Когда старик говорил о коммунизме, Васька потел, вздыхал, чесался, ерзал на стуле, но не перечил и не прерывал - Евгения Николаевича выставили из академии за формализм. Договоры на иллюстрирование книг с ним не заключали даже в Детгизе, где он много работал раньше. Жил старик на сбережения. О социализме выражался в том плане, что для бешеной собаки семь верст не крюк.
Однажды, придя к нему, Васька застал такую картину: в мастерской у стены стояли высокая красивая женщина и седой мужчина с галстуком-бабочкой. Евгений Николаевич сидел в кресле, опустив свою седую легкую голову. Васька догадался, что женщина - дочь Евгения Николаевича, что дверь ему открыл внук, спортивного вида паренек, белобрысый и неспокойный. А пожилой седой мужчина, Васька о нем много раз слышал, известный московский коллекционер и спекулянт Комаровский. Говорят, он прилетал на военном самолете в блокированный Ленинград, чтобы скупать за еду живопись, антиквариат, драгоценности для начальства.
А глаза! Какие были у старика глаза, когда он поднял их на Ваську. В них был стыд.
Старик болезненно вяло показал рукой на стену, где в золотой раме висел портрет девушки в черной шляпке - Ренуар, самая дорогая картина в стариковой коллекции.
- Извините, я в другой раз, - сказал Васька и, повернувшись так круто, что его качнуло, вышел.
Маня Берг катила перед собой коляску, в которой спала ее дочка. Маню перегнали двое безногих матросов на шарикоподшипниковых тележках. Там, где гранитные вазы, они отстегнули тележки и, оставив их наверху в табунке таких же, как оставляют обувь, входя в мечеть, мусульмане, спустились по лестнице к воде. Пить водку. У воды они чувствовали себя матросами. Матросы-матросы! Там, у воды было много безногих матросов.
Накатывала на Маню теплая полночь. Матрос тянул ее за руку на гранитную кручу, под бронзового коня. Маня отталкивала крепкую матросов руку, сама лезла, цепляясь за тело змеи. Она протиснулась вслед за матросом у лошади между ног и села на камень. Над ней висели тощие ноги Петра, а матрос уже валил ее на спину, и она хихикала.
Матрос слился у нее в глазах с черным брюхом коня, широким, как крыша. И конь опустился на нее. И по ней проскакал. А она все хихикала, ударяясь затылком о камень.
Потом матрос стоял, согнувшись, застегивая клеш, гладил конские бронзовые тестикулы и говорил:
- Погладь. Примета такая - если девушка после этого их погладит, будет ей большое счастье. Большого всем хочется.
Она, все хихикая, встала на ноги и, капризно надувая губы, погладила.
- Ты посмотри, какой вид, - сказал матрос. - Кто на таком виде это проделывал? Это же такая намять. На всю жизнь.
"Боже мой! - закричала Маня шепотом, но все же повернула коляску к императорской скале и покатила ее вокруг памятника. - Боже мой! Боже мой!"
На скалу залезать запретили. Обсадили ее цветами. Тело змеи блестело, отполированное в былые годы руками, в основном детскими. Конские тестикулы тоже блестели не от количества девушек, пожелавших для себя очень большого счастья - их драили зубным порошком выпускники военно-морского училища. Такая была традиция.
Маня стиснула горло пальцами.
Матроса Маня уже и не помнила. Только жестяной звук его голоса. И глядя снизу в лицо царя, плоское, одутловатое, в его глаза, различавшие вдали все страшное, трудно преодолимое, Маня вынула из коляски дочку, прижала ее к себе и спросила всадника, почти задыхаясь: "Как зовут ее, дочку мою?" - "Назови ее Софья", - сказал Петр, не разжимая рта. "Хорошо, государь", - ответила Маня.
Когда Васька пришел домой, в квартире не было ни тети Насти, ни Сережи Галкина. Васька умылся под краном по пояс. Один за другим выпил два стакана холодной воды. Он жалел старика и на него злился. "Дать бы ей по маковке", - бормотал он, имея в виду старикову дочку, уж очень вид был у нее надменный. "И этому сопляку-внуку дать бы по маковке. Стерва его мамаша Ренуара толкает, а у него на роже ничего - блюдце блюдцем, хоть чай с него пей". Но самым сильным желанием Васьки было сказать старику в лицо, что он размазня, старая швабра. Сейчас цена на импрессионистов, благодаря святой борьбе с формализмом, сильно упала, а он Ренуара толкает. Толкал бы Куинджи. И тут он подумал, что, во-первых, старика он может только обнять, а старикова дочка и тот, с черной бабочкой, живут в другой системе координат, не зависимой ни от Жданова, ни от ЦК, что им хорошо известна цена Ренуаровой "Шляпки" по каталогу в долларах и продают они ее за границу.
Старик сидел, как солдат перед ампутацией гангренозной ноги.
Васька еще из кухни не ушел, как раздался звонок в дверь. Длинный, нервно-прерывистый. За дверью нетерпеливо топтался кто-то и придрыгивал ногами. Васька дверь распахнул. И не то чтобы ахнул и не то чтобы заорал "Физкульт привет!", но расплылся в улыбке.
- Маня, - сказал он. - Ну ты даешь.
- Не даю, - ответила Маня и впихнула в коридор коляску с дочкой.
Васька попятился. Пятясь, вошел в свою комнату.
- Как зовут? - спросил.
- Софья Петровна. Отчество в честь императора. Он разрешил.
- Закуривай, - Васька протянул Мане "Беломор".
Она закурила.
- Выпьешь?
Она кивнула.
Они выпили по стакану портвейна. Маня легонько толкнула коляску к Ваське. Васька вынул девочку. Руки его не сгибались.
- Урод, - сказала Маня, - ребенка держать не умеешь.
- Тепленькая… - Васька светился.
- Я и говорю - урод. Она могла бы быть твоей дочкой.
- Не могла бы. Когда мы с тобой познакомились, ты была уже беременная.
Маня долила себе портвейну в стакан.
- Все же какой урод, - прошептала она и потащила коляску к двери. Коляска была складная, дубовая, немецкой работы. Васька шел следом с девочкой на руках. Пустая коляска прыгала по ступенькам.
Вернувшись, Васька открыл еще бутылку.
На следующий день Васька снова пошел к старику. Толкало его туда что-то, связанное с Маниной дочкой. Он улыбался, когда шел. Улыбался, когда вошел. Но улыбка его стала кривой.
Мягко натертый паркет, запах кофе, золото рам, кафель, тонкий фарфор, бело-синий фаянс, тяжелая шпалера, отделяющая кухню от мастерской.
Но был запах водки, не тот кисло-горький запах попоек с чесночной отрыжкой, с квашениной сквозь табачную вонь, но отчетливый и трагичный, как крик в пустом храме.
Ренуаровской "Шляпки" на стене не было. Из стены торчал гвоздь. Под гвоздем - светлое, почти белое пятно, не похожее ни на что - только на преступление.
- Выпейте, - сказал старик. На столе среди фаянса, фарфора и хрусталя стояла бутылка "Московской". Раньше старик всегда выставлял водку в графинчике. - Не огорчайтесь, друг. Все просто, как блин. Если благополучие семьи держится на труде лишь одного из ее членов, то и вина за такую структуру и за возможное нищенство лежит на нем. - Старик пожевал розовыми от водки губами. - Я знал, что у меня не хватит сил и таланта. - Он наклонился через стол к Ваське. - У меня нет коллекции в общепринятом смысле, у меня лишь добро, которое можно продать. Мне хочется, чтобы оно сгорело. И я бы сгорел пламенем.
- При чем тут нищенство? - Васька заплеснул водку в рот. - Можно делать ковры на рынок. Не хотите "Богатырей", можно "Над вечным покоем". Васька рассказал о луне за двадцатку. Старик развеселился. Кофе сварил.
- Это нужно попробовать, - пропел он. - Нужно попробовать.
А Васька продолжал пялиться на белый прямоугольник под гвоздем. Каким-то странным образом пятно напоминало ему виселицу. Старик пошел к стеллажам. Покопавшись там, отыскал "Сикстинскую мадонну" - олеографию в узкой белой рамке и повесил се на стену вместо "Шляпки".
