Набрал Сергей полную грудь ветра перед тем, как пуститься в обратный путь к люку трюма, - и тут полыхнуло справа желтым пламенем, и раскатился грохот, будто само море извергло долгий мучительный стон…
Сереньким утром сквозь снежный заряд вошли "Майя" и корабли конвоя на рейд острова Гогланд. Тут предстояло отдышаться, отстояться до вечера, перед тем как совершить второй ночной прыжок - до Кронштадта. И стало известно, что ночью два корабля напоролись на плавающие мины и погибли - сетевой заградитель "Азимут" и один из тральщиков. Финский залив был набит минами. Уже много, говорили, подорвалось кораблей на трудном пути исхода. А "Майе" повезло. Повезло Сергею.
Ему и впоследствии везло, когда ледяной блокадной зимой он оказался на Новоладожском аэродромном узле. Тут базировалась авиагруппа истребителей, прикрывавшая Дорогу жизни.
Летчикам полагалась повышенная норма питания, а техсоставу - другая, только-только позволявшая поддерживать жизнь. Сергей держался, может, получше, чем иные технари. Был он от природы-матушки крепок. А кроме того, многоопытный комиссар подметил его наклонности и выдвинул Сергея в комсорги. Тоже, значит, и это доверие помогало сержанту Беспалову восполнять политическим усердием острую нехватку витаминов и калорий.
Усердие не осталось незамеченным. Летом сорок второго Сергея приняли в партию, а в начале осени направили в Ленинград на ускоренные курсы политработников. Ну, тут, само собой, никак нельзя было ударить лицом в грязь. И по марксизму-ленинизму, и по военным предметам курсанту Беспалову всегда выставлялась одна оценка - "отлично".
Весной сорок третьего, к началу новой кампании, он был выпущен с курсов в звании младшего лейтенанта и назначен замполитом роты аэродромного обслуживания на островок в Финском заливе, где обосновалась маневренная база Балтфлота. Шла замена истребителей - вместо "ишачков" и "чаек", отлетавших свое, входили в строй Ла-5 - "лавочкины", машины с хорошей скоростью и сильным вооружением. Они и на островном аэродроме появились, и молодой замполит, как говорится, всю душу вкладывал в надлежащее обслуживание новых машин. А вверенный личный состав он воспитывал со строгостью и заботой, о лучших бойцах писал заметки в газету "Летчик Балтики". У него стиль был немного торжественный ("…краснозвездные ястребки, - писал он, - мчались над свинцовыми водами залива…"), но идеологически правильный.
Осенью сорок четвертого года авиаполк перебазировался под Таллин, только что освобожденный войсками Ленфронта. А конец войны застал лейтенанта Беспалова в Южной Балтике, в портовом городе Кольберге (он же - польский Колобжег). Вот куда ястребки залетели.
Да, повезло Сергею. Всю войну отгрохал, не сгинул на погибельных островах, выжил в блокаду, и не покалечило его под бесчисленными бомбежками. Был он высокий, с развернутыми плечами, с густой коричневой шевелюрой, с мягкими рыжеватыми усами, отпущенными под конец войны. Такой ладный офицер, у начальства на хорошем счету, а значит - перспективный. В сорок шестом году ему присвоили старшего лейтенанта и назначили замполитом батальона аэродромного обслуживания. У него теперь - впервые в жизни! - была своя комната в военном городке на косе напротив Пиллау. В этом приземистом городе, ястребиным клювом нависшем над оконечностью косы, Сергей бывал часто: то по делам в штабе ВВС флота, то в редакции флотской газеты "Страж Балтики" (он писал заметки и очерки, и стиль у него оставался все таким же приподнятым), то - по субботам - в Доме офицеров.
Так прошло почти три года. За это время Пиллау переименовали в Балтийск, а нашего героя в сорок девятом произвели в капитаны. Весной того же года в Доме офицеров, поужинав с приятелем в ресторане, капитан Беспалов заглянул в зал, где гремела радиола. Кружились пары - черные тужурки и цветные платья. У стенки стояли две девушки. Сергей подошел и обратился к одной - пышноволосой и статной - с вежливыми словами:
- Разрешите вас пригласить?
