Наконец заговорил Полковник: "Ой, глупость какая, и зря мы это ляпнули, да только есть-таки ход, чтоб все как следует уладить. Оно, Ясновельможный Пане, конечно, что ты, Пан, на Дуэли присутствовать не можешь, да и гостей не можешь на нее привести, ибо справедливо, Ясновельможный Пане, замечаешь, что дуэль - не охота… да только можно было бы как раз охоту учинить с борзыми на зайца, а на нее-то Иностранцев и пригласить… и так, когда Дуэль идти будет, мы вроде как бы и рядом, а однако ж - за зайцами проезжать будем, и под этим предлогом Охоты можешь, Ясновельможный Пане, иностранцам Дуэль показать, а к ней - и подобающую случаю орацию Чести-Доблести-Отваге нашей произнесть". Говорит Министр: "Побойся Бога, как это мы Охоту с борзыми учинять будем, коль ни борзых, ни коней нема!" Отвечает ему Советник: "Борзые бы нашлись у Барона, а что касательно коней, так и их тоже можно было бы из Райтшулле у Барона взять, у него там много молодняка!" Говорит Полковник: "Конечно, у Барона не только кони, собаки, но и хлысты, краги, шпоры найдутся. В двадцать или тридцать коней Кавалькадой можно бы проехать. Вот так, Ясновельможный Пане: либо туда, либо сюда, либо Пан, либо пропал, потому как Протокол ждет…"
Запрыгали все как ошпаренные. Но говорит Министр: "Побойтесь Бога, безумцы, зайцев-то, зайцев нема! Очумели вы что ль: как же охоту на Зайцев устраивать, коль здесь город большой, зайцев днем с огнем не сыщешь!" Буркнул Советник: "То-то и оно, что зайцев нет!" Я на колени пал. Говорит Полковник: "Так-то оно так, насчет зайцев тут шаром покати. Да только, Ясновельможный Пане, Протокол, Протокол, ведь какой-то выход нужен, Протокол, Протокол…"
И все как шальные вокруг Протокола скачут. Я на колени пал. Но заговорил Министр: "О, Боже, Боже, как же это Охоту на Зайцев, да с борзыми устраивать - война ведь, война!" Советник говорит: "Протокол!" Полковник: "Протокол!" Но воскликнул Ясновельможный Посол: "Боже, Боже, да как же это без Зайцев и на Зайцев?!" Всеобщий глас: "Протокол!" Ну, стало быть, Посовещавшись, делать нечего, голову ломают, кряхтят (а Протокол-то жжет, жжет), пока в конце не заговорил Посол, как полотно бледный: "Г… г… черт подери, давай так, давай, раз по-другому нельзя… только что я буду Кавалькаду на зайцев устраивать, если зайцев нет! Ой, что-то тут не так, как нужно, видать, с этой муки хлеба не испечешь!" Я тут на колени пал.
Сошлись, значит, на том, что коней, собак у Барона возьмут, и с борзыми на поводке Кавалькадой с Дамами неподалеку от места Дуэли проезжать будут как ни в чем ни бывало, что это как бы случайно: за зайцами заехали. Тогда-то Ясновельможным Дамам и приглашенным Иностранцам Дуэль показав, им же Мужество, Честь, Сраженье покажут, а также - Храбрость безмерную, Кровь Сердечную, Достоинство Непоколебимое, Веру св. Необоримую, Силу св. Небесную и Чудо св. Всенародное. Я на колени пал. На том порешив и, в Протокол занеся, закрыл Посол заседание, и все, повесив носы на квинту (ибо чуяли, что заварили кашу), "хвала, хвала, честь, честь" сказали; и первым сказал Посол, вторым - Полковник, третьим - Советник. Я же, на колени пав, тоже быстро удалился.
*
Лишь на улице дал я волю возмущенному чувству моему. А чтоб вас черти драли, черти, черти, черти, им теперь Героя захотелось, они, видишь, Героя себе придумали! А мне на Встречу надо было идти, которая с Бароном, Пыцкалем и с доктором Гарсия назначена была для уточнения условий дуэли. Ничего хорошего от этой Встречи я не ожидал, ибо видно было, что мы все больше вязнем, вязнем, и вязнуть будем, пока совсем не увязнем.
