Сразу налево - по коридору - ее спальня. 11,7 кв. м. Кровать, тумбочка, стул, стол, шкаф (в нем висела ее кожаная тужурочка и маузер в деревянной кабуре). Над кроватью темное прямоугольное пятно аж с тремя пулевыми пробоинами. На этом месте висел портрет ее бывшего мужа, врага народа. Вспоминать о нем у нас было не принято.
Деталь на заметку: окно в ее комнате было закрашено белой больничной краской. Как-то раз я неудачно пошутил: мол, совсем, как у нас в Удельной, в Скворцова-Степанова. Она, умница, даже не улыбнулась…
Дальше по коридору, по той же стороне - еще одна дверь. Наглухо забитая гвоздями, уже не наша, соседская. Их - соседей - я уже не застал. И слава Богу! Их там жило семеро и все - чеченцы…
Напротив этой, "не нашей" комнаты - другая, наша. Но тоже запертая. Мало того - опечатанная гербовой печатью. Государственным, так сказать, сургучом на почтовых веревочках. Именно там и был роковой кабинет ее таинственного родителя - Марксэна Трансмарсовича Вовкина-Морковкина, царствие ему небесное!.. О, если б знал!.. Но, впрочем, все по порядку… Спокойствие, главное - выдержка и спокойствие!.. Тем паче, что мы добрались уже до последнего помещения - до моей кухни.
Газовая плита, раковина, табуретка, ведро. Ну, а что еще может поместиться, по-вашему, на семи кв. метрах?
Вот, пожалуй, и все об этой квартирке… Нет, забыл: на стене в коридоре, левее холодильника - телефон. И еще - но это уже так, в качестве курьеза, что ли: под моим окном во дворе - неизменный - изо дня в день, из года в год - товарищ в габардине. Не сочтите, ради Бога, за шутку. Какие уж тут шутки, когда человек с ружьем стоит на посту. Я до того с ним сроднился, что буквально места себе не находил, ежели по каким-то причинам не мог с ним поздороваться!
У товарища была звонкая уголовно-поэтическая фамилия - Щипачев! Как это ни странно, он тоже уважал стихи…
Но об этом как-нибудь после, а сейчас - Господи, прямо аж сердце замирает! - сейчас о ней, да нет же, не об Идее… Увы, о другой - где он, где нитроглицерин?! - … О!.. О лучшей школьной подруге моей цыпочки о Даздраперме П., о ней, погубительнице!..
Я ведь эту нехитрую аббревиатурочку разгадал сразу же, чем, помнится, по-хорошему порадовал и даже больше того - обнадежил свою домохозяйку. Хотя - чего уж тут такого хитрого: ну, Да-здра-пер-ма - то бишь - Да здравствует Первое мая, день солидарности всех трудящихся. Элементарно. Другой вопрос, о какой солидарности шла речь - о нашей, земной - международной и крепко замаранной поляками или же об ихней - межрегиональной, да к тому же еще - не всех стран, а всех родов войск. Но это уже, повторяю, совсем другой вопрос. К тому же - чуть ли не политический…
Итак, Даздраперма. Подруга семьи с хорошо закодированной, в отличие от имени, фамилией. Она звонила рано, в 17.30 по местному.
- Па-адъем! - орала она в трубку веселым басом. - Подмыться, побриться, заправить коечки, проветрить помещение!
И, заржав, давала мне, бывшему радисту, АС - ждите - на двенадцать часов.
Так он и начинался - почитай что каждый день нашей с Идусиком совместной жизни - с ее по-армейски незатейливых напутствий.
По вечерам - ровно в 5.30 - она являлась к нам лично - крупная (куда там Ляхиной!), горлопанистая, пахнущая казармой и тринитротолуолом, всегда почему-то в мокрой, точно на улице шел дождь, плащпалатке, в каске, в кирзовых, с налипшими кусками глины, сапожищах.
