар подумал, что это у него от жары и жажды такие накладки в мозгах. Мажару хотелось пива. Но назад на улицу Гения он возвращаться боялся. Там ждала его банда Якова - Льва.
С детства Ню звали Колировкой. С возрастом стало очевидно для всех - прозвище как нельзя соответствует. Даже на фоне Дамы, - с которой она росла до невест, - объемами не мизерной, Ню выглядела настоящей гигантессой. Рядом с ней и окрест все женщины казались мелкими дичками, лесными грушами. Тогда как Ню являла собой настоящий Бергамот.
В "Афродизиаке" она командовала инвентарной частью, отвечала за кухню лично перед Пизой, которого уважала, но не боялась, как бабочка огня, ещё с отроческих лет, ибо была им побита за то, что какое–то время самым бессовестным образом хотела влюбить его в себя.
- Вот баба! - восхищался иностранец, глядя на Колировку, плывущую по улице имени Гения. - Якэ майно!
- У меня идея, босс!
- Идея, если хороша, дорого стоит.
- Сколько заплатишь?
- А сколько скажешь.
- Пусть у каждого сидящего за столиком "Афродизиака", будет большая, белая в рыжих веснушках ракушка.
- Зачем?
- Пусть гости рассматривают её. Слушают её, даже пьют из неё вино.
Пиза поглядел на Колировку с восхищением:
- Что ни говори, а большая женщина всегда полна неожиданностей.
- Ты согласен, что сами по себе раковины весьма эротичны.
- Особенно этой внутренней розовостью и загибами по краям. Спасибо, детка.
- Не унижайте, пожалуйста, моего ничтожества! - весело рассмеялась Колировка, пряча между грудей стодолларовую банкноту.
Пиза поднял трубку, сделал заказ своему агенту по рыбообеспечению в Анчоусе.
Через неделю на столах заведения появились раковины. Они были похожи друг на друга, но среди них не было двух одинаковых.
И ни один из посетителей не покусился погасить в зеве океанской прелестницы окурок, хотя никто никому ничего так и не объяснил. Непорочно чисты были эти ракушки. Но и клиентам следует отдать должное: чистая то была публика, нечего сказать.
Музыка в "Афродизиаке" напоминает идущую среди звона сверчков под вечер отару овец, ведомых к ночлегу позвякивающим колокольчиком козла.
Есть подозрение, что земля - место самых жутких плотоядных тварей во Вселенной. Автор.
Пур - Шпагатов - известный борец за свободу голоса - обладал порхающей походкой, длинными, непропорциональными туловищу ногами и лицом обиженной старушки. Был он владельцем косметического салона на улице Гения и прозвища Прыщедав.
- Спрашиваешь у него: Пур, как жизнь? И он всегда отвечает одно и то же. Была, мол, тяжёлая полоса, а теперь она позади, теперь всё хорошо.
- Оптимист этот, как его, Пур - Шпагат.
Лицо Якова - Льва стало брезгливо–сосредоточенным:
- Это о нём слухи, что он…
- Да, - осклабясь, избавил шефа от неприличного слова Бабуш. - Он мальчиков любит. Но больше, когда мальчики любят его. Может, поставим его на попа? - подвыл койотом Бабуш.
- Мысль рациональна, хотя подобные Шпагату весьма безобидны.
- Но ведь такие, как Пур, уроды! Генетические притом!
Слово "уроды" Бабуш произнёс с ударением на первом слоге.
- Для таких есть дома и другие специалисты, - оборвал Яков - Лев.
- Конечно, шеф!
- Опять! - дёрнулся Яков - Лев. - Не шеф, не босс и не патрон.
- Всё время забываю это слово, - виновато пролепетал Бабуш.
- Затверди, в конце концов, - варьируя интонациями, сказал Яков - Лев. - Ну–ка, повторяй: Ма!
- Ма.
- Эс!
- Эс.
- Тро!
- Тро.
Пур - Шпагатов - местечковый мистик. Автор.
Не говори всей правды, если хочешь, чтобы тебе поверили. Пиза.
Психома
Горькая вода, омывающая самое сердце земли, - подземная черная, холодная - зашевелилась и, до этого момента неподвижная, стала подниматься к тёплой почве. Видать, стало ей невмоготу стояние в глуби земной, наскучило довольствоваться каплями света, изредка просачивающимися сквозь капилляры колодцев.