И точно, не обманули меня предчувствия мои. Встреча в садике кофейни назначена была, над рекой (потому как жара), но к удивлению, к изумлению моему, Барон с Пыцкалем на жеребцах больших, темно-гнедых подъезжают. Говорит Барон: "Жеребцов надо было слегка пообъездить, вот сюда и приехали". Но не для объездки они на Жеребцах приехали, а, видать, потому что будучи в секундантах у Коровы, о том лишь пеклись, чтобы их за Коров-Кобыл не сочли. Тут же и Помощник доктора Гарсии прибыл с известием, что Патрон в ипотеке должен трамитацию подписывать, а за отсутствие свое покорнейше просил простить, и его, Помощника то есть, посылает, чтоб он в совещании участие принял. Делать нечего.
Начали мы Совещаться, а под деревом два Жеребца. Я уж и не знаю, что бы дал, лишь бы только все это быстро, тихо уладить, да чтоб как лучше; да только что с того, коль Барон, Пыцкаль до неузнаваемости изменились: сидят, как аршин проглотили, почти не говорят, надутые, важные, зато любезные весьма, чуть что сразу кланяются. Говорю я, значит: "До первой крови и с 50 шагов". Они говорят: "Не годится, надо чтоб до третьей крови и с 30 шагов". Вот оно как: Кобылы боясь, Дуэль эту, прости Господи, пустую, без пуль, самой жесткой, самой тяжелой сделать хотят, а там Жеребцы у них под деревом стоят. Пыжатся-тужатся, сопят и (хоть без пуль Дуэль) крови жаждут.
А ко всему они еще что-то там друг другу бормочут, что-то затевают. Ни со мною затевать не осмеливались, ни с Помощником-Делопроизводителем… зато друг с другом смелее были, а, поскольку с нами находились, и Жеребцов своих без употребления оставили, то резкость всю друг на друга пустили: друг на друга ворчат, друг друга подкалывают. Занозы да Обиды старые-престарые вспомнились, и Мельница и Заклад; друг на друга косо смотрят, ворчат, того и гляди до мордобоя дело дойдет, до драки; и Барон из кармана большой старый Ноготь сломанный достал. Но поскольку друг с другом они не водились, то ко мне Речь свою обращали, однако, со мною советуясь, лишь друг друга укоряли. И говорит Барон: "Я не Хам из Хамов, а Пан из Панов, и все здесь не из Хамского по-Хамски свиным рылом, а из Панского по-Пански четверкою Коней, потому как я Пан, а не Хам, а мать моя покойница коров не доила да за овин не ходила". Говорит Пыцкаль: "Кто Хам из Хамов, а кто Пан из Панов, да только вот если мне захочется, то, прошу прощенья, портки средь бела дня перед всеми скину и Наложу, да перед всеми, а кто мне что вякнет, так я, конечное дело, морду ему расквашу…"
Во какие речи! Однако жгут Деньги, что они мне дали, жгут… и уж неизвестно, что с этими деньгами делать… ну как их тут возвращать, когда Совещание уже началось? Неизвестно, стало быть, Намерение, то ли против Гонзаля, то ли против Томаша подвох; да и неизвестно, то ли мы как люди чести условие Дуэли оговариваем, то ли опять заговор плетем. А если заговор, то снова неизвестно, против кого: и то ли мы Томаша защищаем, то ли ради денег, ради этой Мамоны пустой (но Сладкой, Милой) Гонзалю все ладно устроить хотим. В отчаянном порыве потребовал Барон, чтобы не 30, а 25 шагов было, ибо чем больше Дуэль мошенничеством отдает, тем жестче они ее сделать хотят и на всяческую Жесткость как могут направляют. Делопроизводитель тоже, сударь, болван, голландец что ль, а может швейцарец, бельгиец или румын, вовсе в Дуэльных делах ни ухо, ни рыло, а тоже туда же: чтоб обе стороны Заклад внесли в качестве Гарантии, что к барьеру выйдут, Закладу же нотариально заверену быть должно. И так все коряво, с таким трудом, а Дуэль все жестче и жестче становится, хоть и без пули.
Там же, за водами, пули свищут. И если б не то, что творилось за Лесами, за водами, так и во мне бы того беспокойства не было, но как раз под знаком идущей там кровавой Работы не только мне, а всем очень тяжело, трудно, и каждый думает, как бы что на голову не упало и как бы приключений каких себе не нажить. И вот, вместо того, чтобы в наше столь опасное время тихо сидеть, мы здесь Дуэль эту устраиваем, и когда там Пули, тут тоже Пуля (хоть оно и без пули). О, Боже Милостивый! Сохрани и помилуй! И пошто ж это, на что ж, да как же, да зачем же, да к чему все это приведет? О, Господи Иисусе Христе милосердный, тяжело, тяжело, тяжело!.. Но ничего не поделаешь, что ж тут сделаешь, когда дел других никаких у нас нет, кроме этой Дуэли - единственной цели всех дел наших. Вот почему я, хоть и сумрачно и плохо видно, но точно как в лесу, когда кто заблудится, издаля камень большой или пригорок за деревьями увидит, то к этому пригорку идет, чтоб хоть цель какую иметь для хожденья своего. И они тоже идут, каждый со своей стороны, каждый своею дорогою.
