Они – как браунинг! И ведь не лают, все молчком творят. Эх, мне бы пистолет с глушителем! А то у меня только глупая, громкая двустволка. Вороны тучей поднимаются от выстрела.
Все это мне в голову пришло, когда я домой вернулся с работы и собирался после трудодня пожарить себе пару больших лангетов, добытых в том же корейском заведении по льготной, так называемой
"входной" цене. В то, что это на самом деле баранина, белый человек поверить может с большим трудом. Я этот труд свершил и уже начал было жарить себе ужин, как вдруг телефон подал голос. Думаю, может, это автобусная новая знакомая хочет день своего прихода уточнить? Но слышу:
– Привет, Ко-ко… Послушай…
– Нет, это ты послушай! – говорю.- Сколько я просил тебя, велел, чтоб ты…
– Ой, хорошо, ну ладно, ладно… Не буду больше. Ты – Кока,
Коленька. Я помню, помню. Можно мне дальше говорить? Послушай, я запустила в Интернет твои образовательные данные и номер институтского диплома… Про диссертацию… Дескать, ее не пропустили лишь потому, что стали шить тебе… Как это когда-то называлось? Кажется, "низкопоклонство перед Западом"? А еще я про твое "чен-чен", "та-та" для шику запустила… А что, Коль? Не помешает. Ведь адрес – целый мир, поэтому и знать нельзя, кого вдруг это заинтересует. А представляешь, вдруг на самом деле кто-то клюнет, а?! Да еще вдруг не у нас? Правда, с инязыками у тебя всегда плохо было…
– Послушай,- говорю,- а я тебя просил? Я разрешал тебе мои дела без спросу обустраивать? Чего молчишь?
Однажды, около месяца назад, после затейливого соития, распития
"смирновской" на две трети и полного уничтожения копченого куренка, конечно, тоже принесенного женой, он, пребывая в благодушном настроении, сказал: "Прикрылась бы, прохладно у меня здесь". И в ответ на это приходящая супруга похлопала себя по тридцатидевятилетним прелестям, которые отражало старое зеркало платяного шкафа. "Рубенс!.. "Даная и золотой дождь," а?!" Он обратил взгляд к зеркалу. Трещинки и причудливые лакуны осыпавшейся амальгамы лишь выявляли несовременную добротность, толщину стекла…
Собственно говоря, в самой постельной женской болтовне ничего плохо не было, но – "Рубенс", "Золотой дождь", "Даная" – это уже похоже на перераспределение ролей: ронять небрежно породистые, красивые слова было всегда его законной привилегией. Конечно, это не было допущено до уровня сознания, однако… Вот Николай в задумчивой приторможенности зачем-то подошел к печке, пощупал облицовку, хотя, казалось бы, прекрасно знал, что печь не топится…
– Ты, наверно, помнишь, я говорил тебе, что "наша" Волга на большей части протяжения у проживающих здесь издавна народов называется Атал или Итил, Итиль. Многие из этих народов – тоже не коренные, автохтонные. А есть ли таковые вообще? Пришли, смешались с местным населением. Другие пришли во время татаро-монгольского нашествия, но почти все они сейчас зовутся одинаково – татары. Хотя даже в самой орде в самом начале их движения с востока племя "тата" отнюдь не самым большим было в том племенном союзе. Быть может, самым воинственным? Не знаю. Почти тысяча лет прошла. Но вот что мне подумалось… Уже лет десять тому назад на Западе недоуменные вопросы раздавались: почему русская мафия зовется "чен-чен"? А вот теперь представь себе экзамен по истории в каком-нибудь три тысячи надцатом году, профессор или кибер некий спрашивает у студентов:
"Почему жители центрально- и восточноевропейских равнин носят название "ченчены"?"
– Ну, Коко… Ну не петушись.
Я шмякнул трубку.
Шмякнул не только потому, что очень разозлился, а чтобы не болтать того, о чем буду жалеть. Рядом с тобой, с моею бывшей коммунисточкой, неловко мне за мое шестидесятничество, за баррикадство мое московское! Всю сторону домов напротив моего родового особняка – такие же халупы покосившиеся – давно уже снесли, и, если бы не кризис имени нашего почти что землячка господина
Кириенко в 98-м, здесь бы уже вовсю строительство кипело и стоимость земли под моей развалюхой… Э, да чего там говорить?! Хватит!
Я еле оборвал себя. Ей непонятно, почему я разозлился? Да, не хочу, невмоготу мне сейчас где-то на новом месте начинать опять самоутверждаться, в учениках ходить, ловчить да унижаться. Ну в самом деле, для чего в автобусе, когда ты уже скоро собираешься выходить, вдруг начинать пересаживаться? Я уж лучше так, я как-нибудь по-старому доеду, доеду спецом по уничтожению "объектов".
Вот только мне бы свою квалификацию повысить: хотя бы одного двуногого замочить? Чем я не Солоник и не Ленька Пантелеев?.. Я, правда, не знаю, хватит ли у меня духу на такое…
Мои раздумья вдруг так на меня подействовали, что, кажется, подскочило давление: сладенько этак поехала хороводить голова.
Принял скорее адельфан – не помогло; проглотил таблетку допигита.
