В сборник входят лучшие произведения одного из крупнейших писателей современной Франции, такие, как "Чума", "Посторонний", "Падение", пьеса "Калигула", рассказы и эссеистика. Для творчества писателя характерны мучительные поиски нравственных истин, попытки понять и оценить смысл человеческого существования.
Содержание:
"Проклятые вопросы" Камю 1
Посторонний 11
Чума 28
Падение 81
Рассказы и эссе 99
Приложение 121
Примечания 135
Альбер Камю
Избранное
"Проклятые вопросы" Камю
С давних пор культура Франции была щедра на "моралистов" - сочинителей особого склада, успешно подвизавшихся в пограничье философии и словесности как таковой. Собственно, французское moralisite, судя по толковым словарям, лишь одним из своих значений, и отнюдь не первым, совпадает с русским "моралист" - назидательный нравоучитель, проповедник добродетели. Прежде всего это слово как раз и подразумевает соединение в одном лице мастера пера и мыслителя, обсуждающего в своих книгах загадки человеческой природы с остроумной прямотой, подобно Монтеню в XVI, Паскалю и Ларошфуко в XVII, Вольтеру, Дидро, Руссо в XVIII веках.
Франция XX столетия выдвинула очередное созвездие таких моралистов: Сент-Экзюпери, Мальро, Сартр… Среди первых в ряду этих громких имен должен быть по праву назван и Альбер Камю. Когда зимой 1960 г. он погиб в дорожной катастрофе, Сартр, с которым они сперва были близки, потом круто разошлись, в прощальной заметке о Камю так очертил его облик и место в духовной жизни на Западе: "Камю представлял в нашем веке - и в споре против текущей истории - сегодняшнего наследника старинной породы тех моралистов, чье творчество являет собой, вероятно, наиболее самобытную линию во французской литературе. Его упорный гуманизм, узкий и чистый, суровый и чувственный, вел сомнительную в своем исходе битву против сокрушительных и уродливых веяний эпохи. И тем не менее упрямством своих "нет" он - наперекор макиавеллистам, наперекор золотому тельцу делячества - укреплял в ее сердце нравственные устои".
Точности ради стоит только оговорить, что сказанное тогда Сартром справедливо относительно Камю зрелых лет. Камю, каким он был не всегда, а каким стал в конце концов, придя очень и очень издалека - совсем от других отправных рубежей.
Детство Камю прошло в бедняцких предместьях Алжира. Он родился 7 ноября 1913 г. в семье сельскохозяйственного рабочего-француза. Мальчику исполнился год, когда отец, получив тяжелое ранение в битве на Марне, умер в госпитале. Учиться пришлось на гроши, которые зарабатывала мать поденной уборкой в богатых домах.
Став студентом Алжирского университета, где он занялся древнегреческой философией, Камю одновременно включился в просветительскую работу. Он организует в 1935 г. передвижной Театр труда, где пробует себя и как драматург, и как актер, и как режиссер. Состоя в комитете содействия Международному движению в защиту культуры против фашизма, он возглавляет алжирский Народный дом культуры, сотрудничает в левых журналах и газетах. Выходят в свет и первые две книжки коротких лирических эссе Камю - "Изнанка и лицо" (1937) и "Бракосочетания" (1939), - навеянных спорами в кружке его тогдашних друзей о языческих, дохристианских заветах древних культур Средиземноморья.
"Я находился на полпути между нищетой и солнцем, - пробовал Камю много лет спустя нащупать истоки своей мысли. - Нищета помешала мне уверовать, будто все благополучно в истории и под солнцем, солнце научило меня, что история - это не все". Молодого интеллигента в первом поколении, каких в России когда-то звали "кухаркиными детьми", неблагополучие текущей истории весьма тревожило, побуждало предъявлять суровый счет всем, кто нес за это ответственность. "Каждый раз, когда я слышу политическую речь или читаю заявления тех, кто нами управляет, - записывал он в дневнике, - я ужасаюсь, и уже не первый год, оттого что не улавливаю ни малейшего оттенка человечности. Вечно все те же слова, все та же ложь". Камю помышляет о том, чтобы корыстная возня проходимцев политиканов была пресечена политиками другого толка, "носителями действия и вместе с тем идеалов". Сам он хотел бы выступить одним из поборников чести на поприще, где подвизается слишком много лгунов и оборотистых деляг. "Речь идет о том, чтобы жить своими мечтами и воплощать их в дела".