Шел, стало быть, и Томаш, да предприятие его Жесткое, Кровавое, ибо выстрелом своим он Корову хотел убить, Быка вызвать, Быка выстрелом призывал, чтобы Корову ту, что ему Сына единственного позорила, забодал он… О Бык, бык, бык! Шла Гонзаля тишком, бочком-сторонкой, под кустами пригибаясь, да как Ласка Мальчонку вынюхивает, за ним гонится, да от Томаша в пустоту Дуэли пустой убегает. Едут, ой едут, Барон, Пыцкаль на жеребцах своих, ад, небось, ворчат косо друг на друга глядят, сами не знают, чего хотят. Тоже и Ясновельможный Министр с Советником тянутся, проходят своей Кавалькадой через поляну, через равнину, под ивами, за Соснами-Елями да с Дамами! Темен лес! Раскинулась пуща вековая! Лесистое место! О, Боже Милосердный, Иисусе Христе Добрый, Справедлиный, о Пресвятая Богородица, а я тоже иду, иду и так Иду, и продвижение мое по дороге жизни моей, под зноем жестоким моим, под Гору, в дебрях моих. Иду я, значит, и иду, а там, у Цели моей, сам не знаю, что Сделаю, но Что-то Сделать обязан. О, зачем я Иду? Но Иду. Иду, потому что другие тоже Идут, и так мы все вместе, как овцы-телята на Дуэль ту тащим за собой и пустые планы, пустые замыслы и решения, а когда человек другими людьми стиснут, то он в людях, как в темном Лесу теряется. Вот так и Идешь, да все Блуждаешь, и решаешь что или планируешь, да все Блуждаешь, и вроде бы все в согласии с желаньем своим устраиваешь, да только Блуждаешь, Блуждаешь, и говоришь, делаешь, но все в Лесу, в Ночи, блуждаешь, блуждаешь…
*
И пока я с мыслями такими по улицам Хожу, назойливый газетный крик "Polonia, Polonia" ни на миг не прекращается, а все громче, все сильней становится… и как-то нехорошо делается… как будто что-то там не так, хоть, сударь, темно и почти ничего различить нельзя, точно в тумане, над водой, в сумерках… Однако видится мне что-то нехорошее и, кажись, оно трещит, лопается, едва дышит. Хожу, значит, я по улицам, хожу, газеты покупаю, но случайно к зданию Посольства подхожу и вижу, что окна Ясновельможного Посла светятся. Греховность намерений моих, дел моих, неясность, неуверенность чувства моего до того меня довели, что я в треноге на этот дом Отчизны моей святой, да, видно, Проклятой, смотрел; когда ж однако я тень особы Посла на белой занавеске углядел, не мог боле сдерживать мучающего любопытства моего, ибо знать хотел, знать мне надо было, как там, что там, какова Правда и как это мы на Берлин идем, коль скоро в варшавском предместье бой? И вот, несмотря на поздний час вечерний, я порог здания Отчизны переступил и по лестнице на второй этаж направился. Зарок мой был таков, что у человека этого правду я выпытать должен. Иду, значит, а пусто, тихо. Тихо. Шаг мой между колоннами терялся и исчезал, из гостиной же приглушенный Посла шаг доносился, и тень его сгорбленная на стеклышках двери то в одну, то в другую сторону передвигалась. Иду, иду, иду. Постучал я в дверь, и долгое время никто не отзывался, однако шаги утихли. Снова, стало быть, постучал я, и тогда крикнул Посол: "Кто там? Что там? Кто там?.." Я вошел, он у окна стоит. Меня завидев, крикнул: "Почему без Доклада "ходите?" От окна к камину перешел и руки в карманы засунул. И тут же говорит: "Да чего уж там, входите, все равно поговорить надо".
Сел он на стул, но привстал и ко мне, а, говорит, господин Гомбрович, то да се, вертит, крутит, обиняками, задворками, зырк да зырк, а в конце и спрашивает: "Ради Бога скажите, что это о Гонзале болтают, что, мол, вроде как бы он Мадама что ли с Мужчинами, а?" И на другую сторону комнаты перешел, на стул садится, но встает и ногти обгрызает. Я думаю, что это он так ходит, садится, встает, что это он так ногти грызет, но говорю:
- Болтать-то болтают, только доказательств нет, а вот вызов он принял.