Поуспокоился. Кинул подушку на диван, развернул плед… Что-то рановато в сон кидать начало. Пробежал глазами по корешкам книг.
Аврелия, что ли, взять? Было время, очень мне помог когда-то этот странный римский император. Раньше возраст был другой, молодым ведь вишенки с гнильцой подавай, и на мир они смотрят "глазами клоуна", все эти Холдены-Шниры. Рановато? Ну и пусть! Как говаривал мой дядюшка… Я так и не вспомнил, что говорил дядя (тоже Аврелий в своем роде) в подобных ситуациях, но что-то, несомненно, говорил, у него на все случаи были народно-фронтовые весом в пайковую краюху черного хлеба высказывания. Дядя Тоня, дядя Тоня… Мне порой кажется, что не от папы родился я, а от его брата. А может, так оно и есть?
Я уже начал уходить…
Уютное полусонное видение – дядя Антон, подмигнув мне поверх кривенькой оправы очков, выдал из своего репертуара:
"Потихоньку-полегоньку, постепенно жеребец может комариху обрюхатить"…И дядя почему-то зазвенел.
Звонил, конечно, телефон. Я ни на мгновение не сомневался, что это не призрак дяди телефонирует мне с того света, но если это снова моя благовер-ная-неверная, то я сейчас ей выдам!.. А вдруг это по ошибке кто-то? Ну тогда тем более! Только ведь засыпать стал… Вот когда, кажется, готов убить, готов убивать, и что интересно – никакого сомнения в себе.
– Вас слушшшшшают…- зашипел я в трубку.
– О-ой, я, наверное, не туда попала… Мне нужен… Извините…
– Вика?! По-моему, как раз я вам нужен. Здравствуйте.
– Кажется, я разбудила вас?
– Ну что вы…
– Просто я хотела сказать, что завтра собиралась к вам зайти, чтоб неожиданностей не… Ну вы меня понимаете?..
Ой, тоже, видать, девка пуганая, подумал, не раз, видно, ее жизнь личиком об стол прикладывала. Только имя победное – Виктория. Вот и старается девушка теперь всюду соломку подложить и дует на холодное.
Гх-м. А почему же это я – такое уж "холодное"? Я что, ни для кого ни капли не опасный?
Это предположение (открытие?) ничуть не обрадовало героя, и, положа руку на сердце, пусть каждый скажет: так ли уж это обрадовало бы его? И разница полов здесь не играет роли, только сорта лестной для самолюбия опасности различны.
День следующий уже и начался не как обычный день как день, хотя бы потому, что решил я сесть в автобус минут на десять раньше, чтобы мне там случайно вдруг не столкнуться с Викой. Почему? Такая встреча обязательно бы снизила…
Но запланировал минут на десять, а сам проснулся много раньше. Дома скучно, на завтрак – шаром покати, в холодильнике только тот героический, дурацкий таракан на верхней полке.
Оделся я да и потопал потихоньку.
На улице почти ночная тьма.
Осень.
Какая-то трам-та-та-та "пора очей очарованья", дымы из заводских огромных труб, коптящие нещадно атмосферу, тоже как-то по-своему красивы на фоне розовой восточной части неба.
У меня была уйма времени полюбоваться этим, поскольку к месту нашего свидания с Семенычем я прибыл минут на двадцать ранее обычного. Но любоваться мне, понятное дело, вскоре надоело: я ж не японец, а закопченное небо – отнюдь не сад камней.
Наконец вижу, подъезжает наша "Газель", приоткрыв дверцу, напарник мой музыкально пукает и желает сам себе доброго здоровья, как при чихе; потом он в двадцатый раз, наверно, объясняет мне: дескать, привычка эта появилась у него после "опетушения" на зоне под
Буденновском. Я, естественно, в кабину влезать не спешу. Я медленно, очень медленно закуриваю. Дым выпускаю в сторону открытой дверцы кабины.
Уже в дороге напарник мой сообщает о "заказе" на совсем дряхлую старушку, которая и ходит под себя, и допекла домашних тем, что постоянно свисток затона для зимнего ремонта речных судов старается имитировать: она там еще с войны лет сорок проработала в малярном цехе.
Я говорю:
– Ну берись да выполняй. Флаг тебе в руки.
– Давай на пару? Вдвоих повеселее, посмельчее.
– Сам…
– Колян, а, Колян…
– Сам, сам управишься! Навар-то хоть приличный будет?
– Какое там! – Семеныч махнул рукой.
– Ну вот видишь! Так что сам справляйся. Только уши ей помой сперва.
Семеныч включил радио. Оно у него всегда на волне "Ретро". Он когда позлить меня хочет, или Жирика своего до небес возносит, или "Ретро" заводит на полную мощь.
Пели "Белую лаванду".
Семеныч подпевал и почесывал свою лысину сквозь ездившую туда-сюда лоснящуюся кепку.
По тому, как хрыч этот подпевает Софии Ротару, я понимаю, что он уже с самого утра поддатый слегка. Вернее, даже не слегка, а весьма основательно; пошел чего-то мне рассказывать, когда "Лаванда" кончилась, будто бы в детстве ему бