В книгу пошли повесть "На исходе зимы" и рассказы: "Как я был дефективным", ""Бесприданница"" и "Свидание".
Содержание:
НА ИСХОДЕ ЗИМЫ 1
РАССКАЗЫ 36
Как я был дефективным 36
"Бесприданница" 40
Свидание 43
НА ИСХОДЕ ЗИМЫ
Посвящаю дочери Тане
В серьезных случаях у него так и бывало: мучился, думал, взвешивал все за и против, а решение появлялось внезапно и независимо от всех рассуждений. Вот и сейчас - считал, что разговор с деканом будет долгим, приготовился оправдываться, объяснять, чтоб декан посочувствовал, а главное, понял, что больше с ним, Георгием, ничего такого не случится и нет никакой нужды ставить вопрос об исключении. Но разговор занял минуты две, не больше. Собственно, говорил один декан и, говоря, занимался своим делом - вытянул из пачки сигарету, разрезал ее поперек на две равные части, затем принялся неторопливо прочищать проволочкой янтарный мундштук. Он тоже, должно быть, приготовился к подробному разговору, но не успел закурить. Георгий только и ждал паузы, чтобы произнести два слова: "Всего хорошего!" Ему не хотелось прерывать декана на полуслове - это было бы грубо, а он вовсе не собирался обижать старика. Каждый делает свое дело… Поэтому он терпеливо дождался паузы и сказал свои два слова.
Теперь ему все равно, что будет думать про него декан. Теперь он свободен. Свободен раз и навсегда и может наслаждаться этой свободой и бездельем. Черт возьми - до чего же это приятная штука - безделье. Может быть, именно бездельникам жизнь раскрывает свои красоты. Деловым людям смаковать прекрасное нет времени.
Снег возникал где-то в бесконечной высоте темнеющего неба и невесомо слетал вниз. Неторопливый, мягкий, почти теплый. В нем было что-то ласковое, девичье. Он торжественно опускался на землю, как в детстве, когда время шло медленно и все, что проходило мимо, оставляло след в душе. "Надо жить медленно, - думал Георгий. - Никуда не торопясь".
Кто-то окликнул его:
- Гошка! Бережной!
Георгий не оглянулся. Наверное, кто-то из ребят. Но оглядываться не надо. Надо смотреть только вперед.
Снег касался лица - чистый, никем еще не троганный. "Не троганный" - неправильно, а хорошо. Надо говорить так, как хочется, и, вообще, жить, как хочется. А в общежитие он не пойдет, чтоб лишний раз ничего не объяснять. В конце концов, какое кому до него дело? Им хочется - пускай учатся, хоть из кожи лезут, а с него довольно. Сыт по горло. Там, в тумбочке возле кровати, остались конспекты, книги и три новых стержня для авторучки. Их, конечно, испишет кто-нибудь другой. И на здоровье. Ему ведь конспектов больше не писать.
Как приятно идти не торопясь. Он шел до самого вокзала пешком, тихими, малолюдными улицами. Это было прощанье с Томском. Может быть, навсегда.
Около магазина "Юбилейный" Георгий остановился. Сквозь широкие, незамерзшие стекла видна была Ксана. Она стояла у весов, лицом к витрине, но Георгия не видела. Некоторое время он раздумывал, зайти или нет. Потом решил - не надо. Во-первых, у нее покупатели - целый хвост. Во-вторых, опять надо будет объяснять. А она все равно не поймет. Никогда не поймет, если б даже очень хотела. У нее в голове что-то устроено совсем иначе. Не хватает каких-то извилин, или напротив, лишние. Наверное, поэтому с ней так легко расставаться. Постоять минуту-другую у витрины и пойти своей дорогой. Именно своей, а не чужой. Так он и сделал, а все-таки что-то царапнуло. Два года встречались. Если б сложить все минуты, которые они были вместе, сколько получилось бы? Неделя? И что он о ней знает? То, что она любит индийские фильмы, что не умеет одеваться, что легко плачет и так же легко и бездумно лжет. Лжет почти без всякой нужды. Еще что? Любит пококетничать. А вот самого главного Георгий не знает - любит ли она его? Вернее всего, что нет. Просто ей нужен кто-то на стороне. Пройдет немного времени, и у нее появится другой…
На привокзальной площади он заметил, что снег летит косыми белыми штрихами. Начинался ветер. На перроне было пустынно и светло от сильных прожекторов. За путями простиралась темная муть леса. Какая-то женщина в плюшевой старушечьей жакетке обратилась к Георгию хриплым голосом:
- Молодой человек, разрешите спичечку.