Глава десятая
Баку. Ноябрь 1989 года
Я стояла в толпе у края фонтана и смотрела, как Самсон раздирал пасть льву. День был летний, солнце золотило мощные руки и икры Самсона, а лев рычал… или мне показалось это?.. Может, балует кто-то из толпы, подражая рычанию зверя? Я поглядела на ту сторону фонтана и вдруг увидела Ваню Мачихина. Он стоял там в своем мятом пиджачке среди женских цветастых платьев и, не мигая, смотрел на меня. Я замахала Ванечке, закричала и побежала к нему, а как добежишь, если он на другой стороне… а лев уже не рычал, а выл в могучих руках Самсона… Я бежала, бежала…
И проснулась. Сердце испуганно колотилось. За темным окном завывал норд.
Странно, что я, коренная бакинка, за целую-то жизнь не сумела привыкнуть к господствующему на Апшероне ветру. С детства не люблю норд, несущий в город тучи песка с нагорья. От него не было спасения даже за плотно закрытыми окнами - он ложился на мебель, на крашеный пол налетом мельчайшей пыли, - эти серые треугольники у каждого окна запомнились с детства.
Теперь на дворе ноябрь, пыли нет, но воет и свистит норд с не меньшей яростью, чем в давние годы. Ломится в окна, окропляя их потоками воды. Беспокойно мне от его волчьего завывания.
Мы пьем чай в кухне. За окном вой, дождь и темень. Мы едим творог моего изготовления, и Сережа рассказывает о своем сне.
- Давно не снились, полгода, наверно. А сегодня опять - здрасьте! - Он прикладывает ладонь к груди. - Здесь болит, когда появляются эти бабы. Почему они меня мучают?
О своем сне я помалкиваю. Ваня Мачихин - моя давняя боль. Сергею ни к чему знать о нем. И вообще - что толку говорить о снах…
Володя Аваков - вот кто придает снам серьезное значение. У него вообще интерес ко всему потустороннему. У нас в подкорке, говорит он, дремлет целый мир, не управляемый сознанием. Она-то, подкорка, и "выдает" сны с неожиданным содержанием. Это может быть все что угодно, записанное в генетической памяти человека, вплоть до зова, как он выразился, мохнатых предков. По словам Володи, возвратные сны могут в причудливой форме отражать переломное событие в жизни человека. Тут важно: видит ли человек в таком сне самого себя.
Но Сергей не видит. Значит… а кто, собственно, может объяснить, что это значит?
- Сережа, - говорю, - сегодня дети собираются куда-то в гости, они около четырех завезут к нам Олежку.
- Ну что ж. - Он допивает чай и, по старой своей привычке, переворачивает чашку кверху дном.
- Очень тебя прошу: не встречай их с надутой физиономией.
- Уж какая есть…
- Улыбнись им, Сережа. Что-нибудь шутливое скажи, ты ведь умеешь.
- Не до шуток, Юля, когда люди собираются уехать из родной страны.
- Да они не решили еще!
- Это по-твоему. Выдаешь желаемое за действительное.
- Ну не окончательно же еще! Мы должны их удержать, Сережа.
- Конечно. Но… Нина упряма до невозможности. На Павлика давит его родня.
К сожалению, это верно. У Павлика полно родственников, огромный клан инженеров, нефтяников - переплетения старинных бакинских семей, смешанные браки, - теперь все они засобирались уезжать - это мы знаем не только от Павлика, но и от его родителей, с которыми перезваниваемся.
- Я не представляю, как мы будем жить без Олежки. Это… это просто безумие…
- Это предательство.
- Ах, да перестань, Сережа, со своими громкими словами…
- Предательство, - повторяет он непререкаемо. - Иначе не назовешь. В стране трудное время, перестройка, нужна каждая пара крепких рук - как же можно? В нашей молодости тоже было трудное время, но мы не бежали. Мы понимали свой долг.
- Теперешнее трудное время совсем не похоже на то, что мы пережили. Тогда строили социализм, а теперь разрушаем.
