И рукой дробно стучит - таков уж был обычай его стародавний. Итак, дни как ночи - темные, ночи, как дни - бессонные в подвале том. И ничего, только Шпора и Шпора, вот так часы, дни, ночи сидим и сидим, друг на друга глядим, и каждое движение наше, каждое шевеление тяжко, трудно нам давалось в нашей взаимной Сдерживающей Спутанности - Спутанной Одержимости. Куда ж это подевались бароновы изящество, блеск, шик? Куда подевалась пыцкалева громоподобность? Куда подевалось чюмкалино извечное подобострастие? И вот в этом подвале, как черви, друг по другу ползаем, один в другом копошимся, и после Напряжения наступает Облегчение, а после Облегчения опять - Напряжение и стон попавшего в капкан Шпоры. Даже тогда, когда по хозяйству надо было что сделать, воду подогреть, посуду помыть, то всегда вдвоем это делалось, да так медленно, так осторожно, чтобы, упаси Бог, ненароком шпорой кого не ударить. И так с утра до вечера. Сидим, Сидим, Сидим и Молчим, совсем не разговариваем, будто мы враги друг другу, хоть сообща все делаем. И только когда ночью сон сморит (хоть там всегда один-двое настороже были), и только тогда, говорю я вам, беседа наша начинается, и хрипит Пыцкаль, сопит-шумит Барон, причитает, вздыхает и ноет Чюмкала, а Счетовод через нос под нос же и бормочет. И вот, слушая эти голоса древние, понял я всю бездонность Пленения моего - ибо, видать, оно не Сегодняшним и даже не Вчерашним днем отмечено, а, верно, - Позавчерашним, и как же Сегодня нам справиться с тем, что происходит в давно прошедшем времени… Эй, лес дремучий, дремучая древность! Эй, пуща вековая! Эй, старый Амбар, старый Овин, Залог и Мельница над водой… Говор сквозь сон, один с другим хандрить начал, тот на этого шипит, а этот ворчит, а тот чего-то там говорит, говорит, умничает, умничает. Как-то раз панна Зофья, служащая, пришла, Счетоводом в капкан пойманная, а вечером того же дня он Кассира заманил и поймал. А потому - все более шумными и бурными становились ночные Разговоры: один мечется, бросается, другой "хули-були" или "клюмка-клюмка" шепчет, и от говора этого волосы у меня дыбом вставали и сердце падало, будто я в адских пределах пребывал.
Вот так, хватило нескольких дней на то, чтобы почти всех Служащих дам в подвал заманить; чтоб стало в подвале яблоку негде упасть, не то, чтоб человеку лечь… В этой давке прошлое, прошлое возвращается, и не просто давнее, а Прадавнее прошлое… Пыцкаль Барону и Чюмкале ноготь сломанный показал, а Кассир "Юзеф, Юзеф, не плачь" говорит, а Бухгалтер плачет! Тут вдруг снова Караси всплыли, а за ними - Булка, давно надкусанная… и снова Шпоры удар, снова боль-мука! Уж и поверить было невозможно, уж и в голове не укладывалось, особенно днем: ведь дверь подвала только на крючочек закрыта и дел-то всего - встать, два шага сделать и выйти на солнышко, на свободу, о Боже, Боже, зачем мы тут сидим, о Боже, Боже, ведь все мы выйти хотим… а там Свобода… В голове не укладывается! Ум содрогается! Так что я в один прекрасный день подумал: как же это получается, ведь быть того не может, ведь все мы выйти хотим и я Выйду, Выйду, о, вот уж и Выхожу, Выхожу!.. И точно: встал я и к выходу пошел, а они глазам своим не веря, за Уходом моим следят, и как будто в них надежда вошла… замерли… Пошевелился, значит, Пыцкаль, Барон крикнул, Шпору ему вонзил; Пыцкаль на землю с писком повалившись, меня долбануть хотел, но промахнулся; тогда панна Зофья в меня свое всадила острие; и так все мы на полу, в Конвульсиях и в Пене! Только зачем все это, на кой, пошто, с какой целью, зачем же, для чего, на что ж?
*
И вот - Пустота! Все Пусто, как пустая Бутылка, как Стебель, как Бочка, скорлупа. И хоть страшна мука наша, но пуста она, пуста и Страх пуст, Боль пуста да и сам Счетовод пуст, как Сосуд Скудельный. И потому нет предела муке, а мы здесь и тыщу лет просидеть могли бы, сами не ведая, зачем, для чего. Так что ж, никогда мне из этого пустого гроба не выйти? Так вечно и загибаться средь этих людей, в прапрадавности своей погрязших, так, значит, никогда мне солнца, свободы не видать? И вечно подпольной должна быть жизнь моя?
Сын, Сын, Сын! К сыну бежать, лететь хотел я, в сыне отдохновение, умиротворение мое! О, как я вздыхал в подполье том о румяных, свежих ланитах его, об очах живых, блестящих, о светлых локонах и будто отдыхал, дух переводил в Роще его и над Рекою. Здесь, среди чудовищ во всем Божьем - ах, видать, Дьявольском - свете не было у меня иного оплота, иного источника в пустоте, в суши моей, кроме этого Сына, полного соков. В этом томлении о Сыне, в этой моей жажде Сына принял я Решение, смелость которого лишь только отчаянием вдохновиться могла, вот и говорю я Счетоводу: "Все это хорошо, но слишком мало, слишком мало! Не хватает тут Муки, Страху! Гораздо больше нужно Муки, Страху, Боли. И почему это мы как крысы какие в подвале сидим, когда Поступки нужны. Поступок давайте совершим, чтоб он нас Трепетом и Силой преисполнил!"
Так я посоветовал. Если бы совет мой уменьшение Боли или Трепета преследовал, они бы в меня как в предателя Шпору всадили. Но когда совет еще большего страху требует и к Подвигу зовет, то никто ему воспротивиться не посмеет, а главное - сам Счетовод (хоть и бледный, и дрожит, и пот его прошиб). Говорю я: "Трусы! Поступка требую! Поступка страшного да Самострашнейшего!" Смотрят они на меня, поглядывают, знают, что я это, поди, не от чистого сердца говорю, что подвох в этом какой-то, но знают также, что если б кто против совета моего восстал, тотчас его пришпорят (за то, что Страха убоялся). А Счетовод, видя страх данного Совета, тоже его отбросить не может, а иначе он сам Страшным быть перестанет.
Посовещались. Говорит один: "Министра убить". Второй говорит: "Мало убить, замучить надо". Третий говорит: "Мало Министра замучить, жинку-деток его убить!" Говорит Зофья: "Мало детей убить, еще лучше - Ослепить". И так в пустоте Совета Поступок все страшнее и страшнее делается, а Счетовод - волосы дыбом, чело белое, в поту - все голоса выслушивал и по ним, как по лестнице, в Ад сходил. Однако я говорю: "Мало этого всего, мало, пан Хенрик и пан Константин, мало того, пан Гжегож! И что с того, что мы Министра или жену его убьем, ведь не сегодня придумали Министров убивать, Министра убить - это дело обычное, и не такое уж страшное. Нам такой Поступок нужен, который ни причины никакой, ни повода бы не имел, а лишь голому Страху-Ужасу служил. Лучше всего Игната, томашева сына, убьем, ибо беспричинное умерщвление юноши этого всех прочих умерщвлений будет ужаснее. И такая смерть тебе, Гжегож, столько Трепета придаст, что Натура, Судьба, мир целый в портки при виде тебя наложат, как перед Владыкой!" Тогда все заголосили: "Убивать, убивать!.." и шпорами бьются, воют. Счетовод говорит Бледно, испуганно: "А, черти вас дери, не выпущу вас отсюда, не выйдете!"
Посоветовались мы. Говорю я: "Выйти нам надо, ибо здесь мы боле ничего страшного не совершим, да только не подвал нас держит, а Шпора. Так если мы кучей выйдем, со Шпорами на сапогах, то один от другого не убежит… чего бояться! Но сначала я с паном Гжегожем к Гонзалю поеду, где Игнат вместе с отцом своим пребывает, а уж там все Убийство и обмозгуем. Убить-то ведь не легко, тут все хорошенько обдумать надо. А как мы при шпорах, то конно поедем, а если я сбежать либо предать попытаюсь, то Гжегож в меня шпору вонзит". Ну, значит, советуют-присоветывают, да к моему Совету присматриваются и Счетовод нос воротит, что-то ему не по нраву предприятие мое. Но воскликнул я: "Кто трус, слабый, кто боится или увильнуть путь ищет, тому отваги шипом добавить!" И крикнул, Заревел Счетовод: "Не могу Совету не внять, ибо Диавольский он!"
И тогда на двух конях, на буланых, что в Райтшулле нам дали, к гонзалевой Эстансии через поля несемся, и Счетовода галоп с моим галопом рядом раздается! Несется Счетовод! Я рядом несусь. Бескрайняя равнина! Безграничная даль, лицо холодит, и самый бы раз с ружьем, да за птичками, зайцами или в меже где лечь, отдохнуть, уснуть… но с нами Шпора. И Дело наше, которое мы сделать должны, тоже с нами. И не знаю, Палачом ли Мучителем я к сыну мчусь или как к источнику, чтобы губы свои запекшиеся освежить… да грохот Пустого Галопа, грохот Пустоты нашей по этим пампы равнинам и пустынным пространствам Колоколом, Барабаном раздавался! Боже, Боже, как же это я палачом еду, мчусь, как же я палачом сыну моему стану! И когда мы до большого каштана добрались, я счетоводову коню Шпору как вонзил, конь Заржал, Рванул, шпора ломается, конь понес, и палач мой Мучитель растворился в самых дальних туманах равнины.
Один я на этих лугах остался. О, как Пусто, Тихо, о, какой Червячок, о, птичка на ветку села… Но Сын, Сын, к Сыну, к Сыну! Итак, в галоп и Сын, к Сыну, Сын, к Сыну - конские копыта по земле грохочут! И вот уж предо мною гонзалевой эстансии баобабы, вот зелень деревьев, кустов видна… но что это за грохот к грохоту коня моего примешивается, может это колышки здесь забивают, а может белье стирают-отбивают… ибо когда конские копыта бух-бух, то там Бух и Бах и Бух а когда конь мой бух-бух, бух-бух, то там Бах-Бух и Бух и Бах из-за деревьев доносилось! А, то ж они в лапту играли! И с коня сойдя, я за деревья бегу, а там Гонзаль с Игнатом в лапту играют, Горацио же - рядом, на колышках Игнатию аккомпанирует: и только Игнат в мячик Бух - тотчас Горацио в колышек Бах, так Бух-бахом и бьют! Томаш по саду ходит, сливы ест…
Завидевши меня, бегут приветствовать, но воскликнул Гонзаль, руки небу воздев: "Господи помилуй, никак ты из гроба восстал, с лица совсем спал!"
Тотчас же мне есть-пить подали, да и вымыли, ибо я едва своими членами шевелить мог. Потом я сел на скамейку в саду, и спрашивал меня Гонзаль: "Побойся Бога, куда ты запропастился, что с тобою все эти дни было?" Я правду ему сказать не мог, ибо ничем он мне помочь не мог, да и не поверил бы, столь неправдоподобной была правда. Говорю я ему, значит, что на поле вышел, внезапно занемог, а сознание потеряв и в больницу людьми будучи отвезен, я там много дней между Жизнью и Смертью находился. Посмотрел он на меня, да, видать, в искренность моих слов не поверил, ибо я подозрительность во взгляде его узрел. Но что мне Гонзаль, что мне Погоня Счетовода и грозящая месть Кавалеров Шпоры, коль Сына вижу, коль Сын предо мною, и голос его свежий, бодрый смех, движенья, тела всего радость-ловкость! И точно луг, роща над рекой, свежая, прохладная…
*
Что ж это однако, что это? Что за перемена в Движениях, в смехе! Что же происходит? А Байбак-то как осмелел! Потому что они, сударь, так Один с Другим, так Один к Другому, что чистое дело танец получается, танец, не иначе. Если один Рукой Махнет, другой Ногу задерет. Если один на дерево влезет, то другой - на бричку полезет, один, стало быть, Свистнет, другой прочь прыснет, этот сливу скушает, а тот - заест грушею, тот Чихнет, а этот - нос утрет, и если один Прыгает-Скочет, другой закрывает очи. И такое вот Вторение, Подыгрывание беспрестанное, один другому, один под другого, как будто строчки в стихе, такое вот вечное Сочленение, нерушимое в каждом движении, шевелении, что так и кажется, один без другого шагу сделать не сможет. Гонзаль же ногами притопывал, в ладоши прихлопывал, и уж так радуется, так радуется, что туфельки и пелеринки теряет.
Томаш в уголку сливы ест, однако неотрывно на все смотрит. Смотрит, значит, Томаш, притопывает Гонзаль, Бухбах отзвуком своим обоих мальчиков соединяет под деревьями, собачки легавые, обвислыми мордами своими нюхают, но Пусто, Пусто… и уже этот Бухбах как Пустой Барабан. В пустоте же грохотов Барабана этого плод убийства дозревает, одно лишь неизвестно - Сыноубийство или Отцеубийство? А там, в подвале далеком, уж точно Отомстить мне, Покарать меня клянутся и с пеной муки на устах Казни на меня призывают. Тут мушки жужжали. А предвечернею порою Гонзаль меня в сторонку отвел, в бок меня тыкнув, воскликнул: "Видал, как Игнат с Горацием моим спелись? Как его Гораций в игру втянул? Знатная пара караковых жеребцов с них; куда хочешь теперь могу на них уехать!"
И заплясал. Но спросил: "Что это за выезд?"
- Какой выезд? - спрашиваю я его. Говорит: "Так ведь Советник Подсроцкий сюда конно прибыл и мне по секрету шепнул, что Ясновельможный Министр с гостями своими Кортежем к дому моему пожалуют, поскольку таков обычай ваш национальный, чтоб Кортежем Подъезжать. И по секрету мне Советник посоветовал, чтоб я дом прибрал, еды наготовил".
Тут он воскликнул: "Танцев Ясновельможному Послу захотелось! А зачем дом мой посещает? Не знаю".
Исподлобья на меня взгляд метнул и говорит: "Предатель, где ты был, что делал, с кем спелся, не супротив ли меня чего замыслил? Да хоть бы и чего замыслил, поздно, слишком поздно… ибо уже сегодня ночью отец трупом ляжет, сегодня Отца укокошим!"
Мы под каштаном на скамейке сидели, а поскольку еще очень слаб я был, голову на подлокотник опустил, ибо тряслась она. Тут и спрашиваю я его:
- Что ты задумал?
- Бухбах! - воскликнул он. - Бухбахом, бухбахом!
- Что говоришь? Что говоришь?
- Бухбах, бухбах, бухбахом, бухбахом!
- Что ты задумал? Каковы замыслы твои?
Ручками вокруг зажестикулировал и повел речь: "Помнишь, как было, когда Игнат бухнул, Горацио ему бахнул, издали, вместо ответа? А теперь они так спелись, что когда Горацио бухает, Игнат ему бахает! И уже так сыгрались, что не может того статься, чтоб один не бухнул, когда другой бахнет! Все, стало быть, по плану моему, по задумке моей! И сегодня ночью Старика Бухбахом треснем, ибо как только Горацио его бухнет, Игнат по инерции, хоть и Отец это, бахнуть должен. Вот так он Отца своего и убьет! Глазом не моргнет!"
И пошел под деревьями плясать, А меня, хоть и слаб я был, смех разбирает, весь от смеха трясусь и говорю: "Бога побойся, чего это ты надумал! Бухбахом! Бухбахом!" Он перестал плясать и говорит: "Бухбахом, как пить дать, бухбахом, бухбахом, говорю тебе…"
Посмотрел я направо-налево: там кустики-ягодки, да солнечные лучи сквозь листья пробиваются, там дальше Горацио с Игнатием у бочки… а дальше - Томаш по саду ходит, сливу подымет, оглядит, съест. Я хотел было сказать Гонзалю, чтоб он прекратил разговоры такие, поскольку Дело Невозможное… да только Пес большой пришел ластиться и как Баран заблеял; и хвостом машет, а хвост - крысиный. Я, в болезни моей, снова на Гонзаля смотрю, но не Гонзаль это, видать, а Гонзалия, и не Рука, а Рученька пышненькая Маленькая, хоть и большая, волосатая; и пальчики Сахарные, Тоненькие, хоть и Большие Пальцы, а все ж как бы Пальчики; и Глаз жмурит-моргает, но Глаз-Глазок… Говорю я ему: "Невозможное это дело, невозможное… и ты этого, поди, не сделаешь, ибо как же Бухбахом, Бухбахом…" Подпрыгнул он, Повертелся: "Бухбахом! Бухбахом! А когда Игнатушка мой Старика своего бухбахом порешит, то точно ко мне мягче, ласковее станет, не то - Тюрьма!"
Там Игнат с Горацием бочку катили. Томаш в саду гулял. Говорю я тогда: "Не сделаешь ты этого… Не делай, не делай этого…" Но слова мои как Перец, Стебель, и уж пустота во мне такая воцарилась, что он даже отвечать не стал, а принялся ноготки свои под свет разглядывать. Ну тогда я встаю и говорю: "Чуток по саду пройдусь…" и хоть едва меня ноги держали, отошел я от него, а он на площадку для Лапты побежал. Хожу я по саду и так думаю: "Уж я его Бухбахом охожу…"
А Томаш все по тропинкам ходит; подошел я к нему, но тут же на траву присесть должен был, ибо ноги мои подкашивались. Сидим мы, значит, на траве под сливою и говорит Томаш: "Видел, как Игнат с Горацием спелись? Ну так и на здоровьичко! А я хожу, понимаешь, хожу и думу думаю… да, видать, уж скоро, тово…" Спрашиваю: "Думаешь сделать, что тогда мне говорил?" Говорит: "Ну да, ну да".
На траве прохладно, приятно… да и пташки щебечут… деревьев, фруктов, кустов ароматы, да маленький Червячок по травинке вверх лезет… Однако говорю: "Ради Бога, неужели ты все еще замысел свой вынашиваешь?" Отвечает: "Ну да, ну да… Я Сына убью". Услышав такое, я ему кое-что ответить хотел, да что там говорить… а Бухбах снова отозвался и как в Барабан колотит и голос Барабана Пустого среди деревьев, кустов, попугаев, колибрей яркоперых, да под пальмами, кактусами… К звукам этим прислушиваясь, наклонил Томаш голову, ладонь с ладонью плотно сомкнул и забормотал: "Завтра, завтра, завтра…"
Больших золотистых мух жужжанье и попугаев крик меня все больше и больше клонили в сон. И думал я: "Убьет, а ведь убьет. Укокошит, ведь укокошит. Нет, те его укокошат, те - его. Меня Шпорою достанут, точно, достанут. Кортежем приедут, верняк, приедут…" Гонзаль велел принести фрукты; ели мы фрукты, потом ужин в беседке собрали… а какой десерт странный: Мешанина какая-то, Слоеный Пирог, вроде как бы Крендельки, но однако - Вафельки. И думаю: "Чего только не бывает на этом свете!.." Думаю так, а Байбак с Игнатием почти что вместе едят, потому что когда один ложку супа проглотит, другой - хлебом заест… однако думаю: "Вместе, ведь вместе! Нет, слишком уж много этих Странностей, слишком много, слишком, и пусть будет, что будет, только б отдохнуть, только б передохнуть."
Но когда ночь на землю мантилью свою накинула, а под деревьями - большие светящиеся червяки, а из сумрака сада - зверья всякого голоса, Лай Мяукающий или Хрип Визжащий, спокойствие мое, вялость моя беспокойством стали наполняться. Думаю: "Как же ты не боишься, если ты Бояться должен? Почему же ты не удивляешься, если удивляться положено? Почему ты Сидишь так, Почему Ничего не Делаешь, когда Бежать-Лететь обязан? Где Страх твой, где волнение твое?" И уж все больше Тревога моя именно по причине отсутствия Тревоги, в пустоте, в тиши, как Пузырь раздувалась и меня угнетала. Томаша замысел - Гонзаля замысел - Байбака с Игнатом игра - страшной Счетоводовой Шпоры за мною погоня и угроза мести - Министра мысль Кортежем приехать - и все это в пустоте раздувалось и в Пустоту Барабанило, а я сижу… Но там, за Водами, за Лесами, за Гумном, все утряслось и все тихо, и огромное Полей-Лесов пространство наполняется теперь не орудий лаем, но - поражения глухим молчанием. Пошел спать Томаш. Пошли Игнат, Горацио, и хитрая Гонзалия - тоже к отдыху устремилась; остался один я, с Пугающим Отсутствием Тревоги.
*
Тогда я к Сыну решил пойти. О, Сын, Сын, Сын! К нему я пойду, его я еще раз ночной порой увижу и, может, в себе какое-то чувство почувствую… может, свежестью его освежусь… Вот и темный коридор, длинный, а я через Мальчиков, спавших там на полу, иду… и иду, иду… и уж сам не знаю, то ли я как Гонзаля пособник иду, то ли как Томаша… а может иду от имени Кавалеров Шпоры юношу этого иду убивать… и Шаг мой как туча набряк, но пуст, пуст. Подошел я, значит, к комнатке его и вижу: лежит он в чем мать родила, лежит голый и дышит. Лежит, значит, и дышит, спит. Сама Невинность. А как сладко спит, как спокойно вздымается его грудь! О, сколько Красоты, сколько Здоровья в нем! О, нет, нет, я тебя на поругание такое не отдам, я тебя, пожалуй, лучше сразу разбужу и от гонзалевой ловушки предостерегу, я, пожалуй, тебе скажу, что тебя играми этими в убийство Отца твоего втягивают!!..