Он остановился спиной к ветру, чиркнул спичкой, протянул ей в ладонях огонек и на мгновение увидел ее лицо. Весело и насмешливо сверкнули темные, красивые глаза, и странно было их видеть на испитом, поблекшем лице. Женщина прикурила и негромко сказала:
- Дай тридцать копеек.
Георгий нащупал в кармане какую-то мелочь, положил ей в ладонь.
- Студент будешь?
- Нет, уже не студент.
- У меня дочь - тоже студентка. Ушла, не пожелала… Постыдилась матери родной, а я ее вскормила и воспитала. Нет, ты скажи. Это разве полагается? Нет, ты пойми только…
- Я уже понял, - сказал Георгий и быстро пошел к дверям вокзала.
В зале ожидания было тепло и душно, пахло мокрыми опилками. Георгий прислонился к спинке дивана и закрыл глаза. Собственно говоря, так надо и в жизни: видеть то, что хочется, или то, что надо, а то, чего не хочется, - не видеть. Ему вот, например, не нужны ни интегралы, ни векторы, ни тензоры. К черту всю эту дребедень. Если вдуматься, то наши счастья или несчастья помещаются только в нашем мозгу. Нужно жить, ни к чему себя не принуждая. Делать только то, что хочешь, или то, без чего нельзя обойтись. До чего же странно живут люди - каждый вынужден делать то, чего от него ждут другие, до которых ему нет никакого дела. Страдает от этого, а все-таки делает. Смешно…
Он задремал и сквозь дрему услышал зычный радиоголос: "С первого пути отправляется поезд номер двести второй"…
Георгий открыл глаза и через огромное вокзальное окно снова увидел ту женщину в плюшевой жакетке. Она пьяной поспешной походкой прошла мимо вслед за человеком в красной фуражке. Человек шел быстро, не оборачиваясь, а она старалась остановить его и что-то сказать. Двинулся поезд с освещенными квадратами окон, с белыми занавесками, все быстрее, быстрее… И вдруг что-то случилось. На перроне кто-то закричал. Истошно, пронзительно.
Этот крик заглушил все остальные звуки и проник сквозь двойные рамы внутрь вокзала. Состав, набравший уже скорость, со скрежетом и лязгом остановился.
Наступила тишина. Затем пробежали по перрону люди, все в одну сторону. А те, кто был в зале, прильнули к окнам.
Георгий достал папиросу и вышел. В конце перрона, где бетон сменяется деревянным помостом, чернела толпа.
- Видно, смерть себе искала.
- Ясное дело - водка до добра не доведет.
- Живая?
- Ноги отрезало.
- Все одно, кровью изойдет.
Появились белые халаты, носилки.
Поезд осторожно отошел от станции. Еще некоторое время мужчина с лохматой рыжеватой бородой рассказывал нескольким женщинам, как было дело. Потом и они ушли. Железнодорожник в форме принялся подметать что-то внизу между рельс.
На перроне снова стало пусто. Георгий бросил окурок, и ветер покатил его по асфальту, рассыпая искры. Прошел, нагибаясь вперед, морячок с девушкой под руку.
- Ресторан открыт? - крикнул он на ходу Георгию.
"Вот и все, - подумал он. - Эти уже ничего не знают".
Ветер пронизывал насквозь. Георгий пошел к телефону-автомату, набрал номер. Послышался мужской голос. Должно быть, Ксанин муж:
- Я слушаю…
Георгий усмехнулся:
- Всего доброго, я уезжаю в Берестянку.
- А вам кого, собственно, надо?
