– Валить отсюда надо, – заключил Клячкин, – а мы цепляемся за прутья этой твоей решетки и думаем – вот она, свобода! Ты ведь ее и не нюхал, но откуда-то взял, что от нее душа ноет. Свобода – она не от, не для, свобода – это, старик, абсолют!
– Так уезжают же от! А если свобода – абсолют, так сиди на месте и не рыпайся, – сказал Федот и затушил сигарету.
29. По дороге к роддому.
– Что-то меня прихватывает. – Аня встала из-за машинки.
– Пора "Скорую" вызвать, – сказал Федот.
– Что вы, какая "Скорая"! – улыбнулась Аня, и лицо ее исказила боль. – Дойдем помаленьку.
Федот помог Ане одеться и, бережно взяв ее под руку, повел в роддом.
Шли они медленно, с передыхами. "Внук будет или внучка, – волновался Федот. – Ничего, Маша здоровая, быстро родит".
– Моя свиноферма, – указала Аня на хрюкающий дом. – Образцово-показательная. На ней памятник установят.
– Здесь будет триптих, Маркс, Энгельс, Ленин, – взволнованно объяснял Иван Филиппович.
Увидев Федота под ручку с беременной, Иван хитренько сощурился.
– Даешь, батенька! – покосился он на Аню. – Тихий, тихий, а дело свое знаешь. Девицу, кстати, я почти доконал, увидишь – пальчики оближешь!
– Кто это? – удивилась Аня. – Так похож на Ленина, который у нас на площади стоит.
– Это мой сосед по мастерской, все его принимают за Ильича, хотя он Филиппович.
– А может, не надо троих ваять, одним обойдемся, – уговаривали Ивана мужики. – Трое в копеечку влетят.
– Это триптих, рельеф, пойдет по той же цене, что и Ленин на площади. Товарищи, уважать надо не только нашего вождя, но и его учителей, основоположников марксизма.
– Пойдемте, – попросила Аня Федота, – уж больно разбирает!
В приемном покое Федоту велели ждать. Он сидел на табуретке и вздрагивал от каждого крика, доносившегося из-за неплотно закрытой двери. Федот заглянул в щелку, и увидел нагую Аню на весах, вернее, ее огромный живот с синими прожилками, который скоро исчезнет, и появится ребеночек…
Дверь толкнули изнутри, и Федот отпрянул.
– Вещи возьмите, – медсестра отдала Федоту полную сетку. – Принесете к выписке.
– Федот Федотович, – раздался голос Ани, – я там ключ и адрес в карманчик кофты вложила. Придет Пекин, вы ему сообщите.
30. У свинофермы толпился народ.
– Товаищи, – звучал голос вождя, – за высокие заслуги в пьоизводительности тьуда на фасаде будет установлен баельеф с изобьожением вождей пьялетайского движения. – Иван простер руку в небо. – Великая заслуга всего коллектива свинофеймы заключается, товаищи, в пейвую очеедь в единстве и сплоченности. Да здъявствует стъяна Советов! Да здъявствует миёовой пьелитариат!
– Ура! – вяло откликнулся народ и разбрелся по домам.
– Дело у меня к тебе, – сказал Федот и снял Ивана с постамента. Тот был холоден, как восковая кукла. – Купи часы, хоть за двадцадку!
Иван внимательно осмотрел часы.
– Экспортный вариант. Сыну подарю, в честь принятия в комсомол. Вот тебе, сосед, два червонца на бабу. Темный ты, однако, человек, Федот, умалчиваешь о главном, – заключил Иван Филиппович и натянул кепку на глаза.
31. Товары повседневного спроса.
– Чепчиков и распашонок, – заказал Федот продавщице.
– У нас не бывает. Это "Товары повседневного спроса", а вам нужно в "Детский мир".
– Так это же далеко, – возмутился Федот.
– Берите дефицит – бельгийское платье за сто, австрийские сапоги за сто двадцать.
Федот покачал головой.
– Чулки берите, 80 копеек, уцененные, со швом. Долго носятся, – заверила она его и, не дожидаясь ответа, протянула ему шуршащий пакет.
Перекусив в какой-то забегаловке, Федот заспешил домой. Дверь квартиры была заперта. Федот позвонил. Открыла ему Машенька.
