- Как же - разбежалась и нога в говне! - деликатно отказалась Даздраперма. Мало того, она достала откуда-то из-под юбки три буханки родимой нашей солдатской черняшечки, а когда я принял их в обе руки, воспользовалась моментом и дернула меня за… ну, в общем, за эти самые. И взгоготнула и, откозыряв, удалилась, хабалка пригородная!..
Ах, если б я и впрямь обладал волшебным даром болгарской бабушки Ванги, тем жутковатым талантом ясновиденья, который ненадолго заподозрил во мне слепец-провиденциалист Ричард Иванович! О, если бы!.. Ведь это именно она - эта вот эстонская, трофейная, да плюс наш, пропади он пропадом, - ржаной - переквашенный, плохопропеченный… О, Господи, Господи!..
А тот звонок, которого мы ждали, раздался минут на десять позже условленного срока.
- А вот это - он! - побледнела Идея Марксэновна.
Я, как и было договорено, метнулся к телефонному аппарату.
- Да, слушаю вас!
- Ку-ку… ку-ку… ку-ку, - трижды прокуковала кукушечка, не моя, не деревянная. И все. И пошли гудки отбоя, которые тут же прервались и послышался встревоженный голос Дежурного по Кухне:
- Шо?! Хто звонил?..
Я не стал лукавить:
- Кукушка, - честно сказал я.
- Карэло-хвынская, со снайпэрской гвынтовкой?
Я повесил трубку. Итак, Марксэн Трансмарсович Вовкин-Морковкин, таинственный свидетель и очевидец и мой, в некотором смысле, тесть дал знать, что будет ждать нас в три часа ночи в Таврическом саду у пруда.
- Ну что - пойдешь? - испытующе глядя на меня, спросила Идея Марксэновна.
- А то нет, елки зеленые! - с каким-то совершенно неестественным для покойника одушевлением ответил я.
Любите ли вы Невский проспект? Лично я терпеть не могу. Особенно днем, в часы пик, да к тому же в эту нашу с вами смутную, межеумочно-промежуточную, перед посадкой пришельцев из Светлого Будущего пору, когда и в троллейбус-то сесть нет никакой человеческой возможности. Тихая, почти провинциальная (чуть не обмолвился - провиденциальная!) Тверская всегда была ближе и роднее моему сердцу, хотя бы потому, что я бегал по ней, задрав штанцы, с железным обручем от пивной бочки на проволочном крючке. Бегал от тубдиспансера (на этом месте сейчас бывший ДПП) и аж до решетки сада - самого Таврического на свете… "Под ноги, под ноги гляди! Убьешься!.."
Бог ты мой, какие дивные, какие сентиментальные воспоминания обуревали меня, Тюхина, в ту памятную ночь! И хотя от нашего с Идусиком дома до сада, который здесь, в стране Четвертой Пуговицы, опутался колючей проволокой и - весь в часовых - стал резиденцией прапорщика Мандулы, Верховного Главнокомандующего Северо-Западного Укрепрегиона (ВГСЗУ), хотя идти от нас было всего ничего - ну минут десять прогулочным шагом - я, Тюхин, уже за час до назначенного срока не находил себе места: ходил по кухне, как по камере, заложив руки за спину, садился, вставал, заглядывал к Шизой: "Идусик, не опоздаем?"…
Идея Марксэновна, чистившая маузер, упорно отмалчивалась.
- Но там же охрана, сигнализация… Ты что, ты будешь снимать часового?.. А глушитель?! У тебя есть глушитель?..
Моя хорошая только презрительно кривила губки.
В 03.05, когда со всей очевидностью стало ясно, что мы уже опаздываем, то есть происходит то, чего я всю жизнь не терпел делать сам, а уж тем более - не прощал другим, она наконец передернула затвор.
- Что, встреча отменяется? - не выдержал я.
- Терпение, Тюхин! Выдержка, спокойствие и терпение, - засовывая маузер в кобуру, сказала Идея Марксэновна в кожаной тужурке, в косынке, в белых тапочках. И встала со стула и, посмотрев на будильник, нахмурила упрямые брови. - А вот теперь - пора! Заходи, Тюхин. Заходи и закрывай дверь на крючок.