Георгий повесил трубку. Когда вернется с работы Ксана, муж сообщит ей, что был странный звонок - кто-то уезжает в какую-то Берестянку. Он будет удивляться и подозрительно посматривать на нее, а она независимо дернет плечами, но, конечно, поймет, кто звонил.
На станции опять стало сонно и тихо. В одиннадцать пришел 76-й. Георгию удалось проскользнуть в предпоследний вагон без билета. Сначала все шло хорошо, а потом проводник засек его, и пришлось слезть на каком-то полустанке. Здесь он дождался товарного, нашел подходящую платформу, протиснулся под брезент и затаился, скрючившись, упираясь спиной во что-то острое, холодное. В голову лезли всякие дурацкие мысли, например, что неплохо было бы, пожалуй, уснуть. Уснуть и не проснуться, как это бывает на морозе. И найдут его только тогда, когда груз прибудет на станцию назначения. А если выбросить документы, то никто никогда и не узнает, кто этот худой парень в коротком пальто и с длинными волосами.
Георгий приподнял край брезента и выглянул. Ветер ударил холодной плотной струей в лицо. Мимо бежала в мутном лунном свете березовая роща, мелькнула сторожка с двумя освещенными окнами и исчезла, и опять сумрак, бескрайность, неуютность. "Однако, я дошел", - подумал он и тут же успокоил себя. Мысли о смерти были ненастоящие и означали только, что ему хотелось оставить жизнь, в которой он запутался, и начать другую, без ошибок, без недовольства собой и людьми.
На этой платформе, вконец закоченев, он добрался до райцентра, а дальше ехал в закрытой машине связистов. Это были знакомые ребята. С ними немного отогрелся телом и душой. Они, так же, как он, считали, что институт - это мура.
- Ну его к фигам… Двигай работать к нам.
А что - это была мысль. Если бы он не решил уехать на юг, имело бы, пожалуй, смысл устроиться монтером. Лучше, во всяком случае, чем сидеть на одном месте и обрастать мхом.
Доехав с ними до развилки, он распрощался и свернул влево на Тихую Берестянку. Когда подходил к селу, занимался поздний зимний рассвет. Несмотря на то, что Георгий не ел почти сутки, сильно продрог и не имел впереди ничего определенного, но им овладело счастливое чувство. Вот его родные места, где все до мелочей знакомо, где прошли детство и юность. Село виднелось темным рисунком на фоне красного неба. Он издали угадывал дома по их очертаниям, вспоминал тех людей, которые в них жили. Он знал о них все, и они знали его прежнюю жизнь не хуже, чем свою собственную. Он помнил также, где лежали соседние деревни, все дороги к ним, и в них он тоже знал многих людей.
И эта дорога, по которой он шел, и скрип скованного морозом снега, и ледяные следы санных полозьев, и сам воздух, звонкий, сухой, с запахом утреннего дыма - все было отлично знакомо.
Поравнявшись со старой кузницей, Георгий остановился. Не мог он пройти мимо равнодушно, хотя сейчас она была мертва. Единственное окно без стекла смотрело в мир бессмысленно и отчужденно. Между тем несколько лет назад на всем земном шаре не было, пожалуй, места, которое тянуло бы к себе сильнее, чем это. Гошка приходил сюда, становился в открытых настежь дверях и вдыхал сладостные запахи земляного сырого пола, горящего угля и железной окалины. Асаня, по пояс голый, с каплями пота на сильной груди, работал здесь со своим отцом, и работа их казалась Гошке самой замечательной на свете. Асаня был старше на пять лет, но Гошке всегда почему-то дружить со сверстниками было неинтересно.
Почему он не стал кузнецом, как мечтал в детстве? Зачем понадобилось поступать в медицинский институт, возиться с трупами, бросать все это и поступать в политехнический? Возиться с чертежами и снова бросать… Может, именно кузница подсказывала ему его призвание? Иначе откуда эта страсть к металлу и огню?