Она бухала чугунным своим кулаком во входную дверь, крючочек, естественно, не выдерживал. Даздраперма без предупреждения вламывалась в нашу спальню: "Здравствуйте, посрамши! А вот и я!.." Мы с Идусиком, застигнутые врасплох, вскакивали, как по тревоге! - два-раз! - и вот мы уже бежим, бежим, взявшись за руки, как дети, на Литейный в Дом офицеров, то есть, прошу прощения, - я хотел сказать в Дом сержантов и старшин. Я, в полосатой пижаме, как коренник - посредине, они - пристяжные мои - по бокам. Слева - Идея Марксэновна в революционном кожанчике, в розовой косыночке, с антикварным маузером на бедре, слева - жопа Даздраперма вечно со своими хамскими подмигами, с подтыкиваньями в бок локотком, неущипно плотнотелая, языкастая, до корней волос выбеленная, как Мерлин Монро, пергидролем.
С 5-ти до 3.50-ти шли теоретические занятия на ВКСВГ, то бишь на Высших Курсах Строителей Военного Гуманизма. По окончании лекций на сцену выносили "Панасоник" и в качестве иллюстративного материала смотрели по "кабелю" бездуховную американскую кинопродукцию: всяких там "Рейнменов", "Блейдраннеров", тьфу, ведь и не выговоришь! - "Терминаторов" и прочих "Крестных отцов". Между прочим, именно там, в Тартаристане, как я назвал этот, параллельный нашему Мир Четвертой Пуговицы, именно там я наконец, и посмотрел все до единого фильмы про Джеймса Бонда.
Вспоминаю дусика из Военно-Спиритуалистической Академии. Господи, в чем и душа держалась, а ведь так, помню, пронял меня, что до сих пор не могу опомниться. Лекция его называлась: "Клиническая смерть как способ ноль-транспортировки в иные, лучшие миры".
Когда он закончил, мы все - а надо заметить, что кроме нас в тот день в зале находился весь старшинитет Северо-Западного Оборонительного региона, - так вот, когда он дочитал до конца, все мы в едином, можно сказать, порыве вскочили с мест, бурно и продолжительно аплодируя. Началась стихийная запись на фронт.
У выхода этому профессору кислых щей стало вдруг дурно. Бог его знает от чего - может, от духоты, может его, хиляка, малость помяли в толкотне. Не знаю. Но стервь Даздраперма и тут не упустила случая сунуть мне локтем в печень и торжествующе заявить:
- Знай, говнюк, наших! Это у него голодный обморок! Как у Цюрупы! - И она, зараза, больно куснула мое левое ухо и захохотала.
И ведь накаркала, ворона мокрая!..
После переклички начались танцы. Даздраперма сходу объявила "белый" и, вытащив меня на средину зала, учинила форменную ламбаду. И вот, когда во время финального па я, запрокинутый, оказался на ее могучем бедре, когда музыка смолкла, а восторженные зрители, обступившие нас, еще не отошли от столбняка, в животе моем опять заурчало…
Спазм был нечеловечески долог и звучен.
- Отс-ставить! - прошипела Даздраперма и с очаровательной улыбкой перебросила меня на другое колено. Увы, увы!..
Я ведь, признаться, по натуре своей существо мнительное, с комплексами. Всю жизнь я, Тюхин, мучительно стыдился чего-то. К примеру, в детстве я буквально места себе не находил из-за того, что отец мой был не советский простой, как, скажем, отец Рустема, человек, а чуть ли не адмирал да еще к тому же - второго ранга! С трудом повзрослев, я устыдился своей, похоже, наследственной, нездоровой, как рукоблудие, склонности к сочинению гражданственных виршей. О, кто бы знал, как мне было стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был напечатан в городской пионерской газетке, причем под моей настоящей, нетюхинской фамилией, с указанием номера школы и даже класса… А уж когда вдруг приняли в Союз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной премией - аж запил со стыда…
Ну, в общем, когда она меня вынесла на улицу и, смаху приложив к стенке, рявкнула:
- Ну и гад же ты, Тюхин! Да я даже под Жоркой, под Мандулой такого не слыхивала! - когда она мне сказанула это, да еще с чувством, со сверканием очей, - я в буквальном смысле чуть не сгорел со стыда! А Даздраперма, дурында вербованная, вынула "беломорину" и, не найдя позолоченной своей зажигалочки, по-хамски прикурила от моего пылающего лба.