– Славный ты мой, – поцеловала она Федота в губы, – свел Нюрку?
– Свел, – ответил Федот с гордостью, – и подарок тебе купил.
– Чудак, – улыбнулась Маша, и из потрескавшихся губ засочилась кровь, – куда ж я в них по такой грязи! Мне скорей пусть сердце вырвут из груди, но пока я буду дышать, я тебя никогда не оставлю, Боже меня сохрани! Милостыню пойду просить и этими крошками с тобой делиться, – шептала Маша, жарко целуя Федота. – Здесь хоть питание очень хорошее, да становится поперек горла каждый кусочек.
– У Ани? – удивился Федот. – Она же у тебя такая добрая.
– Где ты меня у Ани видел, – горько усмехнулась Маша. – Я далеко-далеко и могу только лишь глубокой ночью плакать, когда все спят.
32. Наша жизнь хороша лишь снаружи. Несколько суток Федот не выходил из мастерской. Он получил заказ от нового спортивного комплекса. Велели изваять дискобола и девушку с веслом, и еще, чтобы они были композиционно связаны. То есть дискобол заносит руку из-за спины, а девушка держит весло на весу, такая архитектоника. Федот слепил эскизы, отформовал их в глине, затонировал под бронзу. Заказали бы лучше памятник беременной для института акушерства и гинекологии, – размечтался Федот и позавидовал Вермееру Дельфтскому, у того и беременных скупали за высокую цену.
Комиссия приняла эскизы без единой поправки, и Федот жил в предвкушении больших денег.
"Наша жизнь хороша лишь снаружи, но тяжелые тайны кулис…" – напевал Федот.
"Тяжелые тайны кулис", – повторил кто-то, и Федот встал с топчана.
Это был Федот Глушков второй.
– Работаешь, – спросил он, – а тебе тут письмо пришло.
Не тревожься, брось тоску, усталость,
Пусть не шепчет о разлуке мгла,
Ты со мной совсем не расставался,
Где б ты ни был, я с тобой была.
И всегда, когда взгрустнется малость,
Я шепчу в тревожный мрак ночной:
"Ты со мной совсем не расставался,
Где б ты ни был, я была с тобой,
Мой родной любимый брат и спутник,
Телепунчик ты любимый мой.
– Откуда это у вас? – поинтересовался Федот.
– Оттуда, – ткнул пальцем в потолок Федот второй.
Федот закурил и предложил гостю сесть.
– В сидячем положении я не существую, – заявил Федот второй. – Мы, гуманоиды, опасаемся геморроя. – Меня интересует вот этот камень, – сказал он, и Федот остолбенел: на поворотном круге, на месте едва начатой девушки с веслом, возвышалась гранитная глыба, над ней парила безголовая Ника Самофракийская.
– Что вы натворили! Это же заказ, – бросился Федот на тезку, но волна отшвырнула его к стенке. – Мне деньги нужны.
– А чистое искусство? Отказываетесь, стало быть?
– Мне деньги нужны, – твердил Федот, – у меня дочка рожает.
– Что ж, похвально! – сказал Федот второй и схватил Нику за крылья.
– Пощади, Федотушка! – взмолилась Ника Машиным голосом.
– Отпустите ее, вы мерзавец и провокатор! – кричал Федот, прижатый к стене неведомой силой.
33. Шоковое состояние при контакте с гуманоидами. Услышав крик, Иван Филиппович поспешил на помощь. Федот стоял, вжавшись в стену, ни жив ни мертв. Как приклеенный.
– ОРЗ с остаточным явлением НЛО, – констатировал врач "Скорой помощи". – Об этом случае надо сообщить в центр по изучению летающих объектов. Родные есть? – спросил врач.
– Есть, – ответил Иван Филиппович, – жена.
– Адрес?
Иван Филиппович пожал плечами.
– Вы невероятно похожи на вождя, – заметил врач, и Иван его поблагодарил за комплимент. – А что это за письмо? – указал врач на пожелтевший лист бумаги.
Иван пробежал по строчкам.
– Откуда мне знать? Может, от жены? Любит она его, непутевого, человека с тяжелым прошлым.
– Не наговаривай, Ваня, – пробормотал Федот и затих.
