В одном из таких очагов - в кибуце Мерхавия - состоялась встреча юного Великовского с Библией. Кибуц был первым поселением в пустынной заболоченной долине. После дня каторжного труда кибуцники собрались на поздний обед в бараке - единственном помещении. На расстоянии нескольких километров вокруг не было не только строений, но даже живой души.
Видя подавленное настроение Иммануила, молодой кибуцник сказал ему, с аппетитом уминая еду:
- Ничего, друг, возрождение этого гиблого места к жизни - чудо поменьше того, которое произошло недалеко отсюда, в долине Аялон. Вон там, за этими холмами (кибуцник показал на юг, туда, где в быстро сгущавшихся сумерках уже ничего нельзя было разглядеть) Иошуа Бин-Нун приказал Солнцу и Луне остановиться, чтобы продлился день. Сыны Израиля могли не успеть победить своих врагов до наступления темноты.
И Солнце остановилось. Нам ли не возрождать эту землю к жизни? Разве мы не потомки тех самых сынов Израиля?
Ночью, лежа на своей постели прямо на земле, рядом с палаткой - жилищем кибуцников, Иммануил смотрел в невероятно высокое небо - на звезды, которые никогда раньше не видел такими большими и яркими, на полную луну, которая по библейской легенде стояла неподвижно именно над этой долиной, и думал. При всей глубокой вере в Творца, он не мог допустить существования такого чуда. Не могут солнце и луна неподвижно застыть над долиной. Для этого должно прекратиться вращение Земли. Это невозможно. Нельзя буквально воспринимать метафору автора книги Иошуа. …Встреча с Иерусалимом буквально ошеломила юного Великовскoгo. Ничего подобного он и не мог себе представить. На каждом повороте улиц он натыкался на древнюю историю, на живое напластование эпох, на истоки трех религий. В сердце его запали навсегда фантастические рассветы над Мертвым морем и Иудейской пустыней; неземные закаты, превращавшие иерусалимский камень в золотые слитки; а главное - свет, непонятный, неописуемый, невиданный нигде, кроме Иерусалима.
Весной 1915 года Иммануил вернулся в Москву возмужавшим, прожаренным солнцем Израиля. Он привез отцу обстоятельный отчет о делах в Рухаме. Не уставал рассказывать о земле Израиля, о кибуцах, Тель-Авиве, Негеве и, конечно же, об Иерусалиме. Он вернется туда. Вернется на свою землю врачом.
В прошлом году он поехал в Монпелье, потому что владеет французским языком - французскому и немецкому еще до гимназии детей обучила мама. Братья Великовские владеют этими языками свободно, как и русским. Но не следует идти по пути наименьшего сопротивления. Надо изучать медицину в Англии, чтобы заодно овладеть еще одним языком.
Осенью 1915 года Великовский начал учиться на медицинском факультете Эдинбургского университета. Окончив первый курс, он уехал на летние каникулы к родителям в Москву. Продолжить учебу в Эдинбурге ему уже не удалось. Началась мировая война.
Осенью 1914 года Великовский был зачислен студентом Вольного университета в Москве. Многие профессора Московского университета в знак протеста против дискриминационной политики царского правительства организовали свой университет в противовес официальному - Императорскому. Два семестра Иммануил слушал курс юриспруденции, истории и экономики.
В 1915 году ему удалось поступить на второй курс медицинского факультета Московского университета, продолжая гуманитарное образование в Вольном университете. Российское правительство чуть-чуть приоткрыло двери для евреев. Но это не было симптомом либерализации - шла война, и армия нуждалась во врачах.
При всей предвзятости к Московскому императорскому университету, нельзя не отметить глубины и основательности преподавания, которое там осуществлялось, тем более, что лекции читали выдающиеся русские медики и ученые.
Русско-японская война и революция 1905 года взволновали застоявшиеся воды университетского омута. Была даже создана студенческая дружина. Однако после революции студентов быстро успокоили. В университете воцарился покой. События внешнего мира, казалось, не коснулись медицинского факультета. Студенты-медики, в отличие от студентов других факультетов, до предела были загружены повседневной академической рутиной: анатомический театр, аудитории, лаборатории, клиники. А после занятий в университете - долгие часы работы в библиотеке или дома, бессонные ночи в переполненных до неправдоподобия больницах. И снова - работа, работа, бесконечная работа, если хочешь стать действительно врачом, а не просто обладателем врачебного диплома.
Великовскому было легче, чем большинству студентов медицинского факультета. С младенческих лет, приученный к систематическому учению, обладая незаурядными способностями и феноменальной памятью, он схватывал и запоминал изучаемый материал быстрее и легче многих его однокурсников. Благодаря этому у него оставалось время для стихов, публицистической деятельности. И для углубленного изучения Библии.