И я зашел и закрыл. То есть сделал то, что делал каждый вечер, когда мы ложились спать (и оба - как выяснилось из телефонного разговора - с ужасом, потому что в одну не шибко прекрасную ночь я вдруг обнаружил, что ее интимное местечко крепко-накрепко зашито суровыми нитками, как были зашиты злосчастные глаза Ричарда Ивановича…).
Итак, я зашел в ее светелку и закрыл дверь на крючок. На будильнике было 03.03. Идея Марксэновна подошла к окну, стекла которого, как вы помните, были выкрашены белой больничной краской, она щелкнула задвижечкой и открыла ставни на себя.
В лицо пахнуло сыростью. Она вылезла в окно и снизу, из темноты, протянула мне, курослепому, руки:
- Спускайся, тут невысоко.
Осторожно нащупывая ступеньки, я слез на землю. Тут как раз взлетела осветительная ракета, я огляделся и в очередной раз не поверил глазам своим.
Окно, из которого я только что выбрался, каким-то совершенно необъяснимым образом превратилось в окошечко строительного вагончика на колесах. Заляпанная известкой стремянка была приставлена к нему. Вагончик, покосившийся, с выломанной дверью и весь издырявленный пулями, стоял в бурьяне, в двух шагах от водоема, узнать который не представляло ни малейшего труда. Это был пруд Таврического сада. В трепетном свете ракеты я узнал и контуры дворца за ним, и деревянный мостик, тот самый, с которого в детстве кормил уток. Дул ночной, пахнущий Охтинским химкомбинатом, ветер. Шуршала мокрая листва чудом уцелевших деревьев. Когда мы переходили мостик, сырую тьму вспорола еще одна "свечка". Ракета с негромким шпоканьем вспыхнула над развалинами кинотеатра, я споткнулся, ухватился за перила и… обмер. Широко раскинув руки, он лежал на воде лицом вверх, уже вздувшийся малость, все в том же черном фраке, в бабочке, все такой же безглазый, только теперь уже и без усов. Один из моих обидчиков - брат-близнец Брюкомойников был мертв.
Шизая дернула меня за рукав. Мы прошли еще метров десять по берегу и свернули в заросли. Под ногами затрещали ветки. Мы продрались сквозь кустарник и тут, на маленькой полянке под дубом, Шизая остановилась и прислушалась.
Скажу честно, когда она вынула из кобуры свою "пушку", сердце у меня встрепыхнулось. Я уже начал было: "Отче наш, иже еси…", но Идея Марксэновна почему-то вдруг передумала и, горестно вздохнув, поднесла дуло к собственному рту. "Неужто застрелится? Как Гадюка, толстовская?" - с сочувствием подумал я. Но в эту ночь хорошая моя стреляться была, по всей видимости, не расположена. Точно опытный охотник, Идея Марксэновна Шизая дунула в дуло. Глуховатый, похожий на крик ночной птицы, условный сигнал разнесся по дремучим закоулкам режимной территории. Прошла секунда, другая… И вдруг в ответ отгукнулось. Только не из кустов, как я ожидал, а откуда-то сверху, с неба.
Я поднял голову. Нечто смутно-голубоватое, светящееся, обезьяньими скачками спустилось по веткам дуба и, радостно ухнув, спрыгнуло на руки Идеи Марксэновны.
- Ну вот, Тюхин, - нежно гладя это напрочь лишенное формы энергетическое, судя по всему, образование, сказала Шизая. - Вот, Тюхин, - сказала она, - прошу любить и жаловать: это мой бедный папа Марксэн Трансмарсович…
Милые мои, дорогие, хорошие! Думаю, даже Богоматерь с младенцем, доведись мне, окаянному, лицезреть ее в яви, не так бы потрясла меня, как это ночное видение под древом иной жизни. Моя Мадонна стояла с Небесным Сиянием на руках и оно искрилось и электрически потрескивало, и волосы мои от него торчали дыбом!
И вот в голубом запульсировала серебризна. Зазвучал голос - тот самый, ненароком подслушанный мной, ни мужской, ни женский, да и, судя по всему, нечеловеческий:
- Ерраре хуманум эст, - прожужжало Видение и само же перевело, - Тюхиным свойственно заблуждаться.
Идея счастливо засмеялась:
- Тюхиным свойственно!..
