Георгий Балл - известный прозаик, автор более двадцати книг, выходивших в издательства "Советский писатель", "Интерфакс", "Детская литература" и др. Рассказы, которые составили эту книгу, публиковались в журналах "Новый мир", "НЛО", "Знамя", а также в периодических изданиях Франции и США. Работа писателя в жанре короткого рассказа была отмечена несколькими литературными премиями. В творчестве Г. Балла стирается грань между чудом и явью, между жизнью и смертью. Все, что происходит с его героями, одновременно и обыденно и странно - свобода вдруг оборачивается одиночеством, ощущение полета - чувством безысходной тоски, отчаяние - внезапным катарсисом.
Содержание:
ПОПЫТКА НАПИСАТЬ АВТОБИОГРАФИЮ 1
СТЕНА 1
ДОМ СРЕДИ ЦВЕТОВ 2
ГЛЯДЯ В ОКНО 10
ОХ, КАКИЕ ПТИЧКИ! 14
СМЕРТЬ - РОЖДЕНИЕ 17
ВВЕРХ ЗА ТИШИНОЙ 21
ОЗЕРЕЦКАЯ ПРОЗА 29
Примечания 43
Георгий Балл
Вверх за тишиной
(сборник рассказов)
ПОПЫТКА НАПИСАТЬ АВТОБИОГРАФИЮ
Извините, я родился. Где мне сесть? Здесь? Спасибо. Так мне что, рассказывать о себе? Хорошо, я вас понял. Сразу, значит, рассказывать? Хорошо, хорошо, я вас понял. Только в одну автобиографию я не уложусь, ничего? Спасибо.
АВТОБИОГРАФИЯ № 1
Сохранившиеся материалы обо мне, к сожалению, весьма скудны. Родился, кажется, в городе Иншуге. Или недалеко от города, в районе Иншугских Черемушек.
Кажется, родился на рубеже. Это было время больших потрясений. Возможно, я с честью вышел из них. По одним источникам, так оно и есть, но… (Трудно разобрать. Вычеркнуто.)
Имел дружеское прозвище Жирный. К тому времени уже был известен (очень широко) своими рассказами. В настоящее время трудно сказать, какие из этих рассказов сохранились или представляют… (Вычеркнуто.)
Пьесы, о которых никто не знает, погибли.
Судя по некоторым источникам, всегда писал на русском языке.
Георгий Балл
Хорошо-то как у вас. Это что, называется жизнь? Извините, понял. Вопросов не задаю.
АВТОБИОГРАФИЯ № 2
Я родился в беспросветный осенний дождик. Интересно направление моего дарования. Оно развивалось в трех направлениях. Первые два я начисто забыл, а третье помню. Это нечто такое, что трудно назвать даже… Вот помню желания… Нет! И это забыл.
Успех пришел позднее… Хорошо помню один весенний вечер… Да, вспомнил! Вспомнил главное: дыхание времени ощущал всегда.
Георгий Балл
Я тут у вас сижу на стуле. И стул немного покачивается. Это от воспоминаний. Извините, сейчас соберусь в единую точку.
АВТОБИОГРАФИЯ № 3
Я родился от тревог и забот. Это было великолепное время либеральности. Много видел снов. И даже играл на гитаре во сне.
В настоящее время проживаю там же.
Георгий Балл
А я все сижу (на стуле). Ха-ха-ха! Извините, это у меня вырвался смешок, а так, как вы знаете, я человек… Можно закурить? Не положено? Тогда я леденец - в рот. И продолжаю.
АВТОБИОГРАФИЯ № 4
Помню животный страх. Нет! Нет!.. Я родился в берлоге. Глубоко. Под корнем старой сосны. Мать облизала меня языком и сказала: "Живи". Потом я окончил Институт Международных Отношений. Мать очень гордилась: все-таки я из первого помета. Где-то работал, что-то делал. В настоящее время забыл.
Георгий Балл
Я хочу признаться до самой, что ни на есть… И все как-то не получается. Все по касательной. А хочется глубины, хоть до желтого песочка. Смотрю прямо, смотрю в глаза. Как на плакате.
