Когда начинал поспевать белый тут, на тропинках между дачами все время сновали ослики, груженные шором, мясом, даже гилаб можно было купить у хозяина ослика. Гилаб - это глина, которая мылится, хорошо ею мыть ковры и дорожки. А еще мы покупали синий гилаб и мыли головы. Мои волосы были хоть и густые, но короткие, зато у мамы косы - ниже колен. Растерев глину на голове, она расчесывала косы в море, от гилаба волосы ее становились мягче, они шелковым потоком струились по плечам и груди, и на фоне голубого неба и синих волн она казалась мне русалкой из дедушкиной сказки. Русалки бывают очень красивыми, и мама очень красива, говорила я сама себе и даже боялась ее сглазить. Очень боялась, что ее унесет в море, утащит и спрячет ее Хазар в своих глубинах. У меня начинало колотиться сердце: что тогда мы с папой будем делать?
Но мама выходила из воды спокойная, красивая, ветер играл ее рассыпавшимися волосами. Мы вместе возвращались домой, меня покидало беспокойство, я мурлыкала песенку, я была счастлива. По небу плыли легкие белые облачка, они были похожи на комочки промытой шерсти, которую взбивала мама тонкой кизиловой палкой. А иногда мне казалось, что там, в вышине, ветер пасет стадо белых ягнят…
Сразу за домом начинался целый мир, полный загадочных шорохов, запахов, красок. Я любила уходить в гости к травам, прилягу на землю и слушаю, как растет трава.
По утрам меня будил жаворонок. Он очень похож на воробья, только немножко крупнее, и на голове у него красивые перышки. В детстве я верила, что жаворонок своей песней будит солнышко. Когда большой красный шар прятался в море, бабушка всегда говорила: "Хватит бегать, вон уже и солнце закрыло глаза, пошло спать!" Но ночь не может быть бесконечной, обязательно должно наступить утро, а без солнышка утро не наступит. Вот и начинал свой концерт жаворонок. И добивался своего: сначала на небе, у самой кромки горизонта, появлялись маленькие брызги пламени. Это значило, думала я, что солнце чуть-чуть приоткрыло веки. Затем небо заливало алым светом, и постепенно из моря поднималось чистое, румяное, как бабушкин чурек, солнце. Вот так и начиналось каждое утро - песней жаворонка. У нас на даче жил жаворонок. Он устроил себе гнездо прямо на земле, под кустами ежевики. В гнездышке, похожем на маленький тендир, лежали иногда два, иногда три яйца в крапинку. Птица, наверно, знала, что дети любопытны и могут принести вред ее немногочисленному семейству, поэтому пускалась на разные хитрости. Видели бы вы, сколько она кружила вокруг гнездышка перед тем, как опуститься туда. Она хотела обмануть, отвлечь нас, а мы, затаив дыхание, могли подолгу следить за жизнью птицы. Как-то, застав нас около гнезда, жаворонок стал беспокойно хлопать крыльями и даже как-то рассерженно заверещал. Мы, несмотря на предупреждения птички, с интересом стали разглядывать: что там внутри? В гнезде, в ожидании матери, попискивали уже оперившиеся, но еще желторотые птенцы. Почему-то приняв нас за мать, они дружно раскрыли свои мягкие клювики, требуя пищи. А мать все носилась над нами, издавая тревожные звуки, будто звала на помощь, готовая с риском для жизни защитить своих малышей. На следующее утро мы опять отправились к кустам ежевики. Осторожно раздвинули колючие ветки… Гнездо было пусто…
С тех пор прошло много лет. Я живу в большом современном городе. И часто, просыпаясь, чутко прислушиваюсь к еще дремотному, редкому щебету пробуждающихся пичуг. И все жду, жду… Не раздастся ли звонкий голос птицы из моего детства? Песня жаворонка, который разбудит солнце… Это очень грустно сознавать, что птицы из детства не прилетают в твою полную забот взрослую жизнь.