Однако порыв Камю к деятельности под стать мечте шел на убыль по мере того, как мир соскальзывал к очередной военной пропасти. Пожар рейхстага в Берлине, гибель Испанской республики, 1937 год, Мюнхенский сговор, развал Народного фронта во Франции, "странная война" - все это выветривало надежды на успех стараний овладеть ходом истории. Камю не прощается с мятежным настроем ума, однако уже тогда задает своему мятежу метафизическую устремленность: "Революционный дух полностью сводим к возмущению человека своим уделом. Революция всегда, со времен Прометея, поднимается против богов, тираны же и буржуазные куклы тут просто предлог". Но коль скоро за спиной у сменяющих друг друга правителей стоит извечный рок, судьба - "боги", а с ними не справиться во веки веков, то и в самом непокорстве Камю гнездится отчаяние. Убежденный, что "башни из слоновой кости давно разрушены", что с несправедливостью "либо сотрудничают, либо сражаются", третьего не дано, он ратует за вмешательство в гражданские битвы своей эпохи, заранее, однако, проникнутое - и подорванное - знанием конечной обреченности на поражение.
Весной 1940 г. Камю перебрался в Париж и устроился там работать в одной из крупных газет. Свободные часы он посвящает своим рукописям, начатым еще в Алжире. Среди них - в основном сложившаяся уже к 1938 г. трагедия "Калигула"; текст так и не доведенного до печати романа "Счастливая смерть"; наброски философского эссе "Миф о Сизифе"; повесть "Посторонний", которой суждено было вскоре принести Камю широкое признание. Она была закончена к маю 1940 г. Однако, прежде чем попасть в типографию и выйти летом 1942 г., ей предстояли скитания в вещмешке Камю по дорогам поражения. В июне 1940 г. "странная война" завершилась разгромом Франции. Отступление забросило Камю в Клермон-Ферран, потом в Лион, откуда он вернулся в родные края и недолго учительствовал в городе Оране. Здесь дописывался "Миф о Сизифе" (напечатан в 1942 г.), тогда же в черновых тетрадях Камю появляются первые заготовки к хронике-притче "Чума".
Осенью 1941 г. Камю снова во Франции и вскоре примкнул к одной из организаций патриотического Сопротивления. "Просто я себя нигде больше не мыслил, вот и все, - вспоминал он позже. - Я думал, и я так думаю по сей день, что принимать сторону концлагерей нельзя". Камю вел сбор разведывательных данных для партизан и сотрудничал в нелегальной печати, где в 1943–1944 гг. появились, в частности, его "Письма к немецкому другу" - философски-публицистическая отповедь попыткам оправдать фашистское человеконенавистничество с помощью ницшеанских выкладок.
Августовское восстание 1944 г. в Париже, вышвырнувшее гитлеровский гарнизон из города, поставило Камю во главе газеты "Комбá", возникшей еще в подполье. Окрыленному энтузиазмом победы и собственными писательскими и театральными успехами (в 1944 г. поставлена его пьеса "Недоразумение", в 1945 г. - "Калигула"), Камю как будто удается заглушить в себе неверие в созидательное историческое действие. На страницах "Комбá" он призывает установить порядки, которые позволили бы "примирить свободу и справедливость", лишить денежных воротил их могущества и вернуть достоинство трудящимся, открыть доступ к власти только тем, кто честен и печется о благе всех. Уличные бои в столице Франции кажутся ему "родовыми схватками Революции", свое призвание он видит в том, чтобы пестовать новорожденное дитя. Газета выходит с подзаголовком "От Сопротивления к Революции".
Роды, однако, не состоялись. Недавнее сплочение вокруг патриотических лозунгов дало трещину, а потом и распалось. Камю с трудом выгребал в том взбаламученном водовороте с коварными омутами, каким оказался поток послевоенной истории во Франции. По самой природе своего ума он был меньше всего трезвым политиком: увещевания и заклинания зачастую принимал за самую что ни на есть плодотворную деятельность, кропотливой черновой работе предпочитал душеспасительные афоризмы и красноречивые анафемы, год от года все ожесточеннее укреплялся в призвании проповедника, вознесенного над толпами слепцов, "завербованных" тем или иным лагерем. Добрая воля и честность Камю-публициста безупречны, но это не помешало ему заблудиться.