Голубой огонь в горне, куски живого раскаленного железа, летящие колючие искры - как это было хорошо! В кузнице ремонтировали косилки, плуги, бороны - вещи простые и грязные, но мальчонка задыхался от радости, когда отец Асани, бородатый, как все старые деревенские кузнецы, кидал ему сердито:
- А ну, подай вон ту втулку…
Гошка кидался за втулкой, находил, подавал и преданно смотрел на кузнеца, готовый на все, только бы его не прогнали.
И его не прогоняли. Дерматиновый ученический портфель оставался у порога, а мальчишка потихоньку то поддерживал что-то, то отвинчивал, то промывал в керосине, то выбивал шпонку. Нет, он не боялся испачкаться - напротив, величайшей радостью было видеть свои руки, вымазанные солидолом, ржавчиной, вытирать пот со лба тыльной стороной кисти, как делал это Асаня.
Гошка приходил чуть свет, как только распахивались двери кузницы, и часто забывал о школе. Нет, конечно, это только он матери так говорил. В действительности о школе он не забывал. Он помнил о ней, но не мог оторваться от работы. Солнце поднималось все выше и выше, он знал, что пора в школу, но говорил себе: "Еще немного… Вот поставлю на ось этот подшипник и тогда…" Ставил подшипник и понимал, что опоздал на первый урок, и утешал себя тем, что успеет еще на второй. А потом Асаня с отцом шли обедать, звали его с собой, а после обеда в школу идти было уже незачем. Опоздать на первый урок - еще куда ни шло, но явиться к четвертому…
А вечером он возвращался домой, гадая, знает ли мать, что он не был на занятиях.
- Ну, расскажи, как у вас там в школе? Что новенького?
По тону матери он догадывался, что она уже знает, да если б и не знала, то все равно бы не стал лгать и выкручиваться:
- Не был я в школе…
Мать притворно, беззаботно удивлялась:
- Вот интересно. Это почему же?
- Некогда было.
Мать некоторое время молчала, о чем-то раздумывая, потом вздыхала:
- Лупить бы тебя, варнака, край надо… Да некому. Отца нет. Ивана Леонтича просить совестно… Как же быть?
И мать усаживалась поудобнее, ставила его против себя и начинала, как он мысленно выражался, "мотать душу". Говорила, что в нашем обществе нужны только образованные люди, что необразованным грош цена, что если он не будет учиться, то одно ему остается в жизни - навоз на скотном дворе ковырять. Ковырять до конца своих дней. Этого ему, конечно, не хотелось, и, кроме того, он хорошо знал, что в колхозе есть многое другое, более интересное… Лицо матери делалось сухим, озлобленным, и она вопрошала так же сухо и зло:
- Так ты окончательно решил неучем вырасти?
А ведь в общем-то тревога ее была не напрасна…
От кузницы было два шага до избы, где жил Асаня. Вот он, знакомый, почти родной дом, но нет к нему дороги, ни даже тропинки. Нетронутый снег вокруг, ни ворот, ни забора. Черный сухой бурьян у занесенного снегом крыльца. В окнах стекла, но ни занавесок, ни прежних ярких гераней. Где же Асаня?
Вот этого Георгий не ожидал. Из города он не писал Асане. Вспоминать вспоминал, но не писал. Одно или два его письма в Берестянку остались без ответа. Да Георгий особенно и не надеялся, знал, что Асаня не любит писать. Но все эти годы он считал, что у Асани все по-прежнему. В его собственной жизни что-то происходило, и он сам менялся, но ему в голову не приходило, что и в жизни его друга возможны перемены.
Солнце показало из-за темных крыш села острый ослепительный край. Пролетела сорока, с присвистом взмахивая крыльями. В розовой глубине неба прошел реактивный самолет, оставляя ровный, словно начерченный по линейке след.
К матери он идти не мог. И дело было не только в той ссоре, которая теперь забылась и не вызывала никаких чувств. Нельзя было идти к ней потому, что он не писал ей почти пять лет, потому что отослал обратно присланные ею два года назад деньги, потому что был уверен, что она знала, как нехорошо жил он эти годы. Мать не понимала его и не поймет.