Детей часто называют сладкоежками. Это правда. Но не все знают, что они еще и "кислоежки". Я знаю это по себе, по своим детям, а теперь и по внукам. Особенно вкусен зеленый виноград. Еще твердые холодновато-зеленые ягоды мы рвали вместе с Хазаром - соседским сыном. Я жую эту кислятину, а он морщится, передергивает плечами. Но со временем и он пристрастился к зеленому винограду. Только разве скроешься от бдительных бабушкиных глаз… Стоило ей заметить, что мы вертимся в винограднике, - такой крик поднимала! "Заболеете! Отравитесь!" Тогда мы придумали выход - стали делать вид, что играем в прятки.
Мы с самым невинным видом покидали виноградник, уходили за дачу и, устроившись в укромном местечке, делили добычу. Так продолжалось несколько дней, но в конце концов наблюдательная бабушка разоблачила нас. Игру в прятки пришлось прекратить. С тех пор мы повадились на соседские виноградники.
Так продолжалось почти до конца лета. В конце августа приходил, как говорится, и на нашу улицу праздник. Бабушка давала нам по корзине и посылала за виноградом. С нами шли и дедушка с мамой. Я садилась на корточки и со знанием дела, как взрослая, осматривала каждый куст виноградник умеет прятать свои налитые медовым соком гроздья. И еще я боялась пчел. Их гнезда величиной с кулак в основном лепились на шершавой старой лозе. Пчелы никогда далеко не отлетали - корма хватало и рядом. Они так обрабатывали ягоды, что от них оставались одни косточки и кожура. Я боялась этих диких мохнатых пчел с толстыми полосатыми брюшками и старалась собирать гроздья, которые лежали прямо на песке.
- Это песок превращает виноград в мед, - говорил дедушка, любуясь почти прозрачными, липнущими к ладоням кистями. - Не знаю слаще винограда, чем наш апшеронский. Потому что на горячем песке растет.
Что-что, а это я знала. И в самом деле, по раскаленному песку босиком ходить было невозможно, обжигало ноги. Однажды мне так напекло ступни, что пятки покрылись волдырями.
Собранный виноград мы высыпали в ахур. Это такой четырехугольный выдолбленный изнутри камень, он напоминает большую посудину с "клювом", откуда вытекает чистый, выжатый из винограда сок. Дедушка приносил из колодца студеную воду и поливал мне на ноги. Я хохотала без умолку. Я вообще была хохотушка, но так как бабушка вечно ворчала, одергивала, приходилось постоянно сдерживаться, особенно на людях… "Неприлично… Нехорошо…" А тут был повод, и я давала себе волю.
- Да уймешься ты наконец? - Бабушка легонько шлепнула меня по макушке. - Постой, ополосни еще разок. - И продолжала поливать из ведра на мои исцарапанные, искусанные пчелами колени.
Дедушка бережно взял меня на руки и опустил в ахур, прямо на кучу винограда. Вот тут уж я не знала удержу. Подпрыгивая, пританцовывая, я весело топтала виноград, ягоды щекотали мне ноги, я визжала и вскрикивала. Это было, наверно, очень смешно, - дочерна загорелый, пляшущий на винограде чертенок.
Надолго, на всю жизнь, я запомнила этот летний день, И счастливые мамины глаза… И теплый ветерок… И хлопавшие в такт моей пляске большие дедушкины ладони. Вот только бабушка…
- Да перестаньте вы веселиться! - раздраженно крикнула она старику. Нашли время!
Дед как-то съежился, перестал смеяться, сникла и мама, словно бабушкин окрик разрушил радость. Такая уж она была, наша бабушка. Все рядом с ней тускнело, делалось будничным, скучным.
Но мне все равно было весело, потому что я топтала ягоды, они пружинили и лопались под ногами, виноградный сок постепенно наполнял ахур до краев и ленивой струйкой стекал в кувшин.