АВТОБИОГРАФИЯ № 5
Я помню себя юношей. Юношей в течение многих лет был. Проходил военную подготовку. Учение давалось легко. Прошел все стадии. Я уже прошел все стадии, и в настоящее время хочу опять.
Люблю смеяться. Снят с военного учета.
Георгий Балл
Вот что я вам скажу. Немножко отойдите от меня. Чтоб мне было просторней на этом стуле. Я так к нему привык. Уже не понимаю, где кончаюсь я и начинается стул. Впрочем, это не для оправдания.
АВТОБИОГРАФИЯ № 6
У меня удивительно правильные черты лица. Все очень точно. Хотя есть некоторые недостатки в характере. Насмешлив. Но в меру.
Глаза прекрасны. Уши.
Отличительная черта: вынослив, но нетерпелив.
В этом смысле неисправим.
Георгий Балл
Я тут у вас сижу на стуле, и так хорошо. Ветерком обдувает. Это что, лес тут недалеко? Стоп. Никаких вопросов. Все понял. Спасибо и извините.
АВТОБИОГРАФИЯ № 7
Я ощутил себя не сразу. Первые моменты, то есть те самые первые моменты… Они наполнены. Они были до краев!
Лучшее, что есть в моем творчестве, - это личное ощущение (или ощущение личности?!), поднятое до значения общечеловеческого (или общечеловеческое вошло в меня с ощущением личности).
Хорошо изучил французский язык (в институте). Потом забыл его (язык). Но это не главное. Главное: я соединил… вернее, мне удалось опрокинуть (перебросить) туда… к детству (к самому раннему). В виде радуги - нынешнее мое ощущение личности (сложившейся). И я замкнул.
В настоящее время радужное ощущение не покидает меня.
Георгий Балл
Боже, время-то как между пальцами…. Мне можно еще посидеть? Спасибо.
АВТОБИОГРАФИЯ № 8
Землетравонебосолнце - вот какое длинное слово получилось. Я родился в пятнадцати метрах от земли. Всего в пятнадцати метрах! Когда мои братья оторвались и полетели, я тоже почувствовал боль в том месте, где прикреплялся к дереву.
Старшие мне говорили, что я расту. Но я не хотел расти. Ведь потом можно и уме… Я цеплялся изо всех сил, но все-таки полетел. И понял, что наступила осень.
Георгий Балл
Значит, я еще живой? Только вот волосы… Нет, нет, я не жалуюсь. Спасибо вам, спасибо большое.
АВТОБИОГРАФИЯ № 9
Родился. Наступили ногой. Хрястнул позвоночник. Вызвали в военкомат.
- Раздевайся.
- У меня за жизнь перебит позвоночник.
- А печень есть?
- Так точно.
- Ну что ж, тогда ползи.
И я пополз. Навстречу - молодые сапоги.
- Не наступите, братцы.
Я продолжаю ползти. Надо мной колоколом: бал… л… л, бал… л… л…
Признали ограниченно годным (ВУС 2567).
Перебитый позвоночник до сих пор болит.
Георгий Балл
Где стул? Его нет. Где стул? Уже убрали. Ничего. Можно и постоять.
АВТОБИОГРАФИЯ № 10
Внимание! Красный свет.
Я запомнил: свет. Запомнил слово: внимание. Я теперь ощущаю слово. Я запомнил слово округлое, ласковое. Запомнил слово властное. Иногда вспоминаю военное слово: "Ра-а-вняйсь! На первый-второй рассчитайсь!" Первый - второй. Первый - второй.
Они кружатся - пузыри, слова эти, вокруг моей головы. И лопаются.
И снова: "Первый - второй. Первый - второй". Третьего нет. Их только двое. (Здесь и далее намек на любовь. Возможно, на семейные отношения.)
Я живу теперь в слове. У меня есть маленький домик (семья). И труба над домиком (уют). Все так и строится из слов. Я сам слово. И оно готово лететь вам навстречу. Возьмите меня. Приласкайте, приголубьте. На военном языке: "Возьмите меня на довольствие…"
Внимание! Я лечу! Я лечу по направлению туда…
Георгий Балл
P.S. "Мрак и ночь, печаль и скорбь - во мне и окрест меня; никаких путей, все концы потеряны.
Будем любить друг друга, это одно остается нам бедным…
Все-таки это какой-нибудь свет, или по крайней мере это - замена истинного света. Это еще согревает или может согреть нас на срок недолгой, нам и понятной и непонятной жизни".
В. В. Розанов
СТЕНА
Я - брошенный сад, заросший. Я хозяин своего сада. Яблони, смородина, малина. Яблоки валяются в траве. Все во мне уже свыклось с годами, но ищет простора.
А на меня двигается стена из железных пустых банок, разбитых стиральных машин, холодильников, останки пружинных матрацев. Куча.
Стена надвигается. Мой сад будет побежден. Я этого допустить не могу. Тут же, из кучи, я вытаскиваю ржавую лопату, хватаюсь за ее черенок. И стараюсь все это разгрести, разбросать. Но мои усилия тщетны. На моих ладонях кровавые мозоли. Я стараюсь привыкнуть к боли. Да, я знаю, что усилия мои бесполезны. Но даже если меня поглотит эта железная куча, все равно я был садом, садом тишины. Эта мысль придает мне силы. Я непременно должен сохранить душу моего заглохшего сада.
За долгую свою жизнь я многое видел, понял. Надо бороться против стены, возникшей на нашем пути.
У каждого из нас свой путь. Я твердо знаю - он уже прочерчен. Но если верить всей душой Господу и любить, тогда сад не заглохнет.
Я люблю вас, герои моих рассказов, и желаю вам мужества, чтобы вы всегда сохраняли неповторимые черты своего лица. Вы помогаете мне услышать тишину бесконечности. Сохраним же веру и силу…
ДОМ СРЕДИ ЦВЕТОВ
Цыганка гадала
Это было совсем недавно, зимой. На Ленинградском вокзале, когда я вернулся в Москву из еще непривычного для уха теперешнего Санкт-Петербурга.
- Молодой человек, - окликнула меня цыганка, - с тебя много не возьму.
- Отстань, я тебе не молодой. Я старик. К бабам ступай, а мне ты не нужна.
- Какой же ты старик? Ты юноша. Я по глазам вижу. Мы правду говорим. Ты не виноват. Ну, давай руку.
Не понимая сам зачем, протянул руку. Такая в них сила.
- Вот эта линия - река широкая. А как ее зовут - сам помнишь. А тут узенькая, зовут Люлька.
- Нет такой реки, цыганка.
- Как же ты говоришь, нет… Люлька. И за этим холмиком - любовь. Ты ведь душою не забыл? Давай теперь денег побольше. Не жалей.
Я открыл бумажник. Она цепко ухватила почти все деньги и засмеялась:
- Что, вспомнил? Убивец, говно…
- Значит, что же было? - твердил я себе. - Что же тогда все-таки было?
В том дачном поселке, среди берез и сосен, наши юношеские души трясло нетерпением. Мы с утра торопливо глотали воздух того жаркого лета нашей вселенной. Мы были первыми людьми на земле, которым дарована жизнь. У нас даже не было имен, а только прозвища. Самым ловким из нас, конечно же, законно признавался Рыжий.
В центре вселенной существовали две девочки - Пшенка и Манка. Обе голубоглазые, беленькие. Манка - полная девочка, подружка, необходимая, конечно, для Пшенки, совершенной красавицы с длинной тяжелой косой. И что говорить - вся мальчишеская карусель вертелась вокруг Пшенки. Только вот еще чего - ближе всех Пшенка подпускала меня, а я старался показать, что мне почти безразлично. Несколько раз я торопливо целовал ее. И я теперь подозреваю - все, чтобы посмеяться над Рыжим.
- Рыжий, Рыжий, конопатый…
По высшему закону, его рука и ее рука - это не мой удел. Ночами он караулил Пшенку, замирал, когда смотрел на нее. И чем больше я понимал, что он один из нас, только он один любит, и он - законный, а я - чужой, тем больше я измывался над ним.
- Рыжий, Рыжий, конопатый…
Мы шли с ней рядом. И ничто не предвещало, что мир рухнет, исчезнет.
Он поджидал нас. В руке у него я увидел пистолет.
- Рыжий, у отца взял? - спросил я и засмеялся.
Отец его был крупный военный, который потом попал в немецкий плен, но погиб на Колыме.
Он молча направил пистолет на меня.
- Отойди, - тихо сказал Рыжий.
Я медлил. А Рыжий уже повернул на Пшенку. Мы были от него всего в двух шагах. Рыжий выстрелил. И когда Пшенка, даже не вскрикнув, упала, он выстрелил себе в голову.
Их хоронили в памятный день 22 июня. Собрался почти весь поселок: взрослые и дети. Повезли хоронить на Немецкое кладбище. Сколько цветов, сколько цветов… С этих двух смертей для меня началась война.
А потом вся жизнь. Мой движок еще стучит. Живых друзей теперь почти не осталось. Одно слово - старик. "Какой же ты старик, ты юноша, я по глазам вижу".
Я пошел не в церковь, а поехал на Немецкое кладбище. Зима была снежной, но день промозглый - всюду сугробы, ноги едва вытащишь.
Руками я разгреб снег с могилы родителей. И низко поклонился. От холода и колючего снега руки мои сделались мучительно красными, не мог уже шевелить пальцами.
Я пошел искать могилу Пшенки и Рыжего.
Но снег был глубок. Я понял, что могилы мне не найти. Тогда я подошел к стене кладбища. В стене углубления. Окошечки для урн и фотографий. Из каждого окошечка глядели фотографии, лица - старые и совсем молодые. Я останавливался, всматривался. Кого я хотел увидеть? Просто я знал, что те, на фотографии, были когда-то живы. Пройдя всю стену, почти до выхода из кладбища, я вспомнил безымянную речку, тишину теплого света…
- Рыжий, Пшенка, - прошептал я. - Неужели вы счастливее меня?
Я не помнил, как вышел на задворки новостроек к этой безымянной реке. Крест-накрест забито, кто я. А только холодное зимнее небо.
Внизу - производственный мусор, засыпанный снегом. Я посмотрел вверх, в колокольной белесости неба я ясно различил две кружащиеся багряные точки. Я слился с ними в сладостной свободе.
Время покинуло меня. Без исповеди моя душа оказалась в бесконечности, по ту сторону жизни.
- Рыжий, Пшенка, - прошептал я. - Неужели вы счастливее меня?
И уже не умом, а всем своим существом обрадовался, что мне довелось побывать душой по ту сторону жизни.
Урны
Холодок раннего майского утра. Я вышел из здания вокзала в Новосибирске. Что меня поразило - с двух сторон входа в вокзал две бетонных урны для мусора. Розовые. Похожи на огромные вазы.
Я внутри себя чувствовал их пудовость и размеры. Каждая почти с человеческий рост. В узкой своей части урны были сдавлены стальным хомутиком. От хомутика тянулась крупнокольцовая стальная цепь. Цепи смертельно заанкерены стальным крюком к стене вокзала, залиты бетоном.
Четыре часа утра. Я глядел на белесое небо, апрель еще недавно дышал оттуда. Я перевел взгляд на урны. Безлюдно. Вдалеке слышались гудки маневренного паровоза.
Из дверей вокзала вышли два восточных человека. В черных шапках-ушанках и в стеганых, вишневого света халатах. Их халаты напоминали о весне, даже близости лета.
Один был высок, а другой недомерок. Я сначала думал, что отец и сын. Но у маленького было морщинистое лицо старика. Они уселись, поджав под себя ноги, у стены вокзала, положив на колени цепь. Неторопливо вытащили стальные пилки. Там, где рука обхватывала ножовочное полотно пилки, оно было завернуто в тряпку. Как-то ладно ухватили цепи и начали пилить.