Мёртвая вода безмолвно поднималась, медленно восходила к вершинам своим, долго шла, пока не лизнула светящиеся и нежные корешки древовеков, испокон живущих на прибрежных кручах. Длинные корни этих древовеков прошили почву от верха до основания и дальше проникли. Тончайшие нервы великанов - они для того и светились во мраке подземном, они для того и пробивались туда, к Аидам, чтобы дать деревьям знать, что глубже либо жар сердца земного, либо камень–гранит, либо, как теперь - вода: черная, хладная, мёртвая. Лизнула она серебристые живые нити, связанные с сердцевиной древовеков, и с каждого из них упало по два листочка. Летели они от самых макушек великанов. И, пока достигли земли, пожелтели.
Оказаться на мели ещё хуже, чем остаться на необитаемом острове: никто тебя не ищет. Хотя ты у всех на виду. Автор.
Рин–но–тама - так называются шарики для мастурбации. Помещённые куда надо, они, ударяясь друг о друга, вызывают вибрации. Во время использования их принято раскачиваться на качелях или в кресле–качалке.
Солнце ещё не взошло, но всё более густеющий на юго–востоке свет как–то сразу выявил плоские, кочковатые облака над смутно просматривающимися отдалёнными горами. Они напоминали то ли мощные проталины в бескрайнем поле, то ли выходы известняка на яйле. Кружащая на этом фоне какая–то большая птица походила на путника, вышедшего спозаранок в дорогу: стремительно удаляющегося человека в раскрылатившемся на предутреннем ветерке плаще. Он спешил вослед уходящему рассвету. Крылатая эта точка медленно двигалась, постепенно уменьшаясь и, проникнув в иное измерение, где пространство сжалось до такой степени, что превратилось в узкую полоску, исчезла.
Но Семиверстов не станет голосовать. Выйдя из на минутку остановившегося вагона, он пойдёт пешком, подобно только что исчезнувшему крылатому путнику.
Как много солнца! Какая тишина! Муравьи и пчёлы, стрекозы, мотыльки и птицы, и цветы! Блеск листьев и стеблей. А зной целебен. А соль и горечь с моря и с полыни. А ветер шепчет - дыхания ребёнка не сильней. О, несказанный мира аромат! Всего в излишке. Здесь всё и вся в согласье. Гармония тут всё. В Цикадии ничто ничему не мешает. Нелишни люди здесь. И смерти нет. И золото песка. И серебро росы. И медь плодов, и платина нектара… Всего в избытке. Потому что век вершится. Тысячелетье на исходе тоже. И все богатства времени открылись.
Их экономили в начале и в средине. На чёрный день припрятывали и переусердствовали. Теперь раздать торопимся: всё всем. Кто не добрал и даже тем, кто сыт. Как будто радостью пресытиться, возможно?! Обидно, что не все дошли до грани. Они ведь отрывали от себя, откладывая на потом, потомкам все радости, на душах экономя. Надеждами живя, себя томили. Вдруг обессиленные, все ушли отсюда, оставив эти блага, чуть пригубив. Всё это: солнце, эту тишину, пчёл, мурашей, стрекоз, цветы и птичье пенье, целебный аромат земли и моря, младенческие вздохи ветерка. Конечно, налегке идти сподручней в бессмертье из Цикадии прекрасной. Бессмертье - долго, радости полно. А если нет его? А если в никуда ушли они, не надышавшись вволю? Хотя ведь в никуда дороги вроде нет…
Гладко зачёсанные, аспидно–блескучие волосы, повязанные красной лентой. Серьги белого со свинцовым отливом серебра. Большие кофейного цвета глаза. В крупных губах, астматически приоткрытых, в самых уголках смуглой тенью таился характер. Совершенно непредсказуемый он сидел там. Словно чеченец в засаде. Под спортивной длинной с коротким рукавом блузкой - фиолетовой или черной - круглая тяжёлая грудь с мощными сосцами. Очень загорелые шея и руки. Большие бёдра, замечательная талия и чуть заметно выпуклый живот. Коротковатые, стройные ноги. Слегка вогнутые в коленях. Всегда затянутые в красные лосины.
Такова Луя.
Максимильянц первый познакомился с нею поближе. И так рассказывал робкому Ли:
- Очень волосатая женщина.
- Ну и как–таки очень? - потребовал уточнения Ал.
- От груди до колен. На груди мелко и редко. Потом очень густо и сильно. А на ляжках - снова легко.
- Я люблю голую женщину, - изрёк Ли.
- Не надо! Ты не знаешь, что это за баба. Настоящий экзот.
- А сколько стоит? - Ли интересовался подробностями просто из вежливости, чтобы разговор не угас.
- Не говорит. Но с ней перестаёшь думать о деньгах.
- Неужели!? - попытался сбить кураж с Максимильянца Ал. - Тоже мне красотка из "Афродизиака"!
- А ты, я вижу, ничего в этом тонком деле не рубишь, Длинный! - осадил коллегу Максимильянц.