Из виноградного сока бабушка варила дошаб - патоку. Сначала она клала в мешочек ширихак - такая особая глина, - она не дает дошабу бродить, затем наливала сверху смешанный с водой виноградный сок. Сок капал в большой медный таз, и когда он наполнялся, бабушка разбивала в него яйца. Потом ставила таз на огонь и долго помешивала варево половником. Сок густел, становился клейким, на нем появлялись островки желтоватой пены. Бабушка собирала пенку в блюдце, а я подкрадывалась и, обмакнув палец в пенку, слизывала ее.
Вот тогда появлялся дед с большой спелой айвой. Он делал это каждый год, поэтому не спрашивал разрешения у бабушки. Ароматную айву дед опускал в дошаб.
Айва на глазах розовела и делалась похожей на прозрачно-золотистую луну, когда она вылезает из моря. Еще до того, как мне давали попробовать, я уже знала, какая она по вкусу. Я, можно сказать, мечтала об этой минуте.
Когда дошаб бывал готов, бабушка переливала его в большие глиняные кувшины - бардаги - и оставляла на зиму.
- Бабушка, налей немножко дошаба в блюдце, - канючила я.
Черные глаза старухи исподлобья косились на меня.
- Нельзя, это на зиму.
- А почему "на зиму", почему нельзя летом?
- Не спорь со мной, - лицо бабушки темнело. - Что за ребенок!
Я умолкала. Только бабушка могла заставить меня присмиреть, отступить.
Зато зимою мы ели дошаб почти каждый день. Дедушка заставлял меня есть его по утрам, на голодный желудок.
- Это очень полезно, - приговаривал он. - Дошаб очищает кровь. Никакие болезни не страшны человеку, если он ест дошаб.
А бабушка в холодные зимние дни варила хашиль, Это такая каша из поджаренной муки, для вкуса в нее добавляют дошаб и масло. Словом, халва на дошабе! Прямо тает во рту!
Вообще у бабушки в хозяйстве ничего не пропадало. Она высушивала на солнце виноград - получался изюм. Она готовила из винограда варенье, настаивала уксус. До самого лета на кухне стояли балоны с янтарной абгорой. Кисловатый сок, который выжимали из незрелого винограда, придавал остроту и приятную кислинку мясу. Мы всегда возвращались с дачи в город с такими запасами, что их хватало до следующей зимы. Правда, для этого приходилось и потрудиться как следует, но обилие вкусных вещей стоило того. И с каждым годом я все больше помогала бабушке и маме. Откуда бы они взяли дошаб, если бы я не давила виноград? А изюм к ширин-плову? Кто отгонял птиц от рассыпанных по циновкам ягод? Правда, и себя я не обижала… Но птицам все-таки доставалось меньше.
Только детям свойственно одушевлять все неживое, ощущать такую тесную связь с природой, такую радость общения с деревьями и камнями, птицами и ручьем, что жизнь делается поистине удивительной! Это потом происходит отчуждение. Чем больше взрослеет человек, тем больше утрачивает он эти невидимые связи. Я могла говорить с тучками; мне казалось, что в ответ на мои веселые дразнилки смеется море. Иногда я рассказывала сказки нашему ослику, и, по тому, как он слушал меня, чутко шевеля ушами, я была уверена, что ему очень интересно. И жучок, и травка, и чинара - все были для меня друзьями.
А сейчас… Сейчас я почти все время окружена людьми, а на душе бывает так тоскливо, так одиноко - как в пустыне.