Когда во Франции и за ее пределами бескровные, но яростные сражения "холодной войны" в очередной раз потребовали от деятелей культуры твердо самоопределиться в том или другом стане, Камю попробовал уклониться от четкого выбора. Столь шаткая межеумочная позиция отчасти питалась его верой в могущество своего писательского слова: "Чума" (1947), театральная мистерия "Осадное положение" (1948) и пьеса "Праведные" (1949) принесли ему международную славу. Но еще больше его утверждала в своей правоте мысль о том, что он глашатай множества разрозненных одиночек, которые в мире, расколотом на лагери, ведут судорожные поиски собственного срединного пути. Принадлежа к кругу Сартра - хотя и не придерживаясь строго умозаключений "философии существования", экзистенциализма, а лишь разделяя умонастроения, ее питавшие, - Камю рисовался себе оплотом вольности и правды, живым укором всему роду людскому, отравленному "цезаристски-полицейским угаром".
Жаркие споры по поводу выпущенного Камю в 1951 г. философского памфлета "Бунтующий человек" поссорили его с Сартром и левыми интеллигентами во Франции. В этом пространном эссе вина за казарменные извращения и злоупотребления властью в пореволюционных государствах возлагалась на сами революционные учения, а не на отход от их освободительных заветов, на коварство политической истории XIX–XX веков - неоднократно повторявшееся в ней "перерождение Прометея в Цезаря". Во избежание подобных сокрушительных срывов Камю предписывал строжайше ограничиваться осторожной починкой исподволь отдельных взрывоопасных узлов той самой цивилизации, которая, по его же приговору, после Хиросимы "спустилась на последнюю ступень варварства". Заключение Камю о серьезности ее застарелых недугов очевидно разошлось с его предписаниями, как их лечить. В конце концов он был уже не в силах скрыть от себя, что запутался, попросту сбился с дороги. Протесты, протесты, протесты против всех и вся, отлучения, перемежаемые благими пожеланиями, - так выглядит большая часть публицистики Камю, собранной им в трех книгах его "Злободневных заметок" (1950, 1953, 1958).
Однако Камю был слишком прочно прикован, как он заверял в речи по случаю вручения ему Нобелевской премии за 1957 год, к "галере своего времени", чтобы с легкой душой позволить себе не "грести вместе с другими, даже полагая, что галера провоняла селедкой, что на ней многовато надсмотрщиков и что, помимо всего, взят неверный курс". Очутившись в ловушке такого рода, он мучительно метался, тосковал в книге лирических эссе "Лето" (1954) по минувшим дням молодости в Алжире, впадал в надрывное покаяние потерявшего себя и потерянного для других изгнанника. Повесть "Падение" (1956) и сборник рассказов "Изгнание и царство" (1957) - горькие, во многом исповедальные книги, внушенные подозрением в каком-то непоправимом просчете, заведшем его туда, где ему смолоду менее всего хотелось бы очутиться. Зато как раз тогда на Камю обрушился водопад похвал, почестей, восторгов. Их и прежде хватало, но теперь они шли с другой стороны и имели особый оттенок. В кругах официозных Камю нарекли "совестью Запада" - не очень-то лестный титул для "мятежника", гордившегося своей рабочей закваской. В свои последние годы он словно подтвердил признание, вырвавшееся у него еще в одной из первых проб пера: "В глубине моего бунта дремало смирение".
Охранительное бунтарство позднего Камю самого его повергало в смятение. И подрывало писательскую работоспособность. Он предпринимал шаги, чтобы вернуться к режиссуре, подумывал о собственном театре, пока суд да дело, пробовал кое-что ставить, но не свои пьесы, а сценические переработки "Реквиема но монахине" Фолкнера (1956) и "Бесов" Достоевского (1959). Когда Камю 4 января 1960 г. разбился в машине, возвращаясь в Париж после рождественских дней, в ящиках его письменного стола не нашлось почти ничего годного для печати, кроме набросков к едва продвинувшейся повести "Первый человек" и записных книжек.
2
Хронологически книги Камю выстраиваются в спиралевидной последовательности, исходящей из одной развертывающейся в них мыслительной посылки. Сам он как-то в дневниковых заметках даже прикинул обозначения двух первых витков этой спирали, словно пригласив уловить за летописью своих трудов и дней на протяжении четверти века становление ума, озабоченного сопряженностью собственных концов и начал.
Первый виток - круг "Абсурда" - включает все написанное им с кануна войны до ее окончания: "Посторонний", "Калигула", "Миф о Сизифе", "Недоразумение". Второй виток - "Бунт" - охватывает "Чуму", "Праведных", "Бунтующего человека". Для третьего, пришедшегося на 50-е гг., в черновиках Камю тогда еще не нашлось названия, и там помечены смутные замыслы. Но после его гибели можно с немалой долей приближенности определить этот виток как "Изгнание", отнеся сюда "Падение" и "Изгнание и царство".
