VI
В последний день родители уехали за продуктами для ужина, а мы с братом пошли купаться.
– Мама убьет, если узнает. Сначала тебя, а потом меня, – сказал я ему.
– Никто не узнает, если мы ничего не скажем.
Спорить я не стал. Это был мой единственный шанс. И мне очень хотелось его использовать. Пруд находился недалеко от дома. Родители должны были вернуться не раньше, чем через час. Мы оба знали, что успеем.
Брат всегда купался голышом, нацепив трусы на шею, чтобы можно было сразу в них впрыгнуть, если кто-нибудь появится на берегу. Но в это время на пруд уже почти никто не ходил. Я скинул плавки вместе с остальной одеждой – потом не придется придумывать объяснение, где я их намочил.
Вода и правда была холодная. Зайдя по колени, я ненадолго остановился в нерешительности.
– Плыви сюда, голожопик! – крикнул мне брат. На поверхности торчала только его довольная физиономия. Ну что мне оставалось делать? Я сделал еще несколько шагов и неуклюже плюхнулся в воду.
Мы плавали по гладкой, спокойной, уже по-осеннему темной воде. Тело быстро привыкло к холоду. Вокруг стояла тишина, только наши руки и ноги рассекали застывший пруд. И еще были слышны пофыркивания брата. Купаться он любил, но плавал не очень хорошо.
– Ну все, давай, вылезай, – сказал он наконец. Надо же показать, кто здесь старший.
Выйдя на берег, мы долго скакали по траве, вытряхивая набившуюся в уши воду. Потом он тер мне голову полотенцем. А потом мы пошли домой.
Когда родители вернулись, между ними чувствовалось напряжение. Они никогда особо не ругались, но иногда бывали друг другом недовольны. Это выражалось в их излишней собранности и подчеркнутой холодной вежливости друг с другом. Они старались не выяснять отношения при нас и не показывать, что поссорились. Но это всегда было понятно. О причинах мы с братом могли только догадываться.
Последний ужин на даче проходил в молчании. Мы с братом неловко переглядывались, когда папа или мама в ответ на наши попытки начать разговор отвечали что-нибудь невпопад. Еще одна отличительная черта: каждый раз, затаив что-нибудь друг на друга, они становились излишне приветливы с нами. Это показное дружелюбие, как бы говорящее о том, что "вас это ни в коем случае не должно касаться", только расстраивало нас еще сильнее. То есть нас это в итоге касалось в первую очередь, потому что папа и мама превращались в двух иностранцев, которых очень трудно разговорить, которым все приходится объяснять на пальцах, до которых практически невозможно донести смысл того, что ты действительно хочешь сказать.
Думаю, мы с братом тогда чувствовали одно и то же: наш последний вечер, от которого зависят все дальнейшие воспоминания, мог обернуться просто скучным поеданием пищи. Это был не просто ужин, а время – и все это прекрасно понимали, – когда мы в последний раз по-настоящему собираемся всей семьей перед тем как брат уедет очень надолго, а папа снова начнет пропадать в театре и на съемках. Как будто мы смотрели фильм, персонажами которого сами же и были: все идет к довольно неудачному финалу, и, если ничего не изменится, мы рискуем выйти после просмотра с ощущением, что время потрачено зря.
Мне было грустно, но еще сильнее было жаль брата. Родителей тоже было жаль. Потому что они не могли не понимать, что на самом деле сейчас происходит, но и поделать тоже ничего не могли. Видимо, с годами находить простые решения становится все сложнее.
Прошло еще несколько минут или несколько десятков минут. Похоже, нам ничего не оставалось, кроме как смириться с происходящим. Когда все было съедено, мама сказала, что чай будет чуть позже, и мы разбрелись по разным комнатам.
Дом затих. Казалось, он заранее начал привыкать к тому молчанию и тишине, которые наступят, когда мы вернемся в город. Все погрузилось в вечернюю полутьму, разрежаемую лишь светом электрических лампочек. На полках и подоконниках появился первый тонкий слой пыли, которая будет теперь копиться до нашего следующего приезда. Я попытался прислушаться к дому, почувствовать нечто особенное, разгадать загадку, но слышал только ветер за окном и позвякивание посуды, которую мама убирала со стола.
Мне трудно найти объяснение тому, что произошло дальше. Когда мы с братом вернулись на кухню, то застали следующую сцену: мама, поворачиваясь к плите, чтобы снять чайник, легонько шлепнула папу, как маленького ребенка. И папа сконфузился, чисто по-детски, увидев, что мы были всему свидетелями. Они вновь улыбались друг другу, не вымученно, а по-настоящему.