В детстве я могла часами шептаться с травкой, виноградником, с муравьями; они были совсем как свои, близкие. Особенно нравился мне инжир. Его высокая густая крона шумела даже в спокойную погоду. Он был добр, как дед. К осени в жесткой, густой зелени вызревали золотистые плоды. И я была почти уверена, что мой инжир старается для меня. Мы собирали инжир, бабушка варила его в кастрюле, потом сушила на солнце, на заранее приготовленных сухих ветках колючки. Высушенный инжир она слегка осыпала мукой и нанизывала на нити, и эти связки развешивала на оленьи рога, что висели на стене. Бережно сливала она в большой медный таз воду, в которой варила инжир, и в ней снова кипятила самые лучшие, отборные плоды. А из тех, что похуже, делала джем; получше, покрупнее инжир шел на варенье и на пискендер. Я очень любила пискендер. Это тоже сушеный инжир, но без шкурки и не вареный. Нанизанный на нить, он хранился целую зиму - длинными коричневыми ожерельями украшал балкон.
Иногда бабушка уходила к соседке, и я, переборов страх, снимала эти бусы и вешала их на шею, опутывала ими руки, кружилась перед зеркалом, изображая индийскую танцовщицу. Но даже и танцуя, я не могла удержаться от соблазна - выдергивала несколько "бусин" и съедала. Но стоило мне представить холодное, брюзгливое лицо бабки, как исчезало все волшебство, умолкала в душе музыка, бусы превращались в обычные сушеные фрукты, и, как я ни старалась, старуха все равно узнавала о моем проступке.
- Я не против, чтобы ты лакомилась, - сурово помахивая костлявым пальцем, выговаривала бабушка. - Для вас же стараюсь. Только вот тебя жалко. Нельзя есть сушеный инжир летом, останешься без волос, с лысой, как тыква, головой. Кому ты будешь нужна, яйцеголовая? В наши дни девушки и с густыми волосами без мужей сидят.
Меня охватывал трепет, я испуганно сжимала руками волосы, я видела себя уже взрослой, красивой, как киноактриса, но без единого волоска на голове. Со слезами бежала я к дедушке, чтоб сообщить ему трагическую весть.
- Дедушка, меня никто не возьмет замуж! Потому что я буду лысой!
Узнав, в чем дело, дед фыркал в свои пышные усы, гладил мои густые волнистые волосы.
- Ты у меня самая красивая… Самая хорошая, потому что и солнышко тебя любит, и травка, и птицы. Глаза у тебя синие-синие - это подарил тебе Каспий. Волосы густые и непослушные, как крона инжирника. А сама ты золотистая, теплая, как апшеронская айва. Ешь побольше инжира, и станешь еще красивее! Никогда не облысеешь. И не забивай себе голову глупостями. Знаешь, говорят, в Иране когда-то жил очень сильный и заносчивый человек. Однажды он заявил, что сильнее всех на свете. Правда, на это у него были основания: у себя в стране он всех победил в единоборстве. Услыхал об этом Алтай, парень, рожденный в нашем краю, и решил принять вызов богатыря.
"Я его положу на лопатки", - пообещал он землякам и отправился в путь.
Через сорок дней и ночей добрался он до одной лачуги. Уже темнело, парень устал и зашел в жилище. У очага сидела очень старая женщина. Было тепло, стояло лето, а она грела у огня свои большие костлявые пальцы. Старуха оказалась гостеприимной, поделилась с юношей своим скромным ужином. Алтай рассказал, куда и зачем он идет.
Выслушав его, старуха сказала:
"Сынок, вернись домой, пока не поздно. Этот иранский богатырь не знает поражений, он беспощаден. А ты молод, впереди у тебя еще целая жизнь. Послушай меня, возвращайся домой".
Усмехнулся Алтай, замотал упрямо головой. И чем больше уговаривала его старуха, тем меньше он ее слушал. Тогда медленно, кряхтя, поднялась бабка, достала из сундука несколько кружочков, похожих на дольки грецкого ореха, и предложила гостю:
"Съешь это, упрямец, может быть, эти плоды придадут тебе силы".
Пощупал Алтай эти кругляшки, узнал сушеный инжир, расхохотался:
"В наших краях, бабушка, один месяц в году их едят свежими, а одиннадцать - сушеными. А кроме того, у нас готовят и варенье, и дошаб из инжира…"
Старуха облегченно вздохнула:
"Ну что ж… Иди, сынок. Ты не будешь побежден".
