Правы ли они? Если да, то это кажется ужасно несправедливым: несправедливым по отношению к русским, несправедливым по отношению к лондонцам, но особенно несправедливым по отношению к нему, который будет испепелен из-за воинственности американцев.
Он вспоминает о Николае Ростове на поле боя при Аустерлице, который, словно загипнотизированный заяц, наблюдает, как к нему приближаются французские гренадеры со своими зловещими штыками. "Неужели ко мне они бегут? - думает он. - И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?"
Из огня да в полымя! Сбежать от африканеров, которые хотят завербовать его в свою армию, от чернокожих, которые хотят загнать его в море, - и все для того, чтобы очутиться на острове, который скоро превратят в пепел! Что же это за мир? Куда податься, чтобы быть свободным от жестокой политики? Только Швеция, кажется, над схваткой. Может быть, собрать вещи и сесть на следующее судно, которое направляется в Стокгольм? Нужно ли владеть шведским, чтобы попасть в Швецию? Нужны ли в Швеции программисты? Да и есть ли в Швеции компьютеры?
Митинг заканчивается. Он возвращается в свою комнату. Ему нужно читать "Золотую чашу" или работать над своими стихами, но какой смысл? Да и вообще какой смысл в чем бы то ни было?
Через несколько дней кризис внезапно заканчивается. Перед лицом угроз Кеннеди Хрущев капитулирует. Грузовым судам приказано вернуться. Те ракеты, которые уже на Кубе, обезврежены. Русские пытаются как-то объяснить свои действия, но они явно унижены. Из этого исторического эпизода только кубинцы вышли с честью. Неустрашимые кубинцы клянутся, что, есть ракеты или нет, они будут защищать свою революцию до последней капли крови. Ему нравятся кубинцы и Фидель Кастро. По крайней мере Фидель не трус.
В галерее Тейт он разговорился с девушкой, которую принял за туристку. Она некрасивая, в очках, крепенькая - девушка того типа, который его не интересует, - но, вероятно, это его поля ягода. Ее зовут Астрид. Она из Австрии, из Клагенфурта, а не из Вены.
Оказывается. Астрид не туристка, а компаньонка. На следующий день он приглашает ее в кино. У них совершенно разные вкусы, он видит это сразу же. И тем не менее, когда она приглашает его в дом, где работает, он не отказывается. Ему удается мельком взглянуть на ее комнату: мансарда с голубыми портьерами в полоску и покрывалом из той же бумажной материи на кровати, где к подушке прислонился плюшевый медвежонок.
Внизу он пьет чай вместе с ней и ее работодательницей, англичанкой, чьи холодные глаза пристально изучают его, она не в восторге. Это английский дом, говорит ее взгляд, и нам тут не нужен нахальный тип из колонии, да еще и бур в придачу.
Сейчас не лучшие времена для южноафриканцев в Англии. Южная Африка с большой помпой провозгласила себя республикой и сразу же была исключена из Британского Содружества Наций. Смысл этого исключения предельно ясен. Британцы по горло сыты бурами и Южной Африкой, возглавляемой бурами, - колонией, с которой всегда было больше неприятностей, чем она того стоила. Они были бы довольны, если бы Южная Африка просто тихо исчезла с горизонта. И конечно, им не хочется, чтобы несчастные южноафриканские белые околачивались у них на пороге, точно сиротки в поисках родителей. Вне всяких сомнений, эта обходительная англичанка намекнет Астрид, что он нежелателен.
От одиночества, а быть может, из жалости к этой несчастной иностранке с ее скверным английским он снова приглашает Астрид. После, без всяких видимых причин, уговаривает ее пойти к нему домой. Ей еще нет восемнадцати, она пухлая, как младенец, у него никогда не было столь юного существа - настоящий ребенок. Ее кожа, когда он раздевает девушку, холодная и влажная на ощупь. Он сделал ошибку и сам уже знает это. Он не ощущает желания, что касается Астрид, то, хотя женщины и их желания для него обычно тайна, он уверен, что она тоже ничего не чувствует. Но они вдвоем зашли слишком далеко, чтобы отступать, так что делают это.