- Но если Тюхиным это простительно, то для нас, Марксэнов, любая ошибка в нынешнем положении - смерть, - вот так он, шутник, и сказал, просто и очень убедительно, до того убедительно, что я вдруг встал по стойке смирно, как мои волосы, и весь обратился в слух!..
- Эрго, то есть - из этого следует, - прострекотало Нечто, как в насмешку нареченное кем-то Вовкиным-Морковкиным, - из этого следует, Тюхин, что вы и только вы, поскольку вам сходило с рук и не такое, только вы, Тюхин, в данный момент и при данных обстоятельствах, способны выполнить миссию, которую, без боязни впасть в преувеличение, можно квалифицировать как Всемирно-Историческую… Готовы ли вы?
Он еще спрашивал!
- Это самое… ну это, елки… ну, вобщем, так точно! - шалея, как это всегда бывало со мной в присутствии любимых женщин, решился я, тем паче, что терять мне, Тюхину, было решительно нечего.
- Исходные данные: меня ищут…
- Ищут! Еще как ищут, Мохнатенький! Прямо аж с ног сбились, - подтвердила гордая Идея Марксэновна.
- То есть, - скрипуче рассмеялся Фантом, - то есть из этого следует, что дух поиска, при всем его катастрофическом дефиците в обществе прогрессирующего мандулизма - жив, милостивые государи! На здешних знаменах следовало бы начертать: Мы ищем, следовательно - существуем. Выводы: примо - не все еще потеряно, секондо - возможны варианты, тертио - один из этих вариантов, причем самый для меня предпочтительный, вы, Тюхин!
Испуганно всхохотнула сова. С соседнего дуба, чуть ли не свалившись с ветки, торопливо откаркнулась огромная, с человека величиной, ворона в маскхалате.
Туманный Свидетель и Очевидец засветился недобрым красноватым свечением.
- Снять? - щелкнув застежкой кабуры, спросила Идея Марксэновна.
- Это Профартилов, - просвиристел Гость Небесный, - мы с ним тут играем в русскую рулетку. Он стреляет, он же и падает, особенно, когда выпьет… У нас тут весело, - поголубев, добавил он. - Итак, на чем мы остановились, Тюхин?.. Положеньице, в которое я угодил по милости известного вам майора, скажу прямо, архискверное. Некая дверь, сами понимаете, - не совсем обычная, но в то же время с обыкновенным, самозащелкивающимся замком, взяла да и захлопнулась. Что в условиях задачки? Жизненно необходимо проникнуть в помещение за сей дверью и вынуть из ящика письменного стола некий интересующий меня предмет. Назовем его - коробок… Вы следите за моей мыслью? Так вот, коробочек на вид самый что ни на есть заурядный, спичечный, с истребителем МИГ-29 на этикетке. Откроюсь: в коробочке нечто такое, что в ближайшее время станет мне нужнее всего на этом свете. Впрочем, когда откроете, сами поймете… Сложности? Пожалуй, одна: без ключа в это столь волнующее товарищей из Учреждения помещение не попала еще ни одна живая душа. И, смею заверить вас, - никогда не попадет. Почему я обращаюсь с этой просьбой именно к вам, Тюхин? А вы подумайте, только хорошенечко подумайте, как любит говаривать хорошо знакомый нам обоим гражданин майор, и вы непременно поймете… Ду ю андестенд ми?
- Йез, - сказал я и, подумав, зачем-то добавил, - ит из.
Живое светящееся облачко на руках моей цыпочки присвистнуло. Моросящая ночная тьма тотчас же отозвалась свистками - слева, справа, сверху и даже, как мне показалось, из пруда, где лежал Брюкомойников.
- Голубчик, - вздохнув, прошелестело газообразное чудо природы, там, на столе початая пачка сигарет "Мальборо". Не в службу, а в дружбу - прихватите ее к чертям собачьим… Зачем? - справедливо спрашиваете вы. А затем, Тюхин, что очень уж курить хочется. Особенно перед смертью… Ву компронэ?
- Уа… то есть - уи, - только и вымолвил я.
И тут взлетели сразу три ракеты. На крыше дворца вспыхнул и суматошно зашарил по кустам прожектор. Завыла сирена.
Мы распрощались.