- Ничего подобного! Речь идет не о разрушении, а об улучшении. Об устранении деформаций, которые…
- Знаю, знаю. А вот объясни, что такое приватизация? Разве это не передача в частную собственность? Разве это не капитализм?
- Нет! Командные высоты в экономике все равно останутся у государства. Никакого капитализма не может быть. Не может быть, - повторяет он, как заклинание.
Я уношу грязную посуду в мойку. Кран горячей воды издает жалкое шипение. С водой у нас плохо, особенно на верхних этажах.
- Все-таки странно, - говорю, ополаскивая чашки холодной водой, - жили при зрелом социализме, а теперь оказывается, что он не только не зрелый, но и вообще какой-то не тот. А что делается в соцстранах? Всюду демонстрации, прогоняют коммунистов, какие-то новые партии пришли к власти… В Чехословакии опять появился Дубчек… Как это понимать?..
- Так и понимай, - хмуро говорит Сергей, поднимаясь из-за кухонного стола и запуская в рот зубочистку. - Изменилась обстановка.
- Когда в шестьдесят восьмом наши ввели туда танки, ты говорил, что это вынужденная мера. Иначе Чехословакию захватила бы ФРГ. Помнишь?
- Что ты хочешь от меня, Юля?
- Ладно, ладно. Не раздражайся.
- Обстановка изменилась, вот и все.
Дескать, не приставай с глупыми вопросами. Партия и правительство знают, что делают. А ты знай свое место на кухне и не лезь не в свое дело. Я и стараюсь не думать обо всем этом - полно собственных забот. Но что поделаешь, если по телевидению, по радио - со всех сторон - только и слышишь: перестройка, реформы, Нагорный Карабах, новое мышление, события в Восточной Европе, ГДР хочет объединиться с ФРГ… Скоро опять откроется съезд, опять, как прошлым летом, будем сидеть перед ящиком, слушать неслыханные речи. Право, временами на меня накатывает что-то такое, хочется пробиться к государственному микрофону и выкричаться . О, я бы крикнула на всю страну, на весь мир. Я бы задала жару этим чертовым говорунам. Совершенствование социализма? - крикнула бы я. Да надоело, братцы, понимаете, надоело ! Дайте людям пожить спокойно! Без вечных этих лозунгов, тезисов, базисов. Завезите в магазины мясо и геркулес! - вот что крикнула бы я.
Да, вот так. Недаром когда-то моя прабабка убежала с гусаром. Иногда я чувствую, как бунтует в жилах прабабкина кровь…
Сергей уходит в свою комнату - маленькую комнату, именуемую кабинетом. Опять будет что-то писать. Он ведь лектор. Обожает обкладываться газетами и крупным почерком писать-сочинять-начинять цитатами новую лекцию о международном положении.
А я, чтобы успокоить расходившиеся - от завываний норда? от неприятного разговора за чаем? - нервы, сажусь в большой комнате в кресло и принимаюсь вязать пуловер для Олежки. Вьется под спицами, свивается в петельки голубая нитка - ах, если б этой нитью накрепко привязать к себе маленького моего паршивца, мариниста сопливого, погибель мою…
А норд свистит и воет за окнами.
Около четырех во мне начинает нарастать тревога. Она поднимается, поднимается, как вода в графине под краном. Как изжога. Ну, изжогу понять можно: она, конечно, от съеденных за обедом рыбных котлет. Уж я постаралась сдобрить хек, пропущенный через мясорубку, зеленым луком, морковью. Но все равно, невкусная мороженая рыба остается невкусной мороженой рыбой.
А вот тревога отчего?
Ну, сказали, что приедут к четырем. Ну, четверть пятого. Ну, полпятого. Троллейбус номер восемь ходит неаккуратно, вечно переполнен, ничего нет проще опоздать, когда связываешься с восьмеркой. В конце концов смешно торчать у окна, заливаемого водой, дребезжащего под ударами ветра…
В начале шестого нервный двойной звонок, так всегда звонит Нина - ну наконец-то! Спешу в переднюю.
- Почему так по…
Вопрос замирает на губах. Господи, что случилось?