В последующие недели они проводят вместе еще несколько вечеров. Но время всегда является проблемой. Астрид может выйти из дома только после того, как дети ее хозяйки уложены спать, у них самое большее час до последнего поезда в Кенсингтон. Один раз она так расхрабрилась, что осталась на всю ночь. Он притворяется, что рад этому, но на самом деле это не так. Ему лучше спится, когда он один. Когда он делит постель с кем-то, то лежит, напряженный и скованный, всю ночь и просыпается разбитым.
11
Много лет назад, когда он еще был ребенком в семье, изо всех сил пытавшейся быть нормальной, его родители вечером по субботам ходили на танцы. Он наблюдал за их приготовлениями, если он не спал допоздна, то потом расспрашивал мать. Но он никогда не видел, что на самом деле происходило в танцевальном зале "Масоник-отель" в городке Вустер: какие танцы танцевали его родители, притворялись ли они, что смотрят друг другу в глаза, хотя это было не так, танцевали ли только друг с другом или, как в американских фильмах, незнакомцу разрешалось положить руку на плечо женщины и увести ее от партнера, так что тому приходилось искать себе другую партнершу или же с обиженным видом стоять в уголке и курить.
Зачем людям, которые уже женаты, наряжаться и идти в отель на танцы, когда они могут с таким же успехом сделать это в гостиной, под музыку радиоприемника, - было выше его понимания. Но для матери субботние вечера в "Масоник-отель" явно были важны, так же важны, как возможность ездить верхом или, если не было лошади, на велосипеде. Танцы и верховая езда символизировали жизнь, которую она вела до замужества, прежде чем, по ее версии, стала узницей ("Я не буду узницей в этом доме!").
Ее упорство ничего ей не дало. Тот человек из офиса отца, который подвозил их на танцы субботними вечерами, переехал или перестал ходить на танцы. Блестящее синее платье с серебряной булавкой, белые перчатки, смешная маленькая шляпка, которую она надевала набекрень, исчезли в шкафу и в ящиках комода, тем дело и кончилось.
Что до него, то он был рад, что танцы закончились, хотя и не признавался в этом. Он не любил, когда мать уходит из дома, ему не нравился ее рассеянный вид на следующий день. Да и вообще он не видел никакого смысла в танцах. Он избегал фильмов, в которых были танцы, его отталкивало глупое, сентиментальное выражение лиц танцующих.
- Танцы - хорошее упражнение, - настаивала мать. - Они учат ритму и равновесию.
Это его не убеждало. Если людям нужны упражнения, они могут заняться ритмической гимнастикой, поднимать штангу или бегать вокруг квартала.
С тех пор как он покинул Вустер, его мнение о танцах не изменилось. Когда он поступил в университет, то обнаружил, что неудобно ходить на вечеринки, не умея танцевать, и записался в школу танцев, расплачиваясь за уроки из собственного кармана: квикстеп, вальс, твист, ча-ча-ча. Это не помогло: за несколько месяцев он забыл все, умышленно забыл. Он прекрасно знает, почему это произошло. Ни на один миг, даже во время урока, он не отдавался танцу всей душой. Хотя ноги делали то, что требовалось, в душе он сопротивлялся. И осталось до сих пор: он искренне не понимает, зачем нужны танцы.
Танец имеет смысл, только когда его интерпретируют как нечто иное - то, в чем люди не хотят признаваться. Это иное и есть суть, а танец лишь ширма. Пригласить девушку на танец означает предложить ей вступить в интимные отношения, принять приглашение означает согласиться на интимные отношения, а сам танец - имитация полового акта, его предвестник. Аналогия настолько очевидна, что он удивляется: зачем вообще люди дают себе труд танцевать? К чему эти наряды, к чему ритуальные движения, к чему притворство?