- Смотри тогда, чтоб сраму какого не было, потому как Кавалькаду устраиваем, да и приглашенья, разосланы! Кавалькаду устраиваем, хоть война и зайцев нет! С ума можно сойти! А тут не фигли-мигли, а Посольство!
Крикнул он громовым голосом: "Посольство, - кричит, - Посольство…" А я думаю, чегой-то он так кричит? Он к подзеркальнику встал, а я думаю: чегой-то он так Стоит? Однако ж думаю: а чегой-то я так Думаю, что он кричит, садится или встает, с каких это пор мне крик его, приседание да вставание странными стали? Весьма странными, к тому же Пустыми какими-то, ровно пустая бутылка или Банка. Смотрю-присматриваюсь и вижу, что все в нем весьма Пустое, аж страх меня объял, а сам думаю: чтой-то так Пусто, может я лучше на колени паду?..
Что ж, падаю на колени, а он ничего. Стоит. Несколько шагов сделал. Снова встал и стоит.
Хоть я и на коленях, однако коленопреклонение мое очень какое-то Пустое.
Он - стоит, но стояние его тоже пустое.
"Встаньте", - буркнул он, но Пуста речь его. Я продолжаю на коленях стоять, по Пусто коленопреклонение мое. Подошел он к дивану и уселся, точно пузырь пустой или гриб-дождевик.
И тут я понял, что все к черту полетело. Что все кончилось, что Война Проиграна. И что он больше не Министр.
Встаю я, значит, с колен моих, поднимаюсь… Так и встал. Стою. Он тоже стоит.
Я, стало быть, спрашиваю: "Так теперь Кавалькады-то, небось, не будет?" А он дух перевел, да взгляд в меня метнул: "Не будет, - говорит, - Кавалькады? А почему бы ей не быть?"
Тогда я спрашиваю: "Так что, состоится Кавалькада?"
Он говорит: "А почему бы ей не состояться? Ведь решение принято, что должна состояться".
Стало быть, я ему: "А? Так значит состоится?"
Он мне: "Я не флюгер". И воскликнул: "Я не флюгер". И дальше: "Ты меня за кого принимаешь? Я - посол, Министр…" И вдруг как крикнет: "Я Посол! Я Министр!" И заявляет: "Ты - г…к, а я не г…к: я здесь правительство, Государство представляю!" А дальше все кричал без передыху, как чумной: "Я Посол, Я Правительство, здесь Посольство, я Министр, я Государство, а Кавалькада состоится, потому что Государство, потому что Правительство, потому что Посольство и я Посол, Посол, и Правительство, и Государство и на Берлин, на Берлин, в Берлин, в Берлин!" Побежал он, значит, к стене, к окну, оттуда снова к шкафу и кричит, кричит благим матом, что Государство, Правительство, Посольство, что он Посол, и такой крик поднял, что он Посол… Однако из крика его все дыхание куда-то ушло, а тут и я из Посольства ушел.
*
Ох, Пусто. И на улице тоже Пусто. Ветерок меня легкий и влажный овеял, но куда идти, что делать, не знаю; в кофейню зашел, а там - Чай, Пустой. Подумалось мне тогда, что все, конец Отчизне старой… но мысль эта Пустая, Пустая, и снова я улицей иду, иду, а сам не знаю, куда мне идти. Ну, значит, остановился. И так сухо и пусто, как щепки, как перец или пустая бочка. Стою я, значит, и думаю, куда бы пойти, что бы такое сделать, потому как ни Друзей, ни близких знакомых у меня, так и стою, сударь, на углу… и такая меня охота разобрала, чтоб в этот час ночной к Сыну идти, Сына увидеть… желание сие не слишком уместным было, к тому же - Ночью, но в меру продолжавшегося моего на углу стояния, не зная, куда мне идти (потому что и кафе уже позакрывались) оно все сильнее меня разбирало. Отец мой давно умер. Мать далеко. Ни детей у меня нет, ни Друзей, ни близких, так дай хоть на чужое дитя посмотрю, и хоть чужого, да Сына, увижу. Желаньице, говорю вам, вообще-то сумасбродное, но я двинулся с места; когда же я Иду без какой-либо цели, то сам Шаг в сторону Сына меня ведет, и так, ни с того, ни с сего, я к Сыну иду (и шаг мой стал медленным, робким). Сын, Сын, к Сыну, к Сыну! Знал я, что несмотря на поздний час, намерение свое осуществить я смогу, ибо Томаш с Сыном две комнатки в пансионате занимали, и, как принято в южных странах, все двери настежь оставляли.