- Меня убивают привязанности. Любовь к элегическому. К черному кофе и хорошим конфетам. - Старик помолчал и спросил вдруг: - Как ты думаешь, сколько ей лет? - Он кивнул на Мадонну.
- Не знаю. Наверное, нянька. Выволокла хозяйского сына на двор. Он тяжелый, толстомясый. Руки ей выкрутил. Глаза-то у нее какие - сейчас заплачет. Страшно ей.
- Похоже. - Старик удивленно хмыкнул. - Ей тринадцать лет. Будь она постарше, никакой Бог Дух Святой не принудил бы ее родить Христа… Я верующий, но мне кажется, что кроме Троицы есть еще Бог. Приглядись к изображениям Мадонны, к иконам Божьей Матери - во всех чувствуется присутствие третьего лица. Мария, Христос и еще кто-то, высший. Ни Бог Отец, ни Бог Дух Святой не выше Христа - равные они. А здесь кто-то высший. У Леонардо. У Дионисия. Гений это особенно сильно чувствует.
- И у Петрова-Водкина, - сказал Васька, повторяя друга своего, Бриллиантова Михаила.
- И у Петрова-Водкина, - кивнул старик. - Кузьму не любили новые художники. И старые не любили. Даже Нестеров. А почему? Не его гениальность их угнетала, а его непогрешимая приверженность небесам. Не хозяину, но Богу. Это художник неба. Божественный художник. - Старик допил кофе. - Для искусства одного Христа мало, поскольку художник постигает Христа, изображая его. В картине должно присутствовать непостижимое. Иванов в "Явлении Христа народу" растворил в природе и в цвете, и во всем вокруг равную красоту - красоту космоса как надбога. Именно надбог, не знаю, как его называть, сопутствует гению. У Иванова Иисус не откровение, но романтический божественный зов.
- Выпьем по этому поводу, - сказал Васька.
Уходя, он обнял старика. И старик стоял перед ним как провинившийся. Васька сказал:
- Не пропадем. Напишем "Над вечным покоем" с луной и лампадкой. И выживем. Прорвемся…
Какой-то мужик у академии остановил Михаила Бриллиантова за рукав:
- Художник, у меня рама есть, ореховая. От тети осталась. - Он назвал размер - почти с простыню. - Нарисуй картину за сто рублей.
- Нарисую, - сказал Бриллиантов. - Холст давай.
Мужик дал денег на холст.
Подрамник Бриллиантов с Егоровым сколотили у Васьки в комнате. Полы были в пятнах. Рисуя, Васька ронял краску с кистей и вытирал скипидаром. На полу оставалось пятно, иногда оно было похоже на собаку, иногда на голову Пушкина. Васька обводил пятно слабеньким цветом. И на потолке пятна, похожие на живые существа, обводил. На стенах были самые интересные. Два Карла Маркса, много леших, а также всевозможные ведьмы, мушкетеры, драконы и девушки. Много птиц, остроугольно с визгом летящих вниз.
- Ремонт тебе надо сделать, - брюзжал Бриллиантов. - Потолок-то зачем испохабил?
- Скучно.
- Пей меньше. Что предлагаешь изобразить?
- "Над вечным покоем"! Вот что ему надо, - сказал Васька.
Бриллиантов проиграл губами какую-то казачью песню и кивнул.
- "Над вечным покоем" годится.
Картину они написали за два часа. Один курил, - другой красил.
Когда высохла - потащили по адресу. С подрамника, конечно, сняли. Иначе бы им на ветру не пройти и шага. Прибили на подрамник уже у заказчика в комнате.
Рама висела над продавленным зеленым диваном. Картина в ней смотрелась музейно.
Заказчик поеживался.
- Печальный мотив. Печальный мотив… - шептал он.
- Не робейте, все там будем, - утешил его Васька.
Взяв сотню, они побежали в угловой магазин. Заказчик окликнул их из окна:
- Художники, нарисуйте луну. Двадцать рублей дам. Без луны страшно.
- Ладно, - крикнул ему Васька. - Выпьем бутылку, заскочим за красками и придем.
Они пришли. Бриллиантов перекрестился, испрашивая таким образом прощение у Левитана.
Луну поместили прямехонько над часовней. Кое-где положили блики.