Старомодная танцевальная музыка с ее неповоротливыми ритмами, музыка "Масоник-отеля", всегда казалась ему скучной. Что касается резкой музыки из Америки, под которую танцуют люди его возраста, то она вызывает у него стойкое отвращение.
В Южной Африке все песни, которые передавали по радио, были из Америки. В газетах постоянно рассказывали о чудачествах американских кинозвезд, все рабски подражали американским повальным увлечениям вроде хулахупа. Почему? Зачем во всем подражать Америке? Отрекшись от голландцев, а теперь и от британцев, южноафриканцы решили стать поддельными американцами, хотя большинство никогда в глаза не видели настоящего американца.
Он надеялся отделаться от Америки в Британии - от американской музыки, американских причуд. Но к его горькому разочарованию, британцы ничуть не меньше стремятся подражать Америке. Популярные газеты помещают фотографии девушек, истерически вопящих на концертах. Мужчины с волосами до плеч кричат и завывают, копируя американский акцент, а потом вдребезги разбивают свои гитары. Все это выше его понимания.
Единственное спасение в Британии - "Третья программа". Вот что он предвкушает во время рабочего дня в IBM: прийти домой и, включив радио в тишине своей комнаты, слушать музыку, которую никогда раньше не слышал, или спокойную интеллектуальную беседу. Вечер за вечером от его прикосновения к выключателю бесплатно открываются врата.
"Третья программа" транслируется только на длинных волнах. Если бы она транслировалась на коротких, он мог бы принимать ее в Кейптауне. В таком случае зачем бы ему было ехать в Лондон?
В серии "Поэты и поэзия" рассказывают о русском по имени Иосиф Бродский. Обвинив его в том, что он тунеядец, Иосифа Бродского приговорили к пяти годам принудительных работ в Архангельской области, на холодном севере. Он все еще отбывает свой срок. В то время, как сам он сидит в своей теплой комнате в Лондоне, попивая кофе и лакомясь изюмом и орехами, человек его возраста, поэт, как он, пилит весь день бревна, дует на обмороженные пальцы, латает сапоги тряпками, питается рыбьими головами и супом из капусты.
"Черен, как внутри себя игла", - пишет Бродский в одном из своих стихотворений. Эта строчка не выходит у него из головы. Если бы он сосредоточился, по-настоящему сосредоточился, ночь за ночью, если бы добился, чтобы на него снизошло благословенное вдохновение, то мог бы написать нечто подобное. Потому что это в нем есть, он знает, его воображение того же цвета, что и у Бродского. Но как же потом послать весть в Архангельск?
По одним стихам, услышанным по радио, он знает Бродского, знает очень хорошо. Вот на что способна поэзия. Но о нем, живущем в Лондоне, Бродский ничего не знает. Как же сказать этому продрогшему человеку, что он с ним, на его стороне всегда?
Иосиф Бродский, Ингеборг Бахман, Збигнев Герберт - со своих одиноких плотов, качающихся на темных морях Европы, они выпускают свои слова в эфир, и по радиоволнам эти слова приходят в его комнату - слова поэтов его времени, рассказывающих, чем может быть поэзия и кем может стать он сам, они наполняют его душу радостью оттого, что он живет на той же земле, что и они. "Сигнал получен в Лондоне - пожалуйста, продолжайте трансляцию" - вот сообщение, которое он послал бы им, если бы мог.
В Южной Африке он слышал одно-два произведения Шёнберга и Берга - Verklarte Nacht, концерт для скрипки. Теперь он впервые слышит музыку Антона фон Веберна. Его предостерегали против Веберна. Веберн заходит слишком далеко, прочел он: то, что пишет Веберн, уже не музыка, а случайный набор звуков. Устроившись у радиоприемника, он слушает. Сначала одна нота, потом другая, затем еще одна, холодные, как ледяные кристаллы, растянувшиеся вереницей, как звезды на небе. Минута-другая этого упоения - и все кончено.