У меня возникло ощущение, что с меня стирают пыль влажной, приятно теплой тряпкой. Я посмотрел на брата, а он на меня. Возможно, мы чего-то не понимали в отношениях родителей. Но в такие моменты нам и не надо было ничего понимать. Становиться свидетелями их возвращающейся любви – вот то единственное, что было важным.
Возможно, если бы мы знали, из-за чего у них происходят размолвки, мы бы вставали на чью-нибудь сторону. Но такой возможности мы были лишены. Теперь я думаю, что это правильно.
О своих планах в тот вечер говорил только брат. Маме, папе, да и мне в отличие от брата, будущее тогда казалось вполне однозначным. После возвращения с дачи продолжится все то же, что было до отъезда. Поэтому мы растягивали, как могли, этот последний вечер. И время вторило нам, принимало ритм нашего дыхания и разговоров.
В какой-то момент мы все замолчали и услышали, что ветер за окнами стих. Прошедший день окончательно растворился в наступившей ночной тишине.
VII
Когда мы отъехали от ворот, я обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на дом. Каждый раз, возвращаясь сюда после долгого отсутствия или уезжая в конце лета, я пытался представить последние секунды перед тем, как мы откроем дверь, или первые – после того, как мы ее вновь надолго закрыли. Я всегда хотел почувствовать эту тишину и пустоту, царящую внутри, узнать, какая она; и всегда точно знал, что могу лишь пытаться ее представить.
Окна были плотно закрыты и зашторены, двор аккуратно прибран, на калитке и воротах висели замки. Казалось, дом удаляется от нас, хотя это мы уезжали, а он оставался на месте. Потом машина набрала скорость, и вскоре наш дом скрылся за поворотом. Через час с небольшим мы были в городе.
Папа умер на следующий день. Мы собирались обедать, когда он вдруг повалился на диван.
– Что случилось? – спросила мама.
– Жарко, – ответил он.
Маму напугало папино лицо, а меня – его голос. Это был голос человека, у которого внезапно закончились силы. Мама выбежала на кухню и вернулась с полотенцем, принялась обмахивать папу, неотрывно глядя на него. Папа попытался улыбнуться:
– Не маши в стороны, маши на меня.
Это были его последние слова. Потом он потерял сознание. Жарко в тот день точно не было. Наоборот, наступило преждевременное осеннее похолодание, хотя календарное лето еще не закончилось.
Врач из "Скорой помощи" сказал, что папа умер от сердечного приступа. Брата не было дома. Потом он говорил, что, подойдя к подъезду и увидев машину неотложки, даже на секунду не задумался о том, что это может быть к нам. А потом он открыл дверь и увидел врача и санитаров, расхаживающих по квартире в ботинках, увидел меня и маму.
Первая мысль, которая пришла мне в голову, когда я вновь обрел способность думать, была странной и эгоистичной. Она возникла настолько неожиданно, что разумного чувства стыда я не испытал. "Хорошо, что я успел искупаться, потому что больше ни одно купание не принесет мне такой радости".
Мы с братом до сих пор изредка приезжаем на дачу. Но теперь это похоже на визиты к стареющему родственнику, которого просто нельзя надолго оставлять одного. Наш загородный дом ветшает. Мама почти не бывает там.
Дом героически переживает наше отсутствие, от раза к разу затягивающееся все сильнее. Хроника нашей семьи закончена. Дальше начинается мифология. Чем сильнее мы удаляемся от тех последних летних дней, тем избирательней и ярче становятся воспоминания. Тем больше они начинают походить на вымысел.
Но в одном я уверен точно: эти несколько дней действительно были. И хотя бы поэтому мы не должны надолго оставлять дом. То немногое, что по-прежнему остается в памяти нетронутым, живо благодаря ему. Потому что любой дом, каким бы он ни был и где бы ни находился, – это единственное место на земле, где время не имеет никакого значения.
Как дети
Таня
Тане, насколько она себя помнила, всегда нравились девочки. Хотя в детстве она влюблялась в мальчиков. Наверное, "влюблялась" – не совсем подходящее слово. Она знала, что так бывает, ей говорили, что так должно быть, она видела, как влюбляются другие. И влюблялась следом за ними. Выбирала кого-нибудь и начинала о нем часто думать, ждать, когда он на нее посмотрит, немножко подглядывать за ним (потому что, когда влюбляешься, смотреть открыто уже нельзя). Шептаться о нем с другими девочками, рисовать для него рисунки, которые ты ему никогда не покажешь и не передашь, потому что будешь очень стесняться. Словом, Таня старалась поступать правильно.
Странность, как она сама потом поняла, заключалась в том, что на самом деле она не влюблялась в мальчиков. Некоторые из них, безусловно, вызывали в ней восхищение и даже трепет. Но все это было не всерьез и никогда не продолжалось подолгу. Настоящего, живого интереса из мальчиков (а потом из парней, из мужчин) в ней не вызывал никто. Ей действительно больше нравились девочки. Изначально. Как только Таня это осознала, она тут же перестала считать это странностью.