Господи, не помню, как и домой дошел! А едва мы с Идусиком переступили порог, позвонил вдруг Ричард Иванович.
- Слушайте, друг мой, - сказал он, - а чего это вы давеча про голубей разговор завели, неужто аппетит… м-ме… проснулся?
- А что - не должен? - сглотнув слюну, спросил я.
- Да нет, почему же, - уклонился от прямого ответа слепец-провиденциалист. - Только имейте ввиду - жрать здесь все одно… м-ме… нечего.
У меня потемнело в глазах.
В кишках немелодично пело и поуркивало. Окончательно очумев, я погасил свет, но стало еще хуже: во тьме начались голодные видения. Я и не подозревал в себе такого изощренного воображения. Мерещилась родимая каша - гурьевская, гречневая, пшенная, овсяная, манная, гороховая, перловая - о солдатская "кирза"! - в мисках, в бачках, в дымящих походных кухнях на колесах!.. Сводил с ума запах свежевыпеченного хлеба - черного, горячего на излом, с хрустящей корочкой. Мучительно хотелось сваренного женой-хохлушкой борща, белорусской бульбы, узбекских мантов, молдавской мамалыги, грузинского, с колечками лука, шашлычка… Дразнил ноздри дух нашей русской водочки под это дело… А как пахло мамиными, с луком-с-яйцами, пирожками - не передать!..
Все мои попытки усилием воли переключить сознание на что-нибудь другое, некулинарное, успехом не увенчались. К примеру, я уже начал было подступаться к философскому осмыслению астральной сущности Адама Кадмона, но тут коварное воображение подменило чистого, почти безгрешного первочеловека - Адамом Смитом, я вздрогнул, я вспомнил свой недавний, горестный опыт на тернистой стезе дикого русского бизнеса, я тряхнул головой и Адама Смита, будь он неладен, сменил автор уголовных романов Аркадий Адамов, Адамова - Кирилл Набутов с его популярным "Адамовым яблоком", очами души я увидел кадык садиста-интеллигента Кузявкина, следом свою дачу в Кузьмолово - и пошло-поехало!.. Антоновка, белый налив, джонатан, бергамот, - яблоки, яблоки, яблоки - черт бы их всех побрал - маринованные, моченые, сушеные, в компоте и просто - на ветках в таком невозможном, невозвратном таком саду моего детства…
- О-о! - застонал я, и в мучительном пароксизме свалился с раскладушки и пополз в коридор к холодильнику.
Когда я нащупал ручку на дверце, проклятое чрево мое издало такой тарзаний вопль, что я аж выгнулся, застонал от нестерпимого унижения: Господи, но почему, за что, за какие такие особые прегрешения?!
И вот я открыл цыпочкин "Арагац", я распахнул его и чуть было не проглотил язык от неожиданности! Мало того, что в холодильнике в смысле еды было, что называется, шаром покати - это бы ладно, этим нас русских-советских писателей удивить трудно, - поразило вот что: на верхней полке агрегата, под морозильником, стояла трехлитровая банка из-под яблочного сока, а на ней наклеечка с такой вот до боли знакомой уже надписью: гипосульфит натрия. И в скобочках, чтобы кто-нибудь ненароком не перепутал, как это случилось со мной: "фиксаж".
Еще не осознавая всей несусветности происходящего, я снял полиэтиленовую крышку и, облизнув пересохшие губы…. отпил из банки, сначала робко, маленькими глоточками, потом все смелее, смелей…
Сейчас уже затрудняюсь даже сказать в каком году - то ли в 48, то ли в 47, - точно помню только, что перед ноябрьскими - мы пошли как обычно в ДСС на занятия.