С тревогой наблюдал он за очень немногочисленными студентами-евреями Московского университета. Оживление политической активности, обусловленное войной, обстановкой в стране, слухами о поражениях на фронте, коррупции и воровстве в тылу, влекло некоторых из них в различные партии, благо в партиях тогда не было недостатка. Наиболее привлекательными для них казались леворадикалы - большевики, меньшевики, эсеры. Этой патологии, как считал Великовский, еще можно было найти объяснение. Но как понять вот такое: Великовский знал еврейского парня, студента юридического факультета, который шумно поддерживал крайне реакционную и откровенно антисемитскую монархическую партию. Несколько студентов-медиков были даже приглашены на грандиозную церемонию его крещения в храме Христа-спасителя.
С удивительной для юноши прозорливостью Великовский улавливал во всем этом тревожные симптомы надвигающегося несчастья. Спору нет, Россия нуждается в социальных переменах. Но это - не дело евреев. В черте ли оседлости загнивающей империи, приобретя ли гражданские права, если победит революция, евреи, как и прежде, останутся на русской земле инородным телом.
Более того, как и на протяжении всей трагической истории их рассеяния, евреи окажутся в роли этакого "козла отпущения" в любом случае. Если победят реакционеры, евреев легко будет обвинить в том, что они затеяли революцию. Если победит революция, во всех неизбежных экономических и социальных бедах можно будет опять-таки обвинить евреев. Глупый и несчастный народ! Какого черта они ввязываются в чужие, чуждые им дела, вместо того, чтобы заняться своими?
5. "ТРЕТИЙ ИСХОД"
Великовский много думал об этом, и незадолго до февральской революции 1917 года написал яркую высокоэмоциональную брошюру "Третий исход". Издана она была спустя десять месяцев под псевдонимом Имануэля Рамио.
Сразу же после краткого предисловия студент, которому было тогда лишь чуть больше 20 лет, писал: "Четыре устоя, на которых утверждено всякое начало культуры, - это: человечество, нация, семья, личность. Удаляя любой из этих устоев, мы выходим из равновесия. В иудаизме замечательно совершенно сочетаются все четыре начала. Широкий кругозор номадов, кочующих между Месопотамией и Египтом, отличается ощущениями не только универсальными, но даже космическими.
Библия - это история еврейского народа, но в то же время - это и история человечества. Начинается эта история не с какой-либо династии, не с каких-либо законов, не с каких-либо походов и не с призвания чужеземных правителей, а с сотворения мира и создания человека.
Еврейские пророки говорят не только об усовершенствовании личности, не только о развращенности народа и его будущих судьбах, но и о других народах, не только о своих соседях, но и о целом мире. Судьбы мира - почти в каждом слове пророка, хотя он и посвящает обыкновенно свои речи своему народу. Надо быть великим фантастом всечеловечества, чтобы в маленькой Иудее простому пастуху объявить суд народам или начать говорить так: "Слушайте, народы, внимайте, страны!" Это в то время, когда сохранить и распространить эти слова должны не пар, электричество и типографский станок, а исключительно дух энтузиазма и правды.
Примером того, как с исчезновением идеи всечеловечества теряется равновесие потерявшего этот устой, может служить любой народ древности: Египет, Вавилон, Греция, Рим, несмотря на то, что каждый из них мечтал о мировом господстве и даже в определенный момент, может быть, и достигал его. Даже больше: всякий народ, мечтающий о мировом господстве, не имеет - уже или еще - идеи всечеловечества".
Великовский считает Наполеона разрушителем идей пророков, повторенных французской революцией. В словах немецкого гимна он пророчески замечает стремление к мировому господству. Он обращает внимание на интересную деталь: еврейский народ, представление которого о его Богоизбранности не говорит о недостатке самомнения или веры в себя, никогда свои политические пределы не представлял себе дальше границ, обещанных Богом.
Великовский, рассматривая исторический процесс создания нации, замечает: "…ни одна нация не нашла безумства сказать о себе то, что сказал о себе еврейский народ. Он стоит лицом к лицу Бога. Поэтому его сила другая, его идеология неизменна, как неизменна вера в Единого Бога. Идеологии других наций могут видоизменяться, исчезать; с их исчезновением могут исчезать нации".
Великовский рассуждает о семье - о ее не только биологическом, но и метафизическом значении. Говоря о бессмертии половых клеток, в отличие от соматических, Великовский пишет: "…биология лишь объясняет то, что иудаизм понял без лабораторий и опытов… У еврейства был осознанный культ предков и столь же осознанный и отсутствующий у других народностей культ потомства. Еврей называет Израилем весь народ, потому что во всем народе есть "семя" Израиля.