И сколько не пытался врач вытрясти из Федота еще хоть слово, тот лежал и молчал, неподвижный, как мумия.
– Шоковое состояние при непосредственном контакте с гуманоидами, – сказал врач и, встав на четвереньки, обнюхал пол мастерской. – Технологическая жидкость! – вскричал он, и Иван подполз к зеленой луже, издающей неприятный запах.
Переместив Федота с пола на носилки, они понесли его к машине.
– Куда едем? – спросил шофер, и Иван с врачом переглянулись. – В какую больницу?
– Не надо его в больницу, – взмолился Иван. – Заколют!
– Говорите адрес!
Нанюхавшись технологической жидкости, Иван забыл все на свете. Он порылся в Федотовых карманах, нашел записную книжку, но домашнего адреса и телефона там не было. Зато был адрес Клотильды.
34. Клотильда долго не открывала дверь. О том, что она дома, свидетельствовали шорохи, вздохи и непрерывная работа сливного бачка.
– Красногрудочка, открывай, это я, Уркаганчик!
– Не мог сразу сказать, – рассердилась она, открывая дверь в халате и с мокрой головой. – Столько литературы погублено зря! – прошептала она и затихла, увидев за спиной Ивана белый халат. – Не поеду! Вы меня голыми руками не возьмете!
– Красногрудочка! Мы Федота к тебе привезли. Он в машине лежит.
– Не знаю я никакого Федота, – заявила Клотильда и вытолкала пришельцев за дверь.
– Поедемте, Владимир Ильич, – сказал врач.
– Я ногтя его мизинца не стою! – возразил Иван.
– Пошла интоксикация, – констатировал врач. – Яд проник и в ваше сознание. Врач подвел Ивана к машине. Шофер спал. Носилки были пусты.
35. Скоро и кошки не родят. Пекин не удивился, застав у себя дома чужого человека. Вынул бутылку из нагрудного кармана, сел за стол. "Вот ведь выбрала, рябого и коротконогого, – подумал Федот, – должно быть, человек хороший".
– А я вашу жену рожать свел, – сообщил Федот.
– Давно свели?
– Давненько, – сказал Федот, взглянув на пустое запястье.
– Сколько лет мы вас, папаша дорогой, разыскивали, даже Сергею Сергеевичу Смирнову на телевиденье запрос слали. А как пришло время рожать, вы и объявились! Во кино! А ей сон был, моя Пекина вещие сны видит и все наперед знает.
– Надо бы справиться, как она там, – перебил его Федот. – Вдруг уже родила?
– Скоро и кошки не родят, – сказал Пекин и принес из кухни стаканы и черный хлеб. – Самогонку пьешь?
– Вообще-то нет, но наливай.
– Со свиданьицем, значит! А у нас, батя, нынче десять свиноматок разрешилось. Одного поросенка проглядел. Ножками шел. И мать измотал, и сам издох. Премию бы не списали, – сказал Пекин.
37. Окошко приемного покоя было закрыто на задвижку. Федот постучал.
– Чего вам? – раздался сонный женский голос по ту сторону матового стекла.
Федот справился о состоянии здоровья роженицы Анны Пекиной.
– Еще не родила, – ответило окошко.
– Как там она? – снова постучал Федот в окошко. – Ребенок не идет ножками?
– Чем надо, тем и идет! Первые роды долгие!
– Я тут подожду, – сказал Федот.
– Ждите, дело хозяйское, – ответило окошко.
"Все равно мы будем вместе, неважно, что ты будешь скелетом, на костях мясо нарастет, – зазвучал в тишине Машин голос. – Почему ты не добьешься, чтоб тебя перевели в инвалиды? У тебя все шансы иметь четыре категории. Как я страдаю от бессилия помочь тебе, мой любимый и единственный, хоть бы табаку тебе послать да соды, а денег нет".
– Соды-то зачем? – спросил Федот.
– Да сидите вы тихо, я уж третьи сутки без сменщицы, – попросило окошко.
– Извините, буду тихо сидеть, – пообещал Федот.
"Я так тебя люблю, что не могу подыскать красивых нежных слов. Родненький, Зайчишка ты трусливый, вот ты кто. Без меня, тебя и пешая ворона заклюет".