Обратную дорогу помню смутно, фрагментами. Вопреки моим ожиданиям, к строительному вагончику мы с Идусиком не вернулись. "Назад не получится", - кратко и загадочно объяснила Шизая. Все мои попытки выяснить почему, наткнулись на упорное молчание.
Вспоминаются выстрелы, мечущиеся по зарослям тени. Навеки в сердце моем волевое личико моей возлюбленной - две упрямых, как ручки пулемета "максим", складочки на лбу, неподвижный, устремленный вперед взгляд ее стеклянных, вынимаемых на ночь, как моя челюсть, глаз, - решительные шаги по центральной аллейке. И я чуть сзади, и моя рука в ее руке - и выстрелы, выстрелы…
У выхода на Таврическую, перед будкой КПП она показала двум встрепенувшимся было олухам в габардине небольшую, с золотым тиснением, книжечку, они встали навытяжку, а мы с Идусиком беспрепятственно покинули строго охраняемую территорию Военно-Таврического, как его здесь называли, объекта.
Шел дождик. С трудом поспевая за маленькой Идеей Марксэновной, я задирал голову и ловил языком редкие капли. Они были непривычно крупные, теплые с тем уже привычным для меня горьковатым привкусом, назвать который химическим было бы заурядным, типично тюхинским кощунством…
Глава одиннадцатая. Задверье
Передо иной обыкновенная питерская дверь - двустворчатая, крашенная белой краской, в бесчисленных вмятинах и порубах.
- Это они, идиоты, пытались ее взломать, - вытерев губы, поясняет моя лапушка. Глаза у нее вытаращены, как у голодающего эфиопа, в левой руке - миска с вареной картошкой, в правой - вилка. - Слушай, Тюхин, - торопливо пережевывая, говорит она, - ты видел какие у него глазищи, а? Что значит - не видел?! Ты что - серьезно?! А шерсточка, а лапочки?..
"Милая, бедная, - думаю я, - может, я еще и хвостик не разглядел? Впрочем, ничего удивительного - заурядные галлюцинации дистрофика. Вон ведь какая худенькая, одни косточки. Вся так и просвечивает насквозь… Господи, Господи…"
Стоящая в условиях задачки дверь опечатана казенной бумажечкой, налепленной на щель между створками. На бумажечке - отчетливый штемпель до боли знакомого мне Учреждения и от руки: "14.Х.1968 г. Дверь опечатал генерал-лейтенант Бесфамильный".
Ручка на двери отсутствует. Битый час я топчусь у этих проклятых дверей, понятия не имея, как к ним подступиться. Папа Марксэн, похоже, явно переоценил мои проницательные способности. Плечом и задом я уже пробовал. Разве что - лбом, с разбега?..
- Слушай, - прошу я мою на себя не похожую, аж постанывающую от вожделения, - ты постарайся припомнить в подробностях. Ну вот - он выходит, видит - за ним пришли товарищи в габардине, - кивая головой, она смотрит сквозь меня и жует, жует. - Вот он делает вид, что смертельно перепугался, как бы отшатывается, толкая дверь спиной… Щелкает замок… Так?
Небесная моя сожительница, босая, в одной розовой комбинашечке с оторванной лямочкой, утвердительно трясет своими жиденькими кудряшками. Она накалывает на вилку новую картофелину - кусь! - и половины как ни бывало!.. Прямо с кожурой, без хлеба, без соли…
Так кто же она в конце-то концов, моя Идея Марксэновна?! Или их, согласно легенде какого-нибудь Кузявкина, - несколько, сменяющих друг друга, согласно графика дежурств?..
Ах, да шучу, конечно же, шучу, хотя - положа руку на сердце - не до шуток…
- И они, значит, берут его за шиворот и уводят?..
- За шкирку, за шкирку, Тюхин. Это место у них шкиркой зовется… А впрочем, кажется, я вспомнила!.. Правда, это чушь какая-то, да и вообще - религиозный предрассудок, - она хмурит лобик, выцеливая вилочкой очередную картофелину. - Нет, ты правда не хочешь? А-то я все ем, ем… Правда-правда-правда?.. Ну, вобщем, когда Афедронов дернул за ручку и она оторвалась, папа Марксэн трижды сделал вот так вот, - и моя хорошая опустевшей миской вычерчивает в воздухе знак креста…
- Так что ж ты раньше-то!.. Эх!.. Да ведь он же - закрестил дверь!..
Она шмыгает розовым носиком, она покаянно кивает головкой и, тяжело вздохнув, ставит мисочку на холодильник.
И я смотрю на нее, такую другую, совсем непохожую на ту, впервые мною увиденную через волшебные розовые очки, которые, кстати, лежат у меня в кармане, я смотрю на мою теперь уже старомодно амбивалентную и жалость комом подкрадывается к горлу. Ну и гад же ты, Тюхин! - клеймю я самого себя, - ты хоть понимаешь, что ты натворил, сволочь антипартийная?! Ведь это надо же - совратить такого чистого, беззаветно преданного идеям И. В. Левина товарища! И ведь как, чем?!.. Ну ладно бы - той самой штукой, которую тебе непонятно зачем откорректировали. Что ж - сказали бы умные люди, - дело житейское. Любовь, как известно, - зла… Но, Бог ты мой, когда непримиримость к несправедливости, урча и постанывая, меняют на вареную картошечку, пусть даже - в мундирах?! - когда творится этакое!.. Нет, вы представляете: не успеешь погасить свет, чуток пригреться, а она уже вышмыгивает из-под одеяла. Шлепают по полу белые тапочки, клацает дверца холодильника. И вот я слышу чавканье… О-о!.. "Милая, ты что делаешь?!" - "А что же еще прикажешь делать с тобой, Тюхин?! - жру!.."
О несчастная моя жрица, увы, не любви! Это ведь я, выродок, чиркнув спичечкой, зажег ритуальный огонь на кухонном капище твоего пагубного культа! Я, змей-искуситель, сказал: "Хочешь попробовать?". Господи, да разве можно забыть это, по-детски наивное, как привычка дуть в дуло после выстрела: "А это что - съедобно?". - "Это не только съедобно, это очень даже вкусно!" - "Вкусно?! А что такое - вкусно?.." И в ответ - о, Тюхин, Тюхин! - "Это когда тебе хорошо, как Померанцу, любознательная моя…".
Нет, нет мне, мерзавцу, прощения! - патетически восклицает во мне голос Эмского, на что другой мой голос - тюхинский - вполне резонно ответствует: "Да брось ты, Витюша, выябываться! Человеку кушать хочется, вот он и ест, потому как оголодал в этом своем Тартаристане еще круче, чем ты в своей Гайдарии!..". "Таки - нет или таки - да, Финкельштейн?.." - "Таки - йес", - соглашается Давид Шлемович.
- А коли так, тогда вот что я тебе скажу, многоликая моя, - говорю я, вынимая из пальчиков моей ненасытной личиночки двузубую трофейную вилку, - солдатом, лауреатом, конформистом, клятвопреступником, самоубийцей и даже замаскированным под славянофила пархатым жидом - я уже был. Пришла пора испытать на своей, чудом уцелевшей шкуре, участь полтергейста, то бишь - духа, для которого, как известно, даже кремлевская стена - не преграда. Ужасно шумного, между прочим!.. - И с этими словами я, впервые за все эти годы открыто, по-нашему, по-русски - справа налево как читал свой запрещенный Коран дядя Минтемир - перекрестился и, изо всех сил зажмурившись, боднул дурной своей головой неприступную с виду преграду…
Я лежал на паркетном полу, а по ладони моей ползла божья коровка. В голове позванивало, уши были заложены, как в самолете, а она все ползла по моей линии жизни, и было щекотно, и бешено колотилось сердце.
Это был огромный, со старинным камином и книжными стеллажами под потолок, холл. Странно знакомый, имевший какое-то необъяснимое отношение к моей скромной персоне. И эти вот часы без стрелок на камине, старинные, с двумя бронзовыми молотобойцами. И мордатый рыжий котяра, спавший в кожаном профессорском кресле. Я даже откуда-то знал, что его зовут Парамоном. Кстати, и он, зверюга, ничуть не удивился моему неожиданному вторжению, только потянулся и, выпрастав когти, зевнул.
- Марксэн хороший! - скрипуче сообщил мне сидевший в клетке попугай.
И тут взметнулись тюлевые шторы, пахнуло морем. Теплым, южным морем моего детства, такого давнего и счастливого, что, казалось, будто и не моего.
С веранды, клацая давно не стриженными когтями, вбежал каштановый коккер.