"Изнанка и лицо" и "Бракосочетания" - пролог к воображаемому триптиху, прикидка особого угла зрения Камю на жизнь. В этих мозаичных эссе нередки меткие житейские зарисовки, и все же они менее всего очерки быта или репортажи. Если искать предтеч Камю в прошлом, то они - среди мечтательных сочинителей "прогулок" рубежа XVIII–XIX ее., прихотливо сплетавших путевые заметки, философические этюды, лирические медитации - словом, запись нестройно текущих дум по поводу всего, что внезапно поразило взор и заставило вспыхнуть свет духовного озарения, которое уже давно теснило грудь, ожидая своего часа.
Тело, дух, природные стихии - точно три собеседника, сведенные в "прогулках" Камю для разговора о самом важном: о радости жить и трагедии жизни. Тело жаждет насладиться яствами земными, ненасытно впитывает запахи, звуки, краски, полуденный жар или вечернюю прохладу. Наслаждаясь всем этим, оно свершает торжественный обряд причащения к природе. Пронзительная радость охватывает всякого, кому довелось сподобиться такой языческой благодати. Между ним и космосом возникает почти мистическое родство, полная слиянность тела и стихий, когда толчки крови совпадают с излучением средиземноморского солнца.
Чистота и младенческое целомудрие подобных празднеств-бракосочетаний с землей, водой и небесным огнем в том, что в разгар их человек перестает быть "мыслящим тростником". Он совмещается без остатка со своей физической сутью и принуждает умолкнуть дух, чтобы "родилась истина, которая есть его опровержение". Ведь это ум обращает кровное родство личности и мироздания в чужеродность, удостоверяет непохожесть человека на бездуховную материю. Разрыв усугубляется тем, что разум достоверно знает: тело, где он обитает, смертно. И вот уже пропасть разверзается между конечным и вечным, между одушевленной крупицей плоти и безбрежной вселенной. Дух вынуждает взглянуть на изнанку пьянящих бракосочетаний, возвещает ужас предстоящего рано или поздно истлевания кучкой праха. Он мрачный вестник нашего "изгнанничества" на земле. И ничего с этим поделать нельзя. Остается взглянуть в лицо своей неминуемой гибели, вменить себе в долг скромность и не сетовать на судьбу, а в спокойном просветлении постараться собрать отпущенные нам драгоценные крохи счастья. "Нет" от века предустановленному порядку мироздания надо обручить с "да", обращенным к дарам мимолетного сейчас и здесь, - в этом, согласно Камю, вся задача. "Без отчаяния в жизни нет и любви к жизни".
Афоризм не из веселых, хотя отсюда не следует, будто ранний Камю - певец уныния и тлена. Напротив, он жадно тянется к радости, пока не поздно. Однако само по себе выдвижение смертного удела личности в качестве истины всех истин делает кругозор одиночки исходной меркой, которую философия Камю прикладывает ко всему на свете. Она не ведает мудрости тех, кто спаян со своим родом, племенем, страной, делом, кто смотрит на жизнь сквозь призму бесконечной Жизни, в которой смерть, как гибель библейского зерна, - момент трагический, но включенный в вечный круговорот умирания и воскрешения. Отдельная думающая "тростинка" наедине с глухим к ней мирозданием - первичная и самая подлинная в глазах Камю ситуация человеческого бытия. Все остальные - от рутины будничного прозябания бок о бок с другими до общественного действия - промежуточны, обманчивы. В них не обнажена самая суть, прозрачное "быть" затенено мутным "казаться". Понять жизнь - значит, по Камю, различить за ее изменчивыми малодостоверными обликами лик самой Судьбы и истолковать в свете последней очевидности нашего земного удела.
Писательство, возникающее на почве мышления, которое подобным путем отыскивает корень всех корней, неизбежно тяготеет к притче, к некоей, по словам Камю, "воображаемой вселенной, где жизнь явлена в виде Судьбы". Все книги Камю претендуют на то, чтобы быть трагедиями метафизического прозрения: в них ум тщится пробиться сквозь толщу преходящего, сквозь житейско-исторический пласт к некоей краеугольной бытийной правде существования и предназначения личности на земле. К правде исконной и последней, на уровне повсюду и всегда приложимого мифа - правде заповеди, завета.