Забывшись в тепле и уюте приемного покоя, Федот тихо всхлипывал.
– Шли бы вы отсюда, – посоветовало окошко, – от ваших слез никакой пользы.
Федот вышел покурить. Была чудная, необыкновенная ночь, верно похожая на ту, что наблюдали из окна сестры Ростовы. Аня и Маша слились в воображении, и Федот с какой-то новой, неизъяснимой силой любил их обеих. Он будет нянчить внука, помогать чем только может, наконец-то и он свободен от лжи несносной, от тяжкого бремени, которое он столько лет нес на своих плечах. "Как мало нужно человеку для счастья, – думал Федот, выискивая в небе Медведицу, – любить и все. И сколько всякой абракадабры наверчено на это простое и ясное чувство".
Машины огрубевшие руки лежали на его плечах, он слышал ее дыхание, прерывистое, как после бега на короткую дистанцию. Яма для стока воды, где они в темноте ласкали друг друга, или просто сидели рядом, и Маша вполголоса рассказывала все ту же историю о том, как она шла по платформе и услышала женский голос из заколоченного вагона: "Подайте хлебца, дети помирают". Всякий раз Маша материла эту неизвестную женщину. И сама, поди, копыты отбросила, и ее с детьми разлучила… А он ее утешал – усатому скоро каюк придет, и будешь ты опять дома, с мужем и детьми. "Нет, будем мы с тобой, Телепунчик, жить вдвоем на поселении, в маленькой избушке, а в старости будем ходить под ручку обязательно", – звучал родной голос, и Федот согласно кивал головой.
– Ваша родила! – услышал Федот и, загасив сигарету, подбежал к окошечку. Оно открылось, и он увидел перед собой милую веснушчатую девушку. – Мальчик. 3 900. Рост – 52 см. Богатырь. Пишите записку, снесу.
– Спасибо тебе, спасибо, умница, – повторял Федот. Его распирало счастье.
Федот написал: "Аннушка! Поздравляю тебя. Как ты, бедная, намучалась. Я душой был рядом, в приемном покое. Береги себя. Кушай побольше. Завтра принесем тебе, что попросишь. Передай с сестрой свои пожелания, хоть птичьего молока проси!"
В ожидании ответа Федот прикорнул. Снился ему сплошняк из красного дерева, на котором штабелями лежали беременные женщины, и Федот метался среди них, отыскивая Машу, но они все были на одно, чужое лицо.
– Очнись, зятек!
Девушка подала Федоту записку. "Все хорошо. Пока еще слабость. Принесите клюквы, если что".
38. Надувной и раздувной. Жена Федота преподавала английский язык в школе искусств. Можно пристроиться, детишек учить рисованию за сотню в месяц. В его нынешнем положении каждая копейка важна.
Бессменные женины очки в розовой оправе были кокетливо сдвинуты на нос. Жена густо пудрилась и ярко красилась. И все деньги – на импортные шмотки, на них ребенку можно целый гардероб справить.
Федот сообщил жене о своем решении устроиться, наконец, на работу, и та повела его в кабинет директора. Огромной величины шар с нарисованными на нем глазами и усами говорил по телефону.
"Надувной! – вспомнил Федот ивоновскую старушку, – утром надулся – пошел на работу. Вечером сдулся и лег спать".
– Оформим по протекции, – согласился надувной и посмотрел на жену Федота. – Принесите справку, подтверждающую профессию.
– Из МОСХа? – спросил Федот.
– Да по мне хоть из воска, – сострил надувной.
Отделом кадров МОСХа заведовал Петрянский, вымогатель первой марки. Пока на лапу не дашь, будет тянуть резину. Но если ты уверен, что больше никогда ни за чем не будешь к нему обращаться, сгодится и пустой конвертик. Он прячет его в сейф, не распечатывая. Федот купил конверт и задумался, сколько положить. А может, вообще ничего? Договорился сам с собой на рубль. Чтобы не вводить Петрянского в ярость – все-таки что-то он там найдет, может и посочувствует бедственному положению художника, хотя вряд ли.
Кабинет у завкадрами был точь-в-точь как у надувного, сам же он был сдутым и настолько никаким, что его можно было принять за кого угодно.