У каждого растения свой характер, свои повадки. И у инжира - свои. Например, дедушка никогда не разрешал нам спать под инжирником, он говорил, что ночью там собираются бесы. Он знал об этом много преданий. Даже бабушка, вечно спорящая с дедом, поддакивала ему, кивая седовласой головой. Как я могла не верить им обоим? Мне и в голову не приходило ослушаться. И все-таки что-то во мне протестовало: как это может быть, чтобы дерево, которое дарило людям столько радости, укрывало под своей кроной каких-то мерзких тварей? Я столько думала об этом, что по ночам мне слышалась какая-то возня под широкими листьями инжира, казалось, я вижу в темноте, как, взявшись за руки, черти танцуют яллы. Много позже я поняла, почему дедушка запугивал меня. Оказывается, инжир, как человек, вдыхает кислород, а выдыхает углекислый газ. Другие деревья как деревья, вдыхают углекислый газ, а отдают кислород, а инжир - наоборот. И поэтому, говорят старики, спать под таким деревом опасно: мерещатся кошмары, задохнешься.
Как-то к нам в гости приехал папин друг. Мы его долго водили по даче, рассказывали о каждом дереве, угощали плодами. Одним словом, старались показать, как у нас хорошо. Слушал он рассеянно, как-то неприятно кривил губы, а за чашкой чая спросил:
- А где твой хваленый сад?
- Да ведь мы и находимся в саду, - рассмеялся отец.
- Ну да, ну да. А я думал, у тебя тут тянутся в небо кипарисы, чинары, дубы. Ха! Даже фруктовых Деревьев нет. Вот выберемся с тобой ко мне в деревню, я покажу тебе, что такое сад.
Что скажешь, твоя правда, - дед очень старался скрыть обиду, да не получалось у него, - нет у нас ни кипарисов, ни фруктовых деревьев. Зато на Апшероне такой воздух, песок, море, виноград, инжир… Здоровый моложе становится, больной вылечивается.
Но гость небрежно махнул рукой, он не щадил наших чувств, он, похохатывая, все приговаривал:
- Разве это сад? Черт знает что!
Мне было так обидно, я готова была вцепиться в его смеющееся лицо. Подумать только! Так говорить о нашей даче!
- Эх, золоту знает цену только ювелир, - тихонько погладив меня по плечу, сказал дедушка. Уж он-то понял, догадался, что происходило в моей душе.
Спустя многие годы вновь всплыл в памяти моей этот разговор. Уже не было в живых ни деда, ни дядей, ни отца. Мама моя была бабушкой, а я сама матерью. Работала в редакции, по ночам корпела над рукописями; хлопоты по дому, командировки, общественная работа - в потоке дел я совсем забыла про дачу, про Апшерон.
И вот как-то в августовский день зашел разговор о том, что надо съездить на дачу, посмотреть, как там… Накатили, нахлынули воспоминания далеких детских лет, растревоженная память воскресила милую детскую пору. Я села в наш старенький "Москвич", выехала за город. Дорога была широкой, ровно заасфальтированной. Рядом по светлой полоске канала, резвясь в воде, бежали солнечные зайчики. Канал проходил теперь через весь Апшерон, прозрачная холодная вода щедро увлажняла землю, и там, где раньше щетинился колючками бурый пустырь, поднялись оливковые рощицы. Изменился Апшерон, оделся в нежную зелень молодых деревьев, запестрел цветочными клумбами… И чем больше я разглядывала эту красоту, тем с большей горечью вспоминала деда, человека, бесконечно влюбленного в эту землю, в эти пыльные придорожные, согнутые ветром мужественные сосенки, запахи моря и ветра… Как он обрадовался бы, увидев эти зеленые оазисы, могучие ивы вдоль дороги, по которой бегут комфортабельные автобусы!