- Я!? - дал петуха Ал.
- Иначе бы не говорил так. Суть не в деле. А в теле. Она уникальная баба.
- Мне такая не по карману, - вставил безнадёжно Ли.
- Отвечаю пессимистам. Луя сказала: того, кто ей угодит, будет угощать бесплатно.
- Угоди такой! - буркнул малыш Ли. - С моим ростом там нечего делать.
- Рост значения не имеет. Не намного длиннее тебя.
- Не намного, зато нос у тебя бугром, - не сдавался Ли.
Ал рассмеялся. В отношении роста он не беспокоился.
- Эх ты, серость! Настрогал пятерых, а опыта никакого.
- Детей делать одно. А секс - другое, - возразил коротышка китаец.
- Ты такой, Ли, тёмный, что всю жизнь с одной своей пробавлялся. Ну, ничего, мы тут с тобой это дело наверстаем.
Ал заржал, показывая лошадиные зубы.
- Послушайте дальше, - Максимильянц понизил голос и даже заоглядывался. - Она сказала, если мы согласимся её ублажать втроём, то никаких денег не потребует.
- А?! - разом воскликнули Ли и Ал.
- Не верите? - возмутился Максимильянц.
- Я ей не верю. Ты что забыл про её мужика. Ым решает: брать и сколько.
- Ну, во–первых, он ей не мужик, а брат. Во–вторых, главная тут она, а не он.
- Как?! - снова разом.
- Вот я и говорю "как"!
Семиверстов и Пиза:
- Нет слаще ничего, чем пыль дорог отчизны!
- Это плагиат, мой драгоценный.
- Нисколько. У него "дым отечества", а у меня "пыль дорог отчизны".
- И не стыдно?
- Быть похожим на него не стыдно.
Снова сома
Стала невесома.
Мы летим, как тополиный пух.
Нами правит самовластный дух -
Порожденье молнии и грома.
Он в часы высокого давленья
Прижимает нас к родной земле.
Мы глядимся не без удивленья,
Словно в отражение в стекле.
Это мы. А те, что в застеколье,
Кто они? Зачем поют и пьют?
Мы зовём их, мы кричим: "Доколе?
Есть другая жизнь, иной приют!
Улетим же!" - Шепчем, проникая
В сны их, что полны белиберды:
"Место есть.
Оно не хуже рая.
Наподобье Золотой орды".
(все использованные здесь стихи, под которыми не указан автор, принадлежат перу Гения).
Ым производил впечатление вполне нормального. Особенно эту иллюзию подтверждали длинные тонкие углы рта - признак человека умного и язвительного, всегда единоборствующего с собой. С первого взгляда никому и в голову не могло прийти, что этот лысый великан за всю свою жизнь так и не смог ни разу выразиться членораздельно.
Приходил на свальный акт посмотреть. Садился поблизости, внимательно глядел на то, что и как происходит. Но сам никогда к сестре не прикасался. Правда, нередко, когда ему казалось, что ей тяжело, неудобно, останавливал процесс, помогая ей устроиться поудобнее.
Поначалу Ым подмешивал взвар из маковых коробочек в еду. Как только у Максимильянца случилась рвота, он заподозрил неладное - стал следить за Ымом. Но за руку схватить не решился. А когда Луя проболталась, Максимильянц потребовал, чтобы взвар и еду подавали ему отдельно.
Вскоре, когда комбинированный способ перестал действовать и на Ала, и на Ли, Луя начала колоть их. Максимильянца, поскольку он боялся иголок, а так же из особенного к нему расположения она щадила. Пользовала ослабленными дозами, да и то не каждый день. Когда Ым поймал её, она вкатила и Максимильянцу полновесную дозу. Одну, другую. И тот, не будь дураком, стал жаловаться на ослабление потенции. И даже продемонстрировал это Луе, что ей не понравилось. И она совсем перестала колоть его.
Однажды, когда все отключились, в том числе и Луя, Максимильянц рванул прочь. Спустился на веревке, сплетенной из лиан дикого винограда и хмеля.
В хибаре стоял звон и щебет. В изящно сплетённых из прутьев дерезы и лещины теремках томились, клевали, перепархивали, но, прежде всего, пищали, свистели и звенели: щеглы, пеночки, синицы, щуры, и прочие пестрые птички.
- Рцы! - тревожно посмеиваясь, говорил Ым. Бил себя кулаком в грудь и добавлял: - Мыи
- Твои, твои, - снисходительно успокаивала брата Луя. - Кому они нужны.
Чтобы отвлечь хозяина, Максимильянц выпустил птичек на волю.
- Кра! - вопил Ым, глядя на пустые клетки.