И точно: без особых трудностей вошел я в пансионат и комнатку ту нашел, а там вижу: голый на кровати лежит, сном объятый, и такая у него грудь, такие плечи, такие голова и ноги, что шельма, шельма, ах он шельма, Гонзаль! Лежит и дышит. Дыхание его мне какое-то облегченье принесло, но внезапно злость меня взяла, что я к нему ночью пришел, черт его знает зачем, с какой целью… и так сам себе говорю: "Ой, надо, надо молодых хорошо стеречь, да в строгости их держать! Что лежишь так, лодырь? Я бы тебя в Работу впряг! Послал бы что ль за чем! Сделать бы что-нибудь велел! Ох, и строго держать вас надо, не распускать, на работу, на Молитву хоть палкой гнать, чтоб Человеком стал…" Да только лежит, дышит. Говорю, стало быть: "Палкой бы хорошенько дать, чтоб повиновался беспрекословно, в добродетели рос, потому что, прости Господи, кверху брюхом лодырь лежит… И лежит. Лежит, а я стою, и сам не знаю, что мне делать, зачем я сюда пришел. Вот уж и уйти хотел, да только уйти не могу, потому что Лежит, а я не знаю, зачем я сюда пришел.
Вот так и Лежит. Тут беспокойство какое-то меня охватило, и я говорю, но не громко, а тихонько: "Пришел я сюда в беспокойстве за будущее Народа нашего, который Врагами так покорен, что у нас больше ничего, кроме Детей наших, не осталось. Чтоб Сыновья были Отцам да Отчизне верны! Говорю так, но в миг тот страх меня охватил, почему я говорю это и зачем говорю… Как Пусто тут! Так вдруг стало Пусто! Вдруг так Пусто как-то, как будто Ничего… как будто ничего не было… а только он здесь Лежит, лежит, лежит… Пусто во мне и пусто передо мною. И воскликнул я: "Все дышащее да хвалит Господа!"
Напрасно однако Бога-Отца имя, коль Сын передо мною, когда только Сын и ничего, кроме Сына! Сын, Сын! Пусть подыхает Отец! Сын без Отца. Сын Сам по себе, Сын, от Пут Освобожденный - вот это да, вот это я понимаю!
*
Назавтра ранним утром - Дуэль.
Когда мы приехали на условленный лужок, что неподалеку от реки, еще никого не было; а Томаш молитву читал; вскоре однако бричка с врачом прикатила; а там и Гонзаль - с шумом, с шиком, четверкой рысаков и с форейтором, а за экипажем его - Барон вместе с Пыцкалем на рослых караковых жеребцах, которые, шпорами осаждаемые и уздою сдерживаемые, скакали и храпели. Все были в сборе. Я с Бароном площадку размечать начал, но лягушку увидел и говорю Барону: "Лягушки здесь". Он отвечает: "Потому что сыро". Тут доктор Гарсия ко мне подошел и попросил не тянуть, ибо Цессия у него, а еще трамитация.
Был подан знак, и противники вышли на место. Пан Томаш скромно, тихо, Гонзаль же в шике и блеске всех одежд своих, а именно: Перевязь синего атласу, жилетка такая ж Атласная, но желто-Шафранная, на ней Кителек черный и такой же Полуфрачок, позументом тисненный, парадный, потом - пелерина двухцветная, а также шляпа Черная Мексиканская с полями широкими, очень широкими. Барон с Пыцкалем опять на Жеребцах были. Гонзаль шляпою помахал, кони захрапели. Пыцкаль ко мне галопом подлетел, коня осадил и мне пистолеты с коня подал; Путо снова шляпою помахал.
Томаш спокойно на месте своем стоит и ждет. Я пистолеты заряжаю… да пули-то - в рукав, в зарукавник. Ну значит, пистолет Томашу вручаю, да только пустой, другой такой же пустой пистолет Пыцкаль Гонзалю вручил. Когда мы в сторонку отошли, Барон скомандовал: "Огонь! Огонь!" …но крик его Пустой, ибо стволы пустые. Гонзаль, шляпою своею оземь ударивши, пистолет поднял и выстрелил. Гул по лужку раскатился, но Пусто. Воробьи, что в кустиках сидели, (потолще, чем у нас), всполошились, то же и корова.