А я, лежа на своей кушетке с выпирающими пружинами, держала у распухшего носа грелку с горячей водой и тихо страдала от неустроенности своей жизни. Как глупо растрачиваю молодые годы. Что занесло меня в чужой дом, в холодный (хоть и прекрасный) город, где так мало солнца и много дождей и туманов? Мне остро хотелось домой, в Баку, на горячее солнце, на Приморский бульвар… И вдруг я не то чтобы услышала, а ощутила, будто меня окликнули. Да, представьте, отчетливо осознала чей-то зов. И тут же возникла мысль о Мачихине, я словно увидела его высокий белый лоб, склоненный над томом неведомого мне философа. Вот еще! - подумала я. И переключила мысли на несданную курсовую работу об электрических машинах. Но сквозь силовые линии электромагнитного поля каким-то образом опять пролез мой сосед по столу в Публичке. Он худ и невысок, одного роста со мной. Ничего особенного. Только глаза - да, глаза какие-то… странные… Нездешние , пришло мне в голову верное определение…
Когда я в очередную субботу приехала в Публичку, он был там. Я увидела его, когда шла по проходу, отыскивая свободный стол, но сделала вид, что не заметила, и села поодаль. Вскоре он подошел, поздоровался и сказал, что ему нужно со мной поговорить. Я ответила, что пришла заниматься, а не разговаривать. Полная строгая дама, сидевшая рядом за столиком, сделала нам замечание: мешаем работать. Мачихин нагнулся к моему уху и прошептал:
- Юля, через час я буду ждать вас на лестнице. На верхней площадке. Очень п-прошу.
Не выйду, решила я. Вот еще! Нечего мною командовать.
Однако через час пять минут вышла. Холодный мрамор лестницы вполне соответствовал, как я надеялась, выражению моего лица.
Мачихин, ожидавший меня, подошел стремительной походкой. На нем была армейская гимнастерка и штатский темный серый костюм, мешковатый и мятый, как будто с чужого плеча.
- В-вы любите искусство, - сказал он без предисловия. Так вот, есть п-предложение. Завтра я еду в Петергоф. Повидаться с друзьями. Один из них работает в г-группе реставраторов. Вам будет, я думаю, интересно. Поедем?
- Завтра? - Мне сразу захотелось поехать, но не могу же я вот так взять и согласиться ехать куда-то с незнакомым человеком… - Не могу, - сказала я. - У меня много дел на завтра.
- Жаль, - сказал Мачихин, отведя в сторону взгляд. В следующий миг, однако, он снова уставился на меня. - Юля, п-понимаю, вас смущает, что мы незнакомы. Но это же просто условность. Право, не следует п-придавать чрезмерное значение условностям, которые мешают общению людей…
Он говорил что-то еще, а я - стыдно признаться - слушала, как завороженная. Никто никогда не говорил со мной с такой серьезностью… с такой подкупающей искренностью… С такими глазами, как у него, подумала я, просто невозможно обманывать…
Словом, я согласилась.
В переполненной электричке, с воем несшейся берегом залива, Мачихин рассказывал, какая гигантская восстановительная работа идет в Петергофе, где разрушены и дворец, и фонтаны, и куда-то вывезен немцами знаменитый Самсон. Сидевшая напротив нас женщина в ватнике, не старая, но с усталым, словно погасшим лицом, прислушивалась к тому, что говорил Мачихин.
Он вдруг умолк на полуслове.
- Так что же с этим Самсоном? - спросила я.
- Да не важно все это, - тихо ответил Мачихин.
Странный какой, подумала я.
Его друг, работавший в Петродворце в группе реставраторов, жил в старом желтом доме близ станции. Звали его Николай. У него была стриженая рыжеватая голова и рыжие усы, одет он был во флотский китель и брюки поразительной ширины. Моя рука утонула в его огромной ладони.
- А-ба-жаю показывать Петергоф красивым девушкам, - заявил он прокуренным басом, каким, в моем представлении, должны были говорить боцманы на парусных кораблях.
"Боцман" повел нас по парку. Он дымил папиросками, прикуривая одну от другой, и рассказывал. Очень интересно рассказывал. Я узнала, что осенью 41-го тут, в Верхнем парке, высадился десант. Пятьсот моряков-добровольцев трое суток вели неравный бой с немцами, были отрезаны от берега и погибли. Узнала, как долго и трудно после войны решался вопрос о восстановлении Петергофа. Но вот дело пошло, в 46-м пустили фонтаны-водометы в Морской аллее, а в 47-м взялись за Большой каскад.
- Вот он, любуйся!
Ахнув от восхищения, я уставилась на могучего кудрявого Самсона, разрывающего львиную пасть. Зимнее солнце робко касалось напруженных бронзовых мышц богатыря.
- Не хуже довоенного, верно? - басил Николай.
- Я не жила тут до войны…
- Ты не ленинградка? А в прошлом году где была? В августе месяце Самсона через Питер везли, весь город высыпал смотреть.
- Я не знала… не видела…
Мне было стыдно, что я оказалась в стороне от такого события.
- В сентябре открыли фонтан. Знаешь, какой столб воды ударил? Двадцать два метра! - "Боцман" явно хвастался перед провинциалкой. - Хорош Самсончик, а? Совершенно как довоенный. По фотографиям, по обмерам профессор Симонов точнехонько воссоздал.
Мачихин сказал, что вовсе не обязательно было воспроизводить фигуру Самсона точно такой, какой она была прежде.
- Да и вообще дело не в конкретной скульптуре, а в духовном порыве мастера.
- При чем тут духовный порыв? - возразил Николай. - Речь идет о сохранении культурного наследия. Если не сохраним культуру, мы одичаем.
- Одичать можно и оставаясь рабами одной и той же неизменной модели. Я не п-против Самсона. Материалистическая эпоха замкнута на внешнем материале, на статичной форме. Строим по принципу п-пользы.
- Да как можно иначе, если полстраны войной разрушено? - закричал, выпуская дым из ноздрей, "боцман".
- Ты прав, - кротко сказал Мачихин. - Но когда-нибудь мы поймем, что искусство п-прежде всего - душевное переживание. Оно сродни памяти, бессознательному воспоминанию…
- Начинаются антропософические штучки! Ванечка, нам до твоих идеальных миров так же далеко, как до луны. Человеку что нужно? Жратва! Крыша над головой! Ну и, конечно, предметы культуры…
Я слушала с интересом. Хоть и не все понимала в их споре. Понятнее был "боцман". Но в тихом голосе Вани Мачихина, в странностях его слов было нечто притягательное. Я шла рядом с ним и невольно обратила внимание на стоптанные носки его армейских сапог. Вдруг подумала: что со мной происходит? Совершенно не знаю человека, а послушно иду, куда он ведет…
"Боцман" показал нам только что восстановленные фонтаны Нижнего парка, фигуры Адама и Евы, Нимфы и Данаиды. Все это было здорово. Но я то и дело посматривала на дворец.
Большой дворец, побитый и обожженный войной, пустыми глазницами окон смотрел на каскады фонтанов, на бронзовые статуи наяд, и чудилась мне в этих черных глазницах печаль и безысходность.
- На дворец глядишь? - сказал Николай. - Скоро за него возьмемся. Годиков через пять будет как новенький.
- Через десять, - сказал Мачихин.
- Ну, ты ж у нас скептик. - "Боцман" хлопнул его по плечу. - Пошли ко мне!
Он занимал комнату в полуподвале облупленного желтого дома. Тут было накурено. На столе лежал лист ватмана, прижатый по краям пепельницей с окурками, бутылкой в засохших узорах выпитого кефира и двумя книгами. Николай быстренько скатал ватман, испещренный схемами и значками, в трубку и бросил на небрежно застеленную койку. Затем на столе появились тарелка с квашеной капустой, полбуханки черного хлеба и бутылка водки. Я сказала, что мне пора домой. Но Мачихин, взглянув на меня своими нездешними глазами, попросил не спешить - и я послушно осталась. В оконце под потолком проникало солнца ровно столько, чтобы осветить пиршественный стол. Водка была омерзительная, я только слегка пригубила из стакана.
Спор тем временем все больше разгорался. Ваня Мачихин, выпив, порозовел, в его словах появилась горячность, и заикался он меньше.
- Время и пространство не могут быть продуктами опыта, - говорил он с дымящейся папиросой в руке, - но они - непременное условие… И Эйнштейн п-понимал это лучше других…
- Опыту подвластно все! - хрипел "боцман". Он расстегнул китель, под которым была клетчатая рубашка, и тоже нещадно дымил. - Потому что изначальная материальность…
- Нет! Пространство и время заполнены чувственным материалом наших представлений…
- Можно к вам? - раздался вдруг высокий женский голос.
В комнату впорхнула маленькая блондинка с удивленными голубыми глазами, в жакете из потертого красного бархата и такой же юбке, а следом за ней вошли двое парней - длинношеий очкарик, аккуратно одетый, при галстуке, и жизнерадостный черноокий кавказец, гибкий, как молодое дерево. Они принесли какую-то еду и бутылку вина. Кавказец сразу подсел ко мне, спросил, почему он ни разу меня не видел и на каком факультете я учусь.
- А, так вы не в университете? - удивился он. - А кто вы? Просто Юля? Прекрасно! Упоительно хорошо встретить просто красивую девушку Юлю!
- Зураб, п-перестань орать, - сказал Мачихин. - Юля изучает искусство.
- А, искусство! - еще громче завопил Зураб. - Не музыку, случайно, изучаете? Нет? Жаль! А то как раз вышло замечательное постановление - читали?
- Читали, читали, - скороговоркой сказала маленькая блондинка. - Твоего Мурадели разделали под орех. Так ему и надо. Только при чем тут Шостакович с Прокофьевым, хотелось бы знать?
- А при том, дорогая Бэлочка, что все они бандиты! С большой дороги! Знаешь, чего они хотят? Они хотят развратить нас формализмом!
- В п-постановлении, между прочим, странная вещь, - сказал Мачихин. - Грузины и осетины, написано там, в годы революции были за советскую власть, а чеченцы и ингуши, к-как известно, боролись против. Это правда, Зураб?
- Как известно! Мне это, например, не известно. Чеченцев и ингушей в сорок четвертом выселили с Кавказа, вот это известно. Они немцам пособничали.
- Не все же поголовно пособничали, - ломким голосом проговорил очкарик, отхлебывая из стакана красное вино. - Как можно обвинять целую нацию? И выселять черт знает куда?
- Чего ты привязался, Володя? - Зураб налил себе вина. - Национальная политика - темная вещь. Как всякая политика, она служит государству. Если государство на кого-то рассердилось, то вот тебе и виноватая нация.
- Правильно, - подтвердил Николай. - Государство есть аппарат насилия. Не надо его раздражать.
- Неверно, - сказал очкарик. - Изначально государство возникло не для подавления своих граждан, а для их защиты, не раздражаться оно должно, а исполнять закон.
- Закон! - Зураб со стуком поставил стакан. - Где он? Ты голый теоретик, Володя!
- Ну, я бы не сказал, что голый, - усмехнулся юный очкарик. - Законы у нас есть. Даже больше, чем нужно. Появилось новое постановление - вот тебе и закон. Секретарь обкома надумает что-нибудь - тоже закон.
- Или статья в "Правде"! Вон написали, что появилось низкопоклонство перед Западом - и па-ашли обвинять!
- Не ори, Зураб, - сказал "боцман". - Про низкопоклонство, я считаю, правильно написали. Что хорошего в том, что свое забываем, чужое превозносим?
- А по-моему, так нельзя, - сказала блондиночка, сутулясь и оттого делаясь совсем маленькой, только голова над столом торчала. - Если я люблю Моцарта больше, чем Чайковского, значит, я преступница?
- Это значит, что ты несознательная, - объяснил Володя. - Но упаси тебя бог сказать, что паровоз изобрел Стефенсон, а не Черепановы, - в тюрьму угодишь.
- "В тюрьму угодишь", - передразнил "боцман". - Зачем опошлять серьезные вещи? Мы освободителями пришли в Европу, вон Ванечка до Кенигсберга дошагал, я на катерах до Польши добрался, Зураб кончил воевать в Венгрии - зачем же нам унижаться перед заграницей? Разве у них все так уж хорошо, а у нас все плохо?
- Я этого не говорю. - Володя нервным движением правил очки на тонком носу. - И я не виноват, Коля, что родился позже тебя и поэтому не воевал. Смею заверить, что…
- Да я и не виню тебя в том, что молодой. Только не надо иронизировать. Не в паровозе дело.
- М-мебель в Германии лучше, чем наша, - вставил вдруг Мачихин.
- Ну и что? Подумаешь, мебель! От кого, от кого, а от тебя, Ваня, не ожидал! - Николай залпом допил из стакана остаток водки и, морщась, помотал рыжей головой.
- Да просто запомнилось мне. Когда в Инстербурге вышел из госпиталя, я видел, наши офицеры т-трофейную мебель грузили, отправляли… П-понимаю, от нашей бедности эта трофейная горячка…
- Немцы полстраны разорили, как же не быть бедности!
- И до войны жили бедно. Н-но я не об этом… Рационализм заглушил в нас живое чувство, вот беда. Воля к жизни естественна. Но она непрестанно рождает в нас н-неосуществимые желания. Отсюда разлад. Если это глубоко п-понять, то можно научиться преодолевать волевые импульсы. Освободиться от страстей. Очиститься.
- Проповедь аскезы, - усмехнулся очкарик.
- Постой, постой. - Блондинка голубоглазо уставилась на Мачихина. - Я согласна, что надо преодолевать импульсы. Приобретательские, например. Могу проходить до смерти в обносках, сшитых из старой портьеры, - плевать. Но освободиться от страстей? Что это ты говоришь, Ванечка? Так можно потерять все человеческое.
- Точно! - будто молотком по гвоздю ударил Зураб.
- Да что вы, ребята? - тихо удивился Мачихин. - Читали Канта и ничего в нем не п-поняли? Преобладание нравственного долга над страстями, над бренным телом - в-вот истинно человеческое.
- Да, но из этого не следует, что люди должны подражать примеру самого Канта, - заметил Володя.
- Вот именно, - поддержал Николай. - Что ему до страстей человеческих? Точненько, по часам, ходил в свой университет. Сочинял теорию познания в благополучном Кенигсберге. Посмотрел бы он, что сделал с его городом Ваня Мачихин со своей армией!
- Или ходил бы по ночам, как мы с Ванечкой, на станцию разгружать вагоны! - засмеялся Зураб.
Володя сказал:
- Нет, я имел в виду другое. То, что он решил, что семейная жизнь мешает умственному труду, и остался до конца одиноким. Но твое подавление волевых импульсов, Ваня, это, кажется, не из Канта. Это Шопенгауэр предлагает освобождаться от гнетущих волевых импульсов с помощью эстетического созерцания…
Я слушала их разговоры с интересом - не то слово, но не знаю, как сказать, - просто никогда в жизни не было так интересно. Но все они курили беспрерывно, нещадно - и я не выдержала. Закашлялась, с трудом удерживая подступающую дурноту. Мачихин вывел меня на воздух - насилу я отдышалась…
На обратном пути, в электричке, я спросила, действительно ли он по ночам разгружает вагоны.
- Н-не каждую ночь, - ответил Ваня. - Раза два в неделю. На стипендию ведь не проживешь.
Мы стали встречаться. И не только в Публичке. Я ходила с ним в Русский музей, в Эрмитаж, и по-новому раскрывался мир искусства - Ваня судил о живописи не так, как я (нравится - не нравится), а серьезно, всегда пытаясь добраться до сути замысла художника.
- Но ведь то, что ты говоришь, и Володя, и Зураб, - это идеализм. Разве нет? Разве Кант не был идеалистом? - допытывалась я. - Ведь материя первична, а сознание вторично, идеалисты объясняли неправильно, наоборот. Разве нет?
- Все это г-гораздо сложнее, Юля, - мягко говорил Мачихин, словно втолковывая ребенку. - Диалектический материализм - одна из философских систем. Но не единственная. Гегель ввел диалектику как составную часть развивающейся мировой идеи. К материализму диалектика притянута н-несколько искусственно…
- Не может быть! - Я стояла на своем, затверженном в школе, институте. - Мир материален. И он развивается. От низшего к высшему. И мы познаем его в развитии.
- Не так п-просто, Юля. Познание вещей… ну, объективного мира… обусловлено познающим умом. Не надо путать познание с ч-чувственным восприятием. Существуют сверхчувственные духовные миры…
Он развивал непонятную мне систему взглядов, которой очень интересовался, - антропософскую теорию немецкого доктора Рудольфа Штейнера, работавшего в конце прошлого - начале этого века.
- А ты знаешь, моя фамилия по отцу - Штайнер, - сказала я. - Почти как у твоего философа. И у меня был дядя Рудольф.
- Так ты немка? В-вот как. Немецкий склад ума очень расположен к философии.
- Знаю. Мы проходили "Три источника и три составные части марксизма". Но я немка только наполовину. И поэтому мой склад ума…
- Понятно. А чем занимается твой отец?
- В сорок первом его выслали из Баку. Он погиб в ссылке. И дядя Рудольф погиб.
- Понятно, - повторил он и, остановившись, закурил папиросу, зажав огонек спички в ладонях. Дул сырой и холодный ветер с залива. Мы медленно шли по Невскому мимо "дворца дожей". - А у меня отец с-спился, - сказал Ваня.
Я стала осторожно расспрашивать. И узнала, что отец Вани - Мачихин Авдей Иванович - в юности рыбачил на Ладоге, а с началом мировой войны был мобилизован на Балтийский флот. "Ну а дальше, - сказал Ваня, - к-как в кино. Оптимистическая трагедия…" Это означало, что за морячка-балтийца взялись агитаторы - вначале анархисты, а потом уж большевики. Нет, Зимний Авдей Иванович не брал, его корабль ремонтировался в Ревеле. Но против Юденича воевал, и потом на Волге, на Каспии…
- На Каспии? Он был в Баку, в отряде Петрова? - спросила я.
- В Баку, кажется, не был. В Астрахани.
На бульваре Профсоюзов было пустынно, в голых ветвях тополей каркали, словно переругиваясь, вороны. Ветер бил в лицо колючим мартовским снегом.
Авдей Иванович Мачихин так и пошел по военной части, окончил курсы, стал краскомом, то есть красным командиром, а в двадцать втором женился на Екатерине Васильевне, по которой еще с юности вздыхал, когда приметил миловидную девочку с золотой косой в доме питерского рыботорговца, куда, бывало, привозил свежий улов с Ладоги. Поженились они, значит, а через год родился он, Ваня. Произошло это событие в Ижоре - неподалеку от этого городка Мачихин служил на знаменитом форту командиром батареи. И он хорошо продвигался по службе, пока что-то не случилось в 38-м: вдруг не состоялось крупное назначение, уже представленное на подпись наркому. В 39-м Мачихин был ранен на зимней войне, после госпиталя ему предложили отставку, но он, не мысля жизни вне армии, выпросил небольшую интендантскую должность в Ленинградском округе.
В блокаду семья выжила - может, как раз благодаря интендантству, то есть близости к снабжению, - Ваня об этом не распространялся, да и, собственно, он в сорок первом пошел служить в армию, так что мерз и голодал не дома, а в своей зенитной батарее.
О том, как воевал, Ваня рассказывал скупее. Знаю только, что дважды его ранило: первый раз под Ленинградом, когда бомбежка аэродрома, который они прикрывали, побила зенитчиков, а второй - в Восточной Пруссии. Их дивизион в конце войны перебросили на 3-й Белорусский фронт, и там, на марше, батарею накрыли внезапно выскочившие из низкой облачности "юнкерсы". На гимнастерке у Вани над левым карманом были пришиты две ленточки, желтая и красная, - знаки ранений. Других наград Ваня не носил, хотя были у него орден и медали. В 46-м он демобилизовался и, вернувшись в Питер, поступил на матмех университета. В том же году у его мамы, Екатерины Васильевны, обнаружили рак. И пошло: больница, операция, снова больница… Может, из-за болезни жены, а может, потому что фронтовая привычка к спирту дала дурные последствия ("исказила личность", по словам Вани), Авдей Иванович из семьи ушел.
- Как ушел? - поразилась я.