Еще в младших классах Таня заметила, что ей нравится смешить других девочек, развлекать их, заинтересовывать, делать так, чтобы они на нее смотрели. Сначала она пыталась привлекать внимание всех – и девочек, и мальчиков, ей нравилось быть в центре. Но довольно скоро стало понятно, что она не знает, чего эти мальчики хотят. В компании девочек она просто делала и говорила то, что ей самой было смешно и интересно. С юмором и интересами мальчиков это, как правило, не совпадало. Вскоре они ей наскучили. Вскоре и мальчики стали обращать на Таню гораздо меньше внимания.
Потом, в более старшем возрасте, Таню всегда поражало и захватывало то, насколько ее подружки, внешне мало чем от нее отличающиеся, могут быть другими. Их голоса, движения, манера говорить – все это было настолько неповторимо, удивительно, что Таня порой ловила себя на том, что стоит и просто разглядывает их, вслушивается в них, пытается как можно полнее ощутить присутствие каждой из них.
Самой удивительной, самой главной тайной каждой из ее одноклассниц была кожа. Она определяет облик. Одновременно и оболочка, и сам человек. Поэтому Таня так любила ходить с подружками за руку, держаться за них.
С мальчиками было не так. Они были слишком другими. Они слишком отличались от нее самой. Прыщавые, дурно пахнущие, помешанные на своих пиписьках. Это были одни ходячие различия. Изучать различия, не обнаружив сходства, – кому это интересно.
Иногда Таня ловила себя на том, что пытается представить, угадать, с кем бы из одноклассниц она хотела встречаться, если бы сама была парнем. Поначалу подобные фантазии казались абстрактными, потому что Тане совсем не хотелось быть парнем. Но сама эта мысль – с кем бы из одноклассниц ей хотелось быть – однажды возникнув, уже не покидала ее.
Все было еще проще. Если отбросить все раздумья и воспоминания, девочки ей всегда просто нравились. Непонятно, в конечном счете, почему. Такие похожие и такие непостижимые, они были центром ее внимания.
Вета
С Ветой Таня познакомилась после школы, когда приехала в Питер поступать в институт. Ее сразу заинтересовала эта изящная короткостриженая темноволосая девочка с чуть вздернутым носом и тонкими чертами лица. Независимый, четко очерченный и вдохновенный профиль Веты чем-то напомнил Тане Грибоедова с портретов в школьных учебниках. Таня сразу подумала, что это глупое сравнение, но отделаться от него так и не смогла. Когда они заговорили, у нее возникло довольно странное ощущение – как будто она всегда любила Вету, но не знала, как она выглядит, а теперь увидела.
В общежитии они жили в разных комнатах. Стоило Ветиной соседке куда-нибудь уйти, она тут же звала к себе Таню. И наоборот. Правда, чаще почему-то уходила именно Ветина соседка.
Поначалу Таня немного опасалась Веты. Точнее, она опасалась силы того чувства, которое захватило ее с первых дней их знакомства. Она не хотела навязываться и не была уверена, что Вета испытывает ту же, скажем так, заинтересованность. А потерять друга в лице Веты, просто отпугнув ее, Тане не хотелось. Поэтому она была осторожна.
Но очень скоро стало понятно, что в этой осторожности не было никакой необходимости. Вета уделяла Тане столько внимания, сколько та сама иногда не могла дать подруге. По большому счету, Таня только познакомилась с Ветой первой. В дальнейшем почти всегда любая инициатива исходила от Веты.
Поняв, что ей не придется страдать от неразделенного чувства к лучшей подруге, что подруга оказалась чуткой и крайне сообразительной, Таня снова испугалась. Это не было похоже ни на что из того, что она переживала в прошлом. Робкий поцелуй с одноклассницей так и остался лишь единственным поцелуем, девочки просто не знали, как им дальше себя вести. Несколько не самых удачных опытов с парнями тоже ни к чему не привели. Во всяком случае – ни к чему хорошему.
Отношения с Ветой обещали довольно скоро перерасти в нечто иное, чем просто дружба. Они и были уже чем-то иным, и это "что-то" лишь набирало обороты. Именно потенциал новых отношений пугал Таню. Одно дело – тосковать от безответной любви к девочке, понимая (не без облегчения в глубине души), что взаимности тебе не дождаться, что дружба – это большее, а главное, единственное, на что ты можешь рассчитывать. И совсем другое – влюбиться в девушку и через какое-то время (через очень малое время) понять, что тебе отвечают взаимностью. Потому что в этом случае придется делать очень важный, решающий выбор. Таня всеми силами старалась помедлить еще хоть чуть-чуть. Окончательно признаться себе в том, о чем раньше ты только догадывалась, оказалось совсем не просто. Сама сделать шаг Таня не решалась, она ждала помощи от Веты. И Вета ей помогла.