- И огонек, - сказал заказчик. - Лампаду… - Истолковав их молчание по-своему, добавил: - Пятерку за огонек.
Бриллиантов еще раз перекрестился. В сырой вечности над слиянием рек затеплился огонек.
Когда они вышли, заказчик снова высунулся из окна.
- Художники, может, вернетесь. У меня ликер есть и шпроты.
Обычный пророк сознает себя смертным, он идет через боль. Но Иисус? Что ему дырка в теле? И на крест он восходит, зная о воскрешении и преображении. Бог позволил себе познать в натуре свои собственные изобретения: боль, тоску, усталость, унижение. Но он не может себе позволить безнадежность - у него всегда есть надежда, более того - уверенность.
Васька вздыхал, ворочался. Ему казалось, что его жгут клопы. Клопов в квартире не было, но казалось - жгут.
- И с Пилатом Христос лукавит. Пилат умывает руки, но ведь и Христос идет не на смерть. И, наверное, нет в нем настоящей страсти.
Последнее время по утрам Васька Егоров думал о Христе, разглядывая, лежа в постели, блестящую олеографию "Явление Христа пароду". Он купил ее у Петра Мистика за маленькую водки.
Наглядевшись на олеографию, Васька вглядывался в себя, в какую-то последнюю свою границу, за которой следует изрытое минами поле. Странно звучали в его голове слова: "Нет Бога…" Много чего нет: нет счастья, нет марсиан, нет любви. А что есть?
Однажды старик повел Ваську к своему другу, известному скульптору. В мастерской, где они пили водку, стояла громадная глиняная фигура вождя. Наверное, метров пять высотой. Вождь был голый - в чем мать родила. "Такой способ лепить, - объяснил ему старик. - Потом фигуру оденут. Рубашку, штаны, пиджак. Только так получается фигура человека. Нынешние скульпторы лепят прямо в одежде. Получается одежда с человеческой головой. Тысячи одежд с головами по всей России".
Потом Васька приглядывался к статуям и различал безошибочно - костюмы, костюмы, пальто, шинели.
А когда они пили водку в мастерской у скульптора, Васька сидел к статуе спиной. Но и спиной чувствовал насмешку вождя над собой. Голый вождь, казалось, изготовился пустить струю.
Когда Васька говорил, что он дилетант, Евгений Николаевич поправлял его:
- Вы, Василий, не дилетант, вы, простите, - колун и омлет. Но сознайтесь, вас устраивает ваше положение в системе разумного: вы можете послать меня подальше как "дилетант", я же как профессионал вас послать не могу - я на вас надеюсь.
Васька смотрел на олеографию, и что-то уже стало понятно ему.
"Интересно, - подумал Васька. - Здесь Христос так написан, что невольно думается, что действительно и над ним есть Бог. Таинственный и необъяснимый. Не Саваоф - он объясним - бесстрастный бог души не озарит".
В ту же ночь после бутылки портвейна Васька видел во сне Галилейскую пустыню, реку Иордан и Христа, отягченного шикарными шелковыми одеждами.
- Чего ты так вырядился? - спросил у Христа Васька.
Христос ответил:
- Не суди, слаб ты еще судить. Я говорю - художника не суди. Бог, конечно, не может быть богатым - зачем ему? Но он не имеет права быть нищим. Зачем пищим людям нищий бог? Бог должен быть красивым.
- А над тобой есть Бог? - спросил Васька.
- Есть.
- А кто он?
- Бог. - Христос был тих. Он был усталым.
Васька задал ему еще вопрос.
- Почему ты пришел к людям в тридцать три года?
- Я мог бы прийти и в двадцать пять, но тогда я еще был бодр. В спасителе должна чувствоваться усталость, иначе ему не поверят. Каким ты мудрым ни будь, нужна усталость.
Васька все купил в коммерческом магазине, даже сдобные булочки. Должна была к нему прийти одна ласковая парикмахерша. Но просунулась в дверь тетя Настя.
- Василий, к тебе там…
- Пусть проходят.
- Стесняются, - сказала тетя Настя. - Ты уж сам выйди. На кухне с чемоданчиком на коленях сидела на табурете Лидия Николаевна - деревенская учительница. У плиты стоял Сережа Галкин и смотрел на нее с восхищением.