Семя, которое носил Авраам, теперь ношу я, как и всякий еврей". Дальше подробно развивается этот тезис, подводящий автора к причине сохранения самобытности еврейского народа, даже находившегося в рассеянии. Горечь звучит в фразах, противопоставляющих евреев окружающим их народам и, прежде всего, - народам Европы: "Законов милосердия ты не знала, начала справедливости тебе чужды, пророков Бога среди тебя не было. Европа - это антипод иудаизма".
Великовский утверждает, что в начальных школах от Гренады и Кордовы до Багдада и Шираза детей обучали на глобусах, когда Европа еще представляла себе Землю плоской. Он говорит о гуннах и вандалах, объявивших себя наследниками христианства, о том, как Европа была поражена идеей свободы, равенства, братства через 25 столетий после того, как эту идею не только проповедовали, но и осуществляли в городах Иудеи и Самарии. У евреев раньше, чем у других народов, исчезло рабство. В цивилизованном мире оно еще существовало во второй половине XIX века (Россия, Америка). "У евреев не было плебеев и аристократов; были только аристократы духа и невежды". Но у первых не было никакого преимущества, кроме внутреннего превосходства.
Великовский пишет о необходимости и радости труда. Он не понимает, как можно прожить всю жизнь и есть хлеб за "критикования чужих литературных произведений".
Он высказывает и несколько наивные мысли о необходимости работы на земле, независимо от основной профессии. "Под своею смоковницею будет сидеть каждый человек. Так только я могу представить себе конечное счастье и покой для странствующего Израиля". "В Библии, - подчеркивает юный автор, - почти нигде не говорится о труде, потому что труд был наслаждением для людей, и говорить "трудись" некому было. А христианам понадобилось создать особую религию труда (помимо религии церкви) - социализм, который отверг религию церкви". В данной фразе, думается, не вызывает сомнений вторая ее половина.
Основная идея брошюры, конечная цель, которую преследовал автор, - возвращение евреев в Землю Израиля. Великовский, фактически тогда юноша, не страшится возвысить свой критикующий голос против кумира сионистов - Теодора Герцля, не понимающего, по мнению автора брошюры, каким должно быть возрожденное еврейское государство. "Теодор Герцль хотел еврейский дух… сделать духом европейским. И ассимилировать он его хотел, правда, со всей любовью своего большого сердца". Он не может простить Герцлю его мечту о Иерусалиме, "где христиане, магометане и евреи (на третьем месте) имеют свои учреждения, где на храме написано "Nil humani a me alienum puto" - "ничто человеческое мне не чуждо". Латынь надписи говорит, что еврейское - чуждо".
Для Великовского очевидно: возвращение в еврейскую страну - это возвращение к Еврейскому Богу, а не просто создание страны для европеизированных евреев. С возмущением говорит юный автор о части ассимилированной еврейской интеллигенции, переставшей верить в Бога, - "ложный стыд среди этой интеллигенции и полуинтеллигенции, некое рабство, которое не позволяет рабам верить в то, во что не в ходу верить среди господ, некая глупость, которая как бы говорит - слишком долго мы в Него верили, или которая ничего не говорит, потому что говорить ей нечего". И дальше: "В наши дни сказать - "мы потомки Маккавеев" - это любезно нашей гордости, но берем ли мы себе лозунгом Имя Бога, как Маккавеи?"
Великовский заключает брошюру следующими словами: "Я выяснил, что еврейская нация создалась и обособилась, как нация, знающая Бога, а идея всечеловечества близка еврейской нации более, чем кому-либо; я выяснил, что еврейство ищет исхода из Европы, и теперь настало время ухода в Сион. Труд на земле, здоровая любовь, глубокая культура иудаизма, разумная цивилизация - все это не ново, но еще не осуществилось. Осуществиться это должно в еврейской стране".
Есть в брошюре места наивные, противоречивые, незрелые.
Не следует забывать, что автору ее, студенту-медику, исполнился лишь 21 год.
И, тем не менее, глубокий анализ, страстная убежденность и вера сохраняют ее актуальной даже в наше время. Жаль, что об этой работе Великовского ничего не знают в Израиле. Изданная на русском языке небольшим тиражом, она уже давно стала раритетом.
6. ПРИГОВОР, НЕ ПРИВЕДЕННЫЙ В ИСПОЛНЕНИЕ
Сионисты России никогда не выступали против революции или против советской власти. Единственная их вина заключалась в концепции, что евреи не должны иметь ничего общего ни с революцией, ни с советской властью, что дело евреев - иммиграция в Эрец-Исраэль и воссоздание там своего государства. Но в глазах большевиков, пришедших к власти, концепция эта была смертным грехом, который необходимо искоренять физически. Так определил их вождь Ленин. Претворение в жизнь этих указаний - фактически физическое искоренение еврейской нации в России - осуществлял "карающий меч" революции - Дзержинский.