- Баба, - кидается ко мне Олежка, - папа подрался! - не то с испугом, не то с восторгом сообщает он.
А Нина - с порога в крик:
- Представляешь, нас обокрали! Сволочи! Павлик видел, хотел задержать, его ударили! Такие скоты! А в милиции! Смотрят вот так! - Она презрительно сузила глаза. - Как будто не нас, а мы обокрали! Ах, сволочи! Ну помоги же!
Это - Павлику. Он молча ставит в угол мокрый черный зонт, стягивает с Нининых ног мокрые сапоги, вешает ее пальто, потом, задрав бороду, разматывает с шеи длинное кашне. Его узкое лицо бледнее обычного.
А Нина и Олежка, перебивая друг друга, тараторят, проходят ко мне в комнату, и я пытаюсь угомонить их, чтоб рассказали по порядку, что же произошло, и тут входит Сергей, сутулясь и заранее напустив на себя обиженный вид (плотно сжатые губы скобкой кверху), который все чаще замечаю на его постаревшем лице.
- Что еще случилось? - спрашивает он.
- Да-да, здравствуй, - говорит Нина. - Павлик! - Она бежит в ванную, и оттуда доносится ее крик: - Мама, иди сюда!
Мои дети, не иначе, хотят меня уморить. Только теперь, войдя в ванную, я вижу, что у Павлика, разглядывающего свое лицо в зеркале, губа разбита в кровь. Дождь на улице смыл ее, но теперь губа опять кровоточит, и заметно, как в уголке между усами и бородой наливается синевой гематома.
- Да ничего… ничего страшного… - бормочет Павлик, промывая водой губу. - Перестань кричать…
А Нина - вот с такими глазищами, с растопыренными пальцами у пылающего лица - драматическим шепотом:
- Есть у тебя что-нибудь? Ну не знаю, свинцовая примочка?
- Да нет никакой примочки, - отвечаю. - Надо просто холодное. Сейчас, подожди минутку.
Такая маленькая круглая грелка есть у нас. Только где? На антресолях, что ли? Встаю на табурет, роюсь в старых сумках, пыльных тряпках.
- Юля, сейчас же слезь! Что ты ищешь?
- Подожди, Сережа… Куда она задевалась… Ты же не найдешь… Вот она!
С помощью Сергея слезаю с табурета, сердце колотится, колотится, - с нашими деточками не соскучишься, сумасшедший дом какой-то! Набираю в грелку, пахнущую старой резиной, холодной воды, завинчиваю пробку, даю Павлику:
- Держи у губы. Нужен холод. Только холод.
Наконец все усаживаются, и я прошу рассказать толком, что у них произошло, и Нина возбужденно начинает:
- Мы ехали в троллейбусе, было очень набито! У Азнефти освободилось место, я наклонилась, чтоб Олежку усадить, и тут Павлик увидел…
- Да не так, - прерывает ее Павлик, прижимая грелку к губе. - Со мной рядом женщина стояла, от нее здорово несло духами, вдруг она мне тихо говорит: "Смотрите, в сумку лезет". Я глянул и вижу, парень-азербайджанец, маленький, в такой вот коричневой кепке, - он свободной рукой сделал быстрый круг над головой, - жмется к Нине…
- Терпеть не могу этих троллейбусных прижимальщиков! - бурно прерывает Нина. - Локтем отпихнула его, он мне что-то по-азербайджански, а Павлик схватил его за руку…
- Не что-то, а по матушке он тебя! Скривился, смотрит с ненавистью, я его схватил, ты, говорю, в сумку залез, отдай деньги…
Олежка, сидящий рядом со мной на тахте, вскинулся:
- А он ка-ак даст папе!
- Замолчи! - орет на него Нина. - Не смей вмешиваться, когда взрослые разговаривают!
- Ничего он не дал! - Павлик взмахивает рукой с зажатой грелкой. - Он вырвался и юркнул в толпу, как змея, раз-раз, и не видно его. Я за ним. "Держите, - кричу, - вон он, в коричневой кепке!" А передо мной двое, усатые, тоже в таких кепках: "Зачем кричишь? Давай назад!" Я им: "Пустите! Нас обворовали!" И отталкиваю… Один из них - м-матерно меня… а второй ударил… и тоже… в толпу…
Павлик опускает голову, опять прижимает грелку к губе.
- Господи! - говорю я. - А дальше что? Действительно украли?
- Ну конечно! Сволочи, конверт с деньгами вытащили! Я кричу, визжу: "Помогите! Вор в троллейбусе!" А один, с наглой рожей: "Ты сама воровка!" А Павлик лезет вперед по проходу, тут троллейбус остановился у Баксовета, кто сходит, кто нет, орут: "Где, где вор?" - а мы с Олежкой пробираемся к передней двери, я кричу, чтоб водитель не ехал, надо милицию привести, а вокруг кричат: "Нам ехать надо!.. Да украли же у нее, пусть приведет милицию… Тебе не надо ехать, ты вылезай, жди милицию, а другие ехать хотят… Она сама воровка…" Я совсем остервенилась, кричу: "Воровской троллейбус!" А водитель из кабины вылез, стоит, сигарета в зубах, и говорит: "Езжай свой Тамбов, там хороший тарлебус"…
- Так и не поймали? - спрашиваю.
- Нет! - Олежка подпрыгивает на тахте. - Не поймали!
- Я заметил, - говорит Павлик, не поднимая головы, - когда остановились, я заметил, этот маленький выпрыгнул и смешался с толпой… Там же всегда полно народу, из метро выходят, и подземный переход… Я продрался к двери, выпрыгнул, озираюсь - нигде его не видно. Бросился к переходу, скорей всего, он туда нырнул, - но разве поймаешь… Хотел этого, усатого, задержать, который меня ударил, - но и его след простыл…
А Нина:
- Мы с Олежкой вышли, да не вышли, вытолкали нас, и сразу троллейбус пошел. Ну, что делать? Побежали в милицию, в ближайшее отделение. А там! Сидят, чай пьют, ала-бала, ала-бала, смотрят вот так, как на червяка. - Снова она состроила презрительную мину. - "Свидетели есть?" А какие свидетели? Никто, конечно, и не подумал… Женщина, которая видела, как он в сумку залез, не сошла, конечно. Зачем лишние хлопоты… Ах, сволочи! Ну можно разве тут жить?
У Нины потекли слезы, она лезет в сумку за платочком.
- Сколько у вас украли? - спрашиваю.
- Две тысячи.
- Ско-олько? - переспрашивает Сергей.
- Две тысячи! - с некоторым вызовом повторяет Нина. И Павлику: - Да-да, мы уговорились сделать обмен тихо, без лишних разговоров, но теперь, когда все это накрылось…
- Какой обмен? - Сергей морщит лоб до самой макушки.
- Ну на доллары. Что вы уставились? - говорит наша дочка, видя, как мы с Сергеем ошарашенно хлопаем глазами. - Нас познакомили с человеком, который продает валюту. Мы ехали к нему. Ехали, да не доехали…
- А ты знаешь, что валютные сделки противозаконны?
- Ах, да перестань, папа! Все, кто хотят уехать, стараются хоть немного валюты выменять. Мы же не крадем. Что тут незаконного?
- Незаконна валютная нажива.
- Какая нажива? Сто долларов за две тысячи рублей - это нажива? Вечно ты утрируешь…
- Я не утрирую! - повышает голос Сергей. - Я предупреждаю. Уж если вы не желаете считаться ни с мамиными чувствами, ни с моими убеждениями… с моей жизнью… то, по крайней мере, не выходите за рамки закона. Недопустимы такие сделки за спиной у государства!
Глаза у Сергея сделались оловянные. Я пугаюсь, пугаюсь, когда у него такие глаза…
- Абсолютно недопустимы! Понятно тебе?
Павлик резко поднимается со стула. Грелку бросил на тахту, и Олежка тут же завладевает ею.
- Сергей Егорович, - говорит Павлик. Видно, что ему больно шевелить разбитой губой. - Вот вы всегда радеете за интересы государства. А если государство не хочет защитить интересы своих граждан…
- Что значит - не хочет?