Они смотрели фильм в комнате Веты, соседка которой снова куда-то уехала, в этот раз – на всю ночь. Подружки забрались с ноутбуком на кровать, сидели совсем близко. Таня слышала каждый мельчайший шорох Ветиной одежды, ее дыхание, иногда – как тикают ее наручные часы. Вникать в фильм было сложно. Понимание того, что возвращения Ветиной соседки можно не ждать, что в этой комнате сегодня можно пробыть хоть до утра, что до утра в этой комнате может еще очень многое случиться, – все это заполняло Таню целиком. Сидя с подругой уткнувшись плечом в плечо, Таня чувствовала невероятное возбуждение. Все ее желания, страхи, ожидания, связанные с Ветой, удесятерились. И она понимала, что многому из этого суждено сегодня сбыться, сегодня она многое узнает. Все это "многое", резко обрушившееся, так давило, так переполняло и раздирало ее, что в какой-то момент эмоции сменились усталостью. Она склонилась к Вете. Сначала к ее плечу, потом к ее коленям. "Как хорошо, так бы и лежать", – подумала Таня. Это оказалось так просто – доверчиво склониться к подруге, остаться с ней. На какое-то время люди и события на экране обрели невероятную четкость. А потом Таня заснула.
Когда Таня открыла глаза, то увидела погасший экран ноутбука. Она сразу поняла, что Вета не спит. Руки подруги все так же лежали на ней, тело Веты дышало под Таниной головой. Слишком тихо для спящего человека. А еще Таня поняла, что Вета знает, что она проснулась, хотя Таня не пошевелилась, не издала ни единого звука, никак себя не выдала, просто открыла глаза. Она немного полежала так – в тишине, в темноте – потом повернула голову к Вете. Вета смотрела на нее.
Дальше все было очень легко. Они просто потянулись друг к другу. То, что казалось сомнительным, странным, почти опасным, осыпалось где-то за пределами этой кровати, этой комнаты, этой минуты. Реальности не утратило только то, что происходило между ними. Потом они уснули, уже вместе и, должно быть, одновременно.
Витя
С Витей Таня познакомилась случайно, летом после второго курса, на вечеринке у друзей в Москве. Витя тоже приехал из Питера. Казалось, в этом парне подобралось все, что только может раздражать Таню в мужчинах. Он был какой-то излишне крупный, высокий, с большими руками и длинными пальцами, низким голосом и нарочито мужественной манерой держаться. Как будто он постоянно пытался всем доказать, что он парень, хотя это в доказательствах не нуждалось. Он был из тех, от кого хочется держаться подальше, и при этом на него невозможно не смотреть, находясь рядом.
Разумеется, в какой-то момент он оказался рядом с Таней и заговорил с ней. А разве могло быть иначе? Единственный человек, который не нравится вам на вечеринке, рано или поздно обязательно с вами заговорит, как бы много ни было народу. Компания в тот вечер подобралась немаленькая.
– Ты тоже из Питера, да? – спросил Витя.
– Что значит "тоже"?
– Значит, что и я тоже.
– Да.
– А там откуда? – и все в таком духе. Он еще и болван. С удивительно красивыми чувственными губами. Последнее Таня не без удивления заметила, когда посмотрела на Витю в упор, отвечая на очередной скучный, необязательный вопрос. Удивительные губы: абсолютно правильной формы, с очень нежной розовой кожей, тонкие и при этом чуть припухлые. Губы человека эпохи Леонардо. Поняв, что задержала взгляд на Витином лице слишком надолго, Таня о чем-то еще из вежливости с ним поговорила и затерялась среди более знакомых и более симпатичных ей людей.
Последнее, о чем она подумала, что и глаза у этого парня, надо признаться, неплохие. Как будто более юные и чуткие, чем он сам. Глаза и губы, ставящие под сомнение достоверность остального образа. Больше Таня ни о чем в тот вечер не думала. Это был прекрасный пьяный летний вечер.
Проснувшись, Таня увидела прямо над собой Витино лицо. Собственно, он ее и разбудил.
– Ты чего?
– Покатайся со мной на роликах.
– Что? – больше всего Тане хотелось вернуться в сон.
– Пойдем покатаемся на роликах. У них есть ролики.
Таня вспомнила, где она, примерно вспомнила, кто перед ней.
– А сколько времени?
Витя что-то ответил. Еще утро. В подробности вникать не хотелось.
– Вить, может, ты еще кого-нибудь попросишь, – говорила Таня по-прежнему сонно, но сон уже прошел.
– У меня сегодня день рождения.