..В феврале 1918 года ЧК арестовала группу московских сионистов, в том числе - технического секретаря организации, при обыске которого был обнаружен список жертвователей на покупку земли в Палестине. Шимона Великовского успели предупредить об опасности. Он не вернулся домой и уже никогда не видел ни дома, ни своего имущества, накопленного годами неустанного труда. Однако ему удалось избежать ареста. Три недели он скрывался у надежных людей, прежде чем представилась возможность выбраться из Москвы с женой и младшим сыном - Иммануилом.
Наиболее логичным путем в Палестину семье Великовских казался путь через Украину.
Но о какой логике можно говорить во время революции и гражданской войны? Дорога на юг была сопряжена со смертельной опасностью. Кого только не было в тех местах!
Немцы и поляки, белые армии Деникина и Врангеля, украинские гайдамаки и армия Петлюры, банды Григорьева и другие… У каждой из этих армий и банд была своя политическая платформа, своя программа. Но в одном они были едины - в оголтелом антисемитизме.
Долгие месяцы скиталась семья Великовских по пылающей Украине, пытаясь пробиться на запад. Иногда по нескольку дней оставались без куска хлеба. Иногда в течение одного дня подвергались опасности попасть в лапы трех сменяющих друг друга режимов, одинаково ненавидящих евреев. Не был исключением "в этом вопросе" и таращанский полк под командованием Боженко, входивший в состав Красной армии. …Случилось это в начале зимы 1919 года на Дону. Иммануил пошел в станицу в надежде раздобыть хотя бы какую-нибудь еду. Высокий юноша с интеллигентным лицом и волевым подбородком, юноша, в котором безошибочно можно было распознать еврея, почему-то показался казакам генерала Шкуро большевистским агитатором.
Допрашивавшему Иммануила есаулу попросту лень было выслушивать объяснения какого-то жида. Мало их, что ли комиссарит в Красной армии? Приговор был скорым и безапелляционным - расстрелять!
Казак средних лет повел Иммануила на окраину станицы, к яру, в котором расстреливали пленных. Великовский шел не оглядываясь, время от времени ощущая прикосновение штыка к спине. Жидкая грязь чавкала под ногами. Первые снежинки неуверенно парили в сером свете рано угасающего дня. Какое-то непонятное состояние, какое-то неясное ощущение безмерности отсекло и страх, и даже тревогу о родителях, ничего не знающих о его судьбе. Неизвестно почему и зачем, он вдруг начал спокойный рассказ. Он говорил о том, что еще совсем недавно вспомнилось ему на Украине - на пепелище еврейского местечка, куда, в надежде на кров и еду семья Великовских пришла, к счастью, уже после погрома.
Он рассказывал о Диего Пиресе - рыцаре и маране начала XVI века, прекрасном юноше, любимце португальской королевы. Под влиянием выдумщика Давида Реубени, объявившего, что он пришел из чудесного царства, где счастливо живут десять исчезнувших колен Израиля, Диего принял иудаизм, обрезался, сменил свое имя на Соломон Молхо и стал изучать Каббалу. Католическая церковь обвинила его в ереси.
В день аутодафе папа Климентий VII спрятал его, а на костре сожгли другого человека. Диего-Соломон и Реубени под знаменем Маккавеев направились к королю Карлу. Король выдал тридцатидвухлетнего Диего-Соломона. В день казни король направил своего посланника с предложением о помиловании, если Диего возвратится в христианство. Пирес отказался и был сожжен. …Чавкала грязь под ногами. Казак слушал с интересом и удивлением. Он шел, уже не прикасаясь штыком к спине Иммануила. Когда они остановились у обрыва над яром, казак, внимательно вглядываясь в лицо пленника, сказал:
- Чудной ты какой-то… Хоть и жид, а человек. Ладно. Не стану я брать грех на свою душу. Спустись в яр, дождись темноты и уходи.
Два выстрела прогремели в мокрых сумерках. И снова тревожная тишина окутала мир.
Скрываясь в яру до темноты, охваченный нахлынувшим страхом, Великовский пытался проанализировать, что же произошло с ним по пути к расстрелу. Откуда взялось то непонятное и сейчас состояние безмерности, отсутствия страха и даже тревоги о родителях? Что это было? Стопор? Охранительное торможение? И почему он вдруг заговорил о Диего Пиресе?
Уже на Кавказе, глядя на мощную шапку Казбека, преграждавшего путь на юг, в Эрец-Исраэль, Иммануил Великовский написал поэму в прозе о рыцаре и маране, прекрасном юноше Диего Пиресе.
Пройдет еще пятнадцать лет, и эта поэма будет опубликована в Париже на языке оригинала - на русском языке: Эммануил Рам, "Тридцать дней и ночей Диего Пиреса на мосту Святого Ангела".