Веберна застрелил в 1945 году американский солдат. Это было названо ошибкой, несчастным случаем во время войны. Мозг, создавший эти звуки, эту тишину, эту звуко-тишину, был уничтожен.
Он идет на выставку абстрактных экспрессионистов в галерее Тейт. Четверть часа стоит перед Джексоном Поллоком, давая ему шанс проникнуть в себя, напуская на себя глубокомысленный вид на случай, если какой-нибудь учтивый лондонец насмешливо наблюдает за провинциальным невеждой. Картина не имеет для него никакого смысла. В ней есть что-то, недоступное его пониманию.
В следующем зале высоко на стене висит огромная картина, на которой ничего нет, кроме продолговатой черной кляксы на белом фоне. "Элегия для Испанской Республики 24" Роберта Мозеруэлла, говорится на табличке. Он поражен. Это черное пятно, угрожающее и таинственное, завладело им. От картины исходит звук, подобный удару гонга, приковывая его к месту и завораживая.
Откуда берется эта сила, почему эта бесформенная клякса, не имеющая никакого сходства с Испанией и вообще ни с чем, всколыхнула источник темных чувств в его душе? Она некрасива, но говорит властно, как красота. Почему Мозеруэлл обладает этой силой, а не Поллок, или Ван Гог, или Рембрандт? Может, это та же самая сила, что заставляет его сердце биться при виде именно этой женщины, а не другой? Созвучна ли "Элегия для Испанской Республики" чему-то в его душе? А как насчет женщины, которая должна стать его судьбой? Может быть, ее тень уже хранится у него внутри, в темноте? Сколько времени еще пройдет, прежде чем она появится? А когда это произойдет, будет ли он готов?
Он не знает ответа. Но если он встретит ее как равную - ее, суженую, - то секс будет невероятным, в этом он уверен, это будет экстаз на грани смерти, а когда после этого он вернется к жизни, то станет новым, преображенным существом. Смертельная вспышка, словно дотрагиваешься до разноименных полюсов, словно соитие близнецов, затем медленное возрождение. Он должен быть готов к этому. Готовность - это все.
В кинотеатре "Эвримен" идет показ фильмов Сатьяджита Рея. Он несколько вечеров подряд смотрит трилогию об Апу, сосредоточенно, с восхищением. В матери Апу, печальной и загнанной в ловушку, в его обаятельном, безалаберном отце он узнает, с чувством вины, собственных родителей. Но больше всего его завораживает в музыке одурманивающе сложное взаимодействие между барабанами и струнными. Длинные арии флейты, чей лад или тональность - он не силен в теории музыки, чтобы сказать наверняка, - берет его за душу, создавая чувственно-меланхоличное настроение, которое еще долго не оставляет его после того, как закончился фильм.
До сих пор он находил в западной музыке, особенно в Бахе, все, что ему нужно. Теперь он столкнулся с чем-то, чего нет в Бахе, хотя там и есть некоторые намеки: радостное подчинение рефлектирующего разума танцу пальцев.
Он рыщет в магазинах грампластинок и находит в одном долгоиграющую пластинку музыканта по имени Устад Вильяат Хан, играющего на ситаре, вместе со своим братом - судя по фотографии, младшим, - который играет на вине, и с каким-то безымянным музыкантом, играющим на табле. У него нет проигрывателя, но ему удается послушать первые десять минут в магазине. Там есть все: парящее исследование секвенций, трепещущая эмоция, стремительное движение экстаза. Он не может поверить в свое везение. Целый новый континент - и всего за девять шиллингов! Он приносит пластинку домой и убирает в картонный конверт - до того дня, когда сможет послушать снова.
В комнате под ним живет индийская супружеская пара. У них младенец, который иногда тихонько плачет. Они с мужчиной кивают друг другу, когда сталкиваются на лестнице. Женщина показывается редко.
Однажды вечером раздается стук в дверь. Это индус. Не отобедает ли он с ними?