Я подходил то к одному, то к другому. Полотно пилок было тонкое, солью врезалось в стальной позвонок кольца.
Из-под халатов торчали черные шаровары. Ноги были обуты в калоши.
- Ты туркмен? - спросил я высокого.
Он не ответил.
Тогда я подошел к маленькому:
- Зачем здесь пилишь? Надо у самой урны. Хомутик там тонкий.
Туркмен не отвечал.
А пилка ходила в его руках: жик-жик-жик.
- Ну отпилишь, а дальше что?
- Барр… барр… - сказал маленький. Я сидел в камере с туркменом и немного понимал. - Иди, иди отсюда.
- С закладом попадетесь, - предупредил я.
Маленький смотрел мимо меня. И я тоже смотрел туда же, мимо.
Вся степь горела красными и желтыми тюльпанами, маками, сурепкой.
Время тянулось.
Я увидел, что к кустарникам гребенчука с розовыми цветочками, ближе к воде, шли с пастухом верблюды.
И, как песню, маленький запел, загибая пальцы, считая верблюдов:
- Бир, ики, уч, дерт, бяш…
Взял в другую руку пилку и продолжал, не забывая водить по кольцу:
- Алты, еды, секиз…
Вокзал ожил, загомонил. Люди выходили, не обращая внимания на туркменов. К первому пути подошел поезд. Народ с чемоданами, тюками потянуло к вокзалу.
А туркмены вместе со мной смотрели на красно-желтый ковер тюльпанов.
Я обо всем забыл. "Кто мне что должен - прощаю," - думал я. Но потом завоняло гнилой картошкой, вокзалом, нарами, парашей.
Вдруг в глубине вокзала вспыхнул громкий девичий голос:
Люди рожь вывозить
Зачали девки родить,
Коя двойни, коя тройни,
Коя четверни.
А Прасковья удала
Семерых вдруг родила.
И смех и притоптывания.
Туркмены почти одновременно кончили лапшить. Подергали цепь.
Сильнее и сильнее…
Урны закачались и вдруг медленно поднялись, поплыли в небо.
Туркмены смотрели им вслед. И маленький и большой вскочили, пытаясь ухватить стальные хвосты цепей. Но где там… И оба зарыдали, гладя руками лицо:
- О, мен самсык - я дурак.
- О, мен хайван - я осел.
Согнулись, будто тащили пудовые урны, захлопнулись дверями вокзала.
Поезд отошел. Перед вокзалом опять стало безлюдно.
А в белесом небе надо мной не очень и высоко кружились урны с обрывками цепей. Потом они разом перевернулись, на привокзальный асфальт посыпался мусор, окурки, куски газет, плевки.
И, облегченные, урны поднимались всё выше и выше, пока не слились с белесым потеплевшим небом.
Незаметно рядом со мной оказался мужик без шапки, в телогрейке, за спиной мешок.
Снял мешок, развязал веревочный узел и стал собирать газеты, окурки. И ко мне:
- Вишь, и торбочка сгодилась.
Из газетной бумаги быстро скрутил козью ножку, провел для прочности языком.
- Огонек е?
Я дал ему спички.
- Чего не собираешь? Ладно, я тебе оставлю.
Мы с ним сели на ступеньки у двери вокзала.
- Да, хорошо, - вздохнул мужик.
Лицо у него заросло густой седой бородой, а волосы без единой сединки вот что удивительно.
Он мне дал докурить. Дым приятно скреб мое выстуженное горло.
- Вот он издох, а мы всё на печном столбе стоим. Нет, из-за крутого берега нам еще долго выбираться.
Я докурил, обжигая губы, бросил.
- Ничего, как-нибудь.
Мы увидели, как прямо через пути к вокзалу шли цыгане - старые, молодые и совсем малые дети. В пестрых платьях женщины несли за спиной совсем маленьких. А чуть постарше - шли босые, перескакивая через рельсы. Играли.