Пойти к дяде, Ивану Леонтичу? Тот хоть черта поймет, но с ним трудно. Он обязательно поймет больше, чем надо, поймет, но не посочувствует. И не промолчит, выложит все, что думает. И бесполезно спорить с ним. У него свои стариковские понятия - тяжелые, затвердевшие. Он весь в них спрятан, как в латах. Рыцарь без страха и упрека.
Куда ж приткнуться? Денег ни копейки. Войти в первый попавшийся дом? Нет, не прогонят. Даже обрадуются. Причем искренно. Накормят. Согреют. А потом что?
Мысли его прервал шум автомашины. Обернулся - рядом остановилась ветеринарная летучка. Открылась дверца кабины, и кто-то большой, в лохматой шубе, выбираясь на дорогу, крикнул:
- Гошка, ты?
Это был зоотехник Василий Лихачев.
- Ну, здорово, пропадущий.
Лихачев был все такой же, может быть, несколько располневший, или это только показалось? Но руки такие же сильные, медвежьи. Они облапили Георгия, тискали, похлопывали. Георгий, высвобождаясь из его объятий, спросил:
- Где Асаня?
- Асаня? Эка, брат, хватился. Асаня был, да сплыл. Есть теперь Александр Николаевич - семейный человек.
- Женился?
- А то как же? Натуральным образом. Пастухову Катю помнишь? Так вот… И Светку усыновил. Или удочерил, не знаю, как правильно. Вот такие дела. А ты как? Институт закончил?
- Закончил, - усмехнулся Георгий.
Лихачев не понял этой усмешки, крепко потряс ему руку.
- Вот это правильно. Молодец. К нам-то зайдешь?
- Не знаю. Я ведь проездом.
- Что значит, не знаю. Я сейчас в район. На совещание. Но Маша дома. Она рада будет. И Пана, конечно… Ну, бывай здоров. Увидимся.
Лихачев хлопнул его своей ручищей по плечу и умчался.
Может, правда пойти к Лихачевым? - подумал Георгий. Василий - славный мужик. У него все просто и от души. И денег можно было бы занять. Пожить день-два, отдохнуть… Нет, как раз к Лихачевым идти нельзя. Во-первых, Маша… Раз она дома, значит, не замужем. Если прийти, она обязательно на свой счет примет. А ему не нужны ни она, ни кто-то другой. Ему свобода нужна… Во-вторых, они соседи. Рядом мать. Значит, встречи не избежать… Да и сам Васька что-то слишком уж радостный, буквально с распростертыми объятиями… А может, действительно обрадовался? Пусть так, но ему все равно никто не нужен.
Но Асаня-то, Асаня… Странно представить его чьим-то мужем. И особенно этой женщины. Что он в ней нашел? Ведь не глупый же мужик.
Он пошел быстро, глубоко засунув в карманы пальто закоченевшие в тонких перчатках руки. Надо было пройти главной улицей, мимо клуба. Георгий опасался, что дядя увидит его из окна своей пристройки, но тут подстерегала его еще одна неожиданность. Там, где стояла пристройка, чернел только фундамент. И клуб тоже уже начали ломать, крышу сняли, разобрали часть фойе.
Но где же старик? Не может быть, чтобы умер. Раз Берестянка стоит на земле, значит, должен быть и Иван Леонтич.
Дом Пастуховой - всего лишь избенка в два окна, крытая рубероидом. Георгий помнил, как Катя наняла двух мужиков и они подвели под ветхие стены бетонный фундамент. Но избенке не мог помочь уже никакой ремонт. Построена она была задолго до войны из мелкого леса. Со временем углы прогнили, крыша прогнулась. Такой она выглядела и теперь. Во дворе поленница березовых дров. Рядом с дровами разбитый, покореженный мотоцикл ИЖ-50, полузанесенный снегом.
Георгий потянул за ручку низкой двери. Заперто. Постучал. Никакого результата. И тут увидел белую кнопку звонка. Нажал. Через несколько секунд что-то щелкнуло металлом и дверь открылась. В то же время в сенях зажглась электрическая лампа. Георгий засмеялся - Асаня остался Асаней, всегда что-нибудь придумает.