Он принимает приглашение, но с дурными предчувствиями. Он не привык к острым специям. Сможет ли он есть, не выплевывая и не выставляя себя дураком? Но сразу же успокаивается. Эта семья - из Южной Индии, они вегетарианцы. Острые специи не являются особенностью индийской кухни, поясняет хозяин: их стали употреблять только для того, чтобы скрыть вкус гнилого мяса. Южноиндийская пища очень нежная. И действительно, так и есть. Блюда, которые перед ним ставят, - кокосовый суп, приправленный кардамоном и гвоздикой, и омлет - определенно имеют молочный привкус.
Хозяин дома - инженер. Они с женой уже несколько лет живут в Англии. Они счастливы здесь, говорит он. Их нынешнее жилище - самое лучшее из тех, что у них были. Комната просторная, дом спокойный и чистый. Конечно, им не нравится английский климат. Но - тут он пожимает плечами - нужно спокойно переносить невзгоды.
Его жена почти не вступает в разговор. Она обслуживает их, а сама не ест, затем удаляется в угол, где в колыбельке лежит младенец. Она неплохо говорит по-английски, сообщает муж.
Сосед-инженер восхищается западной наукой и техникой и сетует на отсталость Индии. Хотя панегирик машинам обычно утомляет его, он не противоречит этому человеку. Это первые люди в Англии, которые пригласили его к себе. Более того: это цветные, и им известно, что он южноафриканец, но тем не менее они протянули ему руку. Он благодарен.
Вопрос в том, что ему делать со своей благодарностью? Немыслимо пригласить их - мужа, жену и, несомненно, плачущего младенца - в свою комнату на верхнем этаже и угостить супом из пакета, за которым последуют если не chipolatas, то макароны в сырном соусе. Но как же еще ответить на их гостеприимство?
Проходит неделя, а он ничего не предпринимает, потом вторая. Он чувствует себя все более неловко. Прежде чем выйти утром на лестничную площадку, он начинает прислушиваться под дверью, поджидая, пока инженер уйдет на работу.
Должен существовать какой-то простой ответный жест, но он не знает, что нужно делать, или не хочет узнать, и скоро становится в любом случае поздно. Что с ним не так? Почему он делает самые обычные вещи такими трудными для себя? Если ответ в том, что это в его натуре, какой смысл иметь такую натуру? Почему бы эту натуру не изменить?
Но действительно ли такова его натура? Он в этом сомневается. Дело не в натуре, скорее это болезнь. Моральная болезнь: низость, скудость духа, которая по сути сродни его холодности с женщинами. Можно ли создать искусство из подобной болезни? А если можно, то что это за искусство?
На доске для объявлений перед агентством новостей он читает объявление: "Требуется четвертый в квартиру в Свисс-Коттедж. Собственная комната, общая кухня".
Ему не нравится жить с кем-то. Он предпочитает жить один. Но пока он живет один, ему никогда не вырваться из одиночества. Он звонит. Договаривается о встрече.
Человек, который показывает ему квартиру, на несколько лет старше. Он бородатый, в синей куртке (того фасона, который носил Неру), с золотыми пуговицами. Его зовут Миклош, он из Венгрии. Квартира чистая и просторная, комната, предназначенная для него, больше той, которую он снимает сейчас.
- Я согласен, - говорит он Миклошу, не раздумывая. - Дать вам задаток?
Однако оказывается, что все не так просто.
- Оставьте свое имя и телефон, и я включу вас в список, - отвечает Миклош.
Он ждет три дня и на четвертый день звонит. Миклоша нет, говорит девушка, которая подошла к телефону. Комната? О, комната уже сдана, сдана несколько дней назад.
У нее легкий иностранный акцент, несомненно, она красивая, умная, утонченная. Он не спрашивает, не из Венгрии ли она тоже. Но если бы он заполучил эту комнату, жил бы сейчас с ней в одной квартире. Кто она? Как ее зовут? А если это его суженая и теперь судьба ускользнула от него? Кто тот счастливчик, который заполучил комнату и будущее, которое должно было принадлежать ему?