Запала в душу характерная фамилия лектора - Померанец. Век не забуду и темочку: "Детская болезнь правизны в гуманизме (военном) в беспощадном свете постпердегласного анализа".
Мы все трое - две моих дамочки и я, Тюхин, как всегда сидели в первом - исключительно для почетных гостей - ряду.
О чем этот самый Померанец говорил в лекции, этого я даже тезисно пересказать не берусь. Да и, признаться, не все расслышал, потому как там, на Литейном, как и обещал мне Кондратий Комиссаров, получил-таки доской по уху. Хорошо помню только его, лектора, заключительный пассаж.
- Нуте-с! - потирая ладони, сказал этот гад. - Соображения, возражения, вопросы - есть?.. Нет вопросов! Оч-чень хорошо! - и он, придурок лагерный, совсем уж было собрался соскокнуть со сцены, но тут, точно какой-то гоголевский черт - и ведь что любопытно: очки я в этот момент как раз протирал носовым платочком - точно сологубовский мелкий бес какой-то подъелдыкнул меня поднять свою дурацкую, дважды ломаную Афедроновым руку:
- Одну минуточку! - сказал я. - Вот вы тут насчет болезни рассуждали и очень точно подметили, что ее - эту самую проклятую "правизну" из нас, мерзавцев, надо выжигать каленым железом. С этим невозможно не согласиться. Не вызывает возражения и другой ваш вывод - что де горбачевых только могила исправит. И тут я вас, уважаемый, понимаю и горячо поддерживаю. Но вот ведь какая загвоздка: коли уж есть болезнь, то должен быть и, так сказать, субъект заболевания. Я хо… Да отстань ты, в конце-то концов! - это я Даздраперме, поганке! Нет, вы представляете: я говорю, а она меня дергает за… ну, в общем, за штаны! - Так вот насчет этого самого субъекта. Болезнь, как мы выяснили с вашей помощью, действительно, детская, только дети-то где?.. Вот уж сколько здесь у вас мыкаюсь, а кроме впавших, так сказать, в детство дусиков, ничего похожего на детей и в глаза, елки зеленые, не видел!.. И-йех! - И тут я изо всех сил топнул своим домашним тапком по ее кирзовому сапожищу!..
Даздраперма даже пукнула от удовольствия.
- Дети?.. Какие еще… дети?! - побледнел Померанец.
- Ну, маленькие такие, писклявые… ну, писаются еще, - я покосился на Даздраперму, - лезут куда ни попадя…
- Все полезно, что в рот залезло! - ни к селу, ни к городу ляпнула Даздраперма, дура, доложу я вам, жуткая, временами просто клиническая…
- Да вы, гражданин Померанец, не нервничайте, вы садитесь, садитесь, - разрешил я, и этот олух царя небесного так и сел мимо стула.
- Знаете, - сказал я, сглотнув подступивший было к горлу закрепитель, - я тут после каждого занятия ночами все думаю, думаю, и вот ведь какая ерунда получается: ну, хорошо, ну, допустим, построили мы с вами этот самый наш Военный Гуманизм, ну а дальше-то что?..
- Так вы, значит, ставите вопрос: что дальше?.. Что же, так сказать, дальше - спрашиваете вы, - тоскливо озираясь, пролепетал Померанец.
- Ну, так и что дальше-то?! - со свойственным мне бессердечием вопросил я.
Нет, ей-богу не знаю, чем бы все это кончилось на этот раз, если б не она, суровая моя возлюбленная и наставница.
- А дальше, - звенящим от волнения голосом сказала Идея Марксэновна, вставая, - а дальше, дорогой товарищ Тюхин, начнется новая, но опять же - героическая глава нашей с вами самой великой в мире Истории, товарищи!
Зал так и взорвался аплодисментами. Зазвучали здравицы в честь руководителей.
И вы знаете, такая она была одухотворенная, такая, даже без поправки на розовые очки, привлекательная в тот момент, что я, Тюхин, честно говоря, даже залюбовался. Вот тут-то и надо было бы мне, пользуясь случаем, остановиться, попридержать свой дурацкий язык, но увы, увы - меня уже понесло.
- Но тогда что же это выходит, товарищи, - не сводя с нее, с Идеи моей Марксэновны, глаз, воскликнул я, ее духовный ученик и платонический сожитель, - ведь если в 1924 году, в январе, в Горках Ленинских, к нашей всеобщей радости снова начнет биться сердце Вождя мирового пролетариата, дорогого и любимого нашего… товарища, - глубокий, взволнованный вздох, - товарища… Иванова, - моя Идея облегченно переводит дух: не перепутал-таки, Жмурик! - товарища Иванова Константина… Петровича!.. - Точно ветер проносится по залу. Все в едином порыве встают, а я, вредитель, терпеливо дожидаюсь, когда овации поулягутся, и заканчиваю-таки свою вредительскую мыслишку, ничтожную, циничную, типично тюхинскую:
- …тогда со всей неизбежностью следует, что далее - в 1918 году, тоже в горках, только уже в других - в Уральских, в городе Екатеринбурге восстанет из праха и…
И тут, дорогие мои, раздался в буквальном смысле этого слова - леденящий душу, пронзительный крик:
- Молча-ааать!..
Мне даже показалось поначалу, что это опять он - мой, так называемый, внутренний голос, но и на этот раз я угодил пальцем в небо. Кричала она - моя квартирная хозяйка Шизая, Идея Марксэновна, соломенная вдова. Клянусь, в жизни не слыхивал столь отчаянного, на грани самоуничтожения крика! Вот так, говорят, кричат перед смертью зайцы - безысходно, почти по-человечески.
- Молча-ать, кому говорят!..
Господи, как же она была хороша в это мгновение: глаза метали огонь, грудь - скромная такая, совершенно непохожая на Ляхинскую, возбужденно вздымалась под кожаночкой, неровные зубки постукивали.
Что и говорить - напряжение в зале достигло апогея.
Но тут произошло маленькое чудо. Идиотка Даздраперма опять оконфузилась. Причем, на этот раз, по-моему, специально. И все мы как-то разом расслабились, заулыбались простыми человеческими улыбками, забыли о политических разногласиях. Атмосфера разрядилась. Даже Обосранец и тот, опомнившись, нашелся:
- Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?
Военачальники дружно зааплодировали.
- Дорогие товарищи, - задушевно сказал заметно приободрившийся агент по распространению партийно-правительственных постановлений, - а хотите я сейчас, прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный предмет?
- Просим, просим! - зашумели все в зале и я, дубина, в том числе.
- Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу… ну что?.. Ну, скажем, - и в этот миг он резко повернулся ко мне, - ну, скажем, паспорт, который мне даст наш дорогой гость, гражданин… - он выдержал паузу, - гражданин Финкельштейн, он же - Хасбулатов, он же - Тюхин и так далее, и тому подобное!..
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть, догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я сказал.
- Ксива моя была в клифте, - честно, как бывало в камере, сказал я. Клифт взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..
Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего достоинства ответ. Померанец поморщился.
- Ах, вот оно что! - сказал он. - Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. - Он подмигнул в зал. - Ну, что ж, допустим… Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ, ну, скажем… ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина!
О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса! "Вот он и настал, Виктор Григорьевич, - горестно подумал я, вот он и пришел - час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я про себя, а вслух с трудом выговорил почти непроизносимое:
- Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю… в партбюро…
- Так-так! - подбодрил торжествующий мерзавец. - Говорите, мы, затаив дыхание, слушаем вас!..
- Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, - пропадая, прошептал я, - вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии…
Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо пощелкивают одиночные.
На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и мужество.
- Этого не может быть, - сухо сказала она. - Тюхин, скажите товарищу лектору, что все услышанное нами - неправда!
- Да правда, правда, - небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со сцены.
Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!
- Одну минуточку! - осадила прыткого Померанца моя хорошая. - А где же фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..
- И вольнонаемным! - гаркнула пердунья Даздраперма П.