– На поденку устраиваюсь, справка нужна, – объяснил Федот и подал конвертик.
– И кем же? – спросил без всякого интереса раздувной и щелкнул задвижкой железного сейфа.
– Учителем лепки.
– Это надо обмыть, – загорелся Петрянский и нацарапал справку.
– Печать не забудь! – напомнил Федот.
– Получай! – Петрянский дохнул на печатку и хлопнул ею с размаху по документу. – А теперь по трояку – и в "Греческий зал"!
– Отец, ты вообще понимаешь, что происходит, – говорил он, занимая место за длинным деревянным столом. – Был на нашей последней выставке в Горкоме? А на Вейсберге? А на Штернберге? Отец, мы занимаем позиции. Мы легализируемся, и, конечно, глупость вышла с Биеннале. Понимаешь, отец, – Петрянский сдул пену, – выставили до усеру религиозные работы Иванова, концепты Крюкова, полный сюр Капулиной и гиперреализм Штокмана! А я пазл выставил. Представь, черная лессировка, а на ней мелкие красные людишки со знаменами, вместе они составляют портрет Лукича. Отец, без борьбы никуда не попрешь, воевать надо, надо отстаивать права на свободу самовыражения в искусстве.
У Федота было собачье чутье на стукачей. Это был он самый, только зачем ему понадобился Федот? На кого он собирает информацию? На Клячкина? На Аркашу Штейна? Может, Клотильду взяли?
– Ты на демонстрацию пятого декабря ходил? Отец, за какие-то пятьдесят лет мы излечились от страха. И кто был первым? Солженицын. Я боготворю этого человека.
"Раньше сядешь – раньше выйдешь", – подумал Федот и, завидев официантку, помахал ей рукой.
– Что будем пить? – спросила она, и Федот замер с открытым ртом. Петрянский исчез. На его месте лежала резинка в форме сосиски.
– Извините, – сказал Федот, – в другой раз.
С этими словами он спрятал резинку в нагрудный карман и вышел из "Греческого зала".
40. Гу. Девушка, сидящая рядом ним в вагоне метро, увлеченно читала книгу. Федот присоединился к ней. "В провинции Юньнань многие семьи держат у себя ядовитых насекомых гу. Они могут испражняться золотом и серебром и таким образом обогащать людей. Каждый вечер гу выпускают и оно, сверкая, как молния, летает на восток и на запад. Если поднять сильный шум, то этим можно заставить его упасть на землю.
Гу может быть змеей или жабой, любым пресмыкающимся или насекомым. Люди прячут от гу маленьких детей, боясь, что гу съест их.
Те, кто держат у себя гу, прячут их в потайных комнатах, приказывая женщинам кормить их. Мужчинам вредно видеть гу, так как оно состоит из скопления инь. Гу, что пожирает мужчин, извергает золото, а гу, пожирающее женщин, извергает серебро. Это мне рассказал Хуа Фен, командующий войсками в Юньнани".
– Ну-ка подвинься, – раздался голос из Федотова кармана, и девушка вскочила с сиденья.
Надувшийся Петрянский занял ее место, и Федот посмотрел на народ. Народ, как и полагается, безмолвствовал, а девушка, стоя, продолжала читать книгу.
– Сдуйся, – повелел Федот Петрянскому.
– Фигушки, – ответил Петрянский, – Спасибо, что довез за бесплатно.
Федот схватил Петрянского за руку, но тот вырвался и смешался с выходящей толпой.
41. Новая старая жизнь. Аркадий Штейн, физик, у которого происходило празднование смерти усатого, сидел на больничном. Он громко чихал и кашлял. Большие карие глаза покраснели от простуды, под тонкими ноздрями разлилась краснота.
– Прости, я без звонка, – сказал Федот.
– Можешь не извиняться, телефон мне вырубили.
Они пошли на кухню и включили вытяжку над плитой. Под ее гул Федот поведал Аркадию о сегодняшней встрече, умолчав про надувание и сдувание, хотя Аркадий был из тех, кто и к такому сообщению мог отнестись без усмешки.
– Мы у них на крючке, – резюмировал Аркадий. – Барда уже вызывали и показывали все наши фотографии. Он пять часов молчал. Хорошо, у меня больничный.
– Как же нам быть?