Осознав, что перед ней в одних трусах синих стоит Васька, Лидия Николаевна вскочила.
- Вы приглашали… Мне больше некуда… - Говорила Лидия Николаевна почти шепотом. - Я подумала…
- Чего там думать. Проходите. И все. Комната в вашем распоряжении… Какая вы, Лида, хорошенькая…
Лидия Николаевна вспыхнула, превратилась во что-то пламенное.
- Василий, - сказала она. - Какой вы, однако…
- Дурак он, - сказал Сережка и попер на Ваську сухонькой, словно из вилок сложенной грудкой. - Ты что? У тебя совсем такта нету? Хотя бы штаны надел.
- Действительно, - сказал Васька. Проводил Лидию Николаевну в свою комнату и надел брюки. Ничего, кроме досады, он не испытывал. Сережа вломился за ними вслед. Васька представил его: - Сережа. Сирота. Он вам город покажет. Сережа, ты Лиду не обижай. Она девушка робкая - верит в человека. Ты человек, Сережа?
- Я… - Сережа встал в позу юного орла. - Ты правильно заметил - я человек.
Парикмахершу Васька встретил на лестнице. Она бежала наверх игривая, как шампанское.
- Пойдем, - сказал Васька. - Нас выгнали.
- Кто? - Парикмахерша, звали ее Мура, захлопала ресницами, посыпая скулы комочками туши.
- Матерь Божья.
Мимо них, тяжело ступая, тяжело дыша, поднимался Петр Мистик.
- Вася, выпить нету? - спросил он. - Могу комнату уступить. Некоторые молодые люди нуждаются. На некоторое время. Либидо, знаете. Либидо…
У Мистика грязно. И при жизни его матери-гадалки и хиромантки Грушинской, прежде чем предложить клиентке стул, на него стелили салфетку. Сейчас грязь как будто поднялась со дна этого мистического болота и покрыла все жилье пеной. К висящему низко над столом абажуру из зеленого шелка, рассыпающегося от старости и электрического тепла, был прицеплен на серебряной цепочке хрустальный куб. В кубе этом глаз. Внимательно смотрит. Как куб ни верти - глаз внимательно смотрит.
Мура своим платком протерла стаканы. Они выпили, закусили бычками из банки.
Мура сказала, поведя наморщенным носом:
- Пойдем отсюда. В такой грязи нельзя зачать бога.
Мистик поднял на нее тусклые глаза.
- Вы правы, деточка… Когда-то я пел романсы…
- Пойдем. - Мура потянула Ваську к дверям.
Мистик догнал их в прихожей.
- Водку возьмите, - сказал смущенно. - Раз комнатой не воспользовались…
На улице Мура долго отдышивалась. Было такое чувство, что она все это время не дышала.
- Пойдем к Тоське, - предложила она. - У нее и водка найдется. Тоська девка на ять. У нее все есть.
У Тоськи все было: и высокая грудь, и пунцовые губы, и широкая кровать с никелированными толстыми гнутыми обводами спинок. Очень надежная, очень прочная.
Пока Васька приводил в порядок разбушевавшееся Мурино либидо, нагая Тоська сидела на спинке кровати и играла на гитаре. Когда Васька занимался прихотливой мелодией Тоськиного либидо, на гитаре играла Мура.
Тоська играла лучше.
Утром барышни, послюнив пальцы, поправили швы на капроне и поскакали на работу. Васька на Среднем проспекте выпил чаю с баранками.
Дома было чисто, тихо и целомудренно. Васька сел на стул, не снимая шинели, и задремал. Проснулся от чьего-то присутствия. Открыл глаза - напротив него, через стол, сидела Лидия Николаевна. Васька отметил в ее полудетских глазах слезы.
Он улыбнулся ей, но она не улыбнулась ему… Не размахиваясь, залепила ему пощечину. Как раз на этом волейбольном хлопке дверь отворилась - вошел Сережа.
- Что тут у вас? - спросил он тревожно.
Лидия Николаевна отмякла, снова стала беспомощной, беззащитной, бледно-розовой с подкожной трогательной голубизной.
- Как хозяин должен я гостью поцеловать в щечку? - сказал Васька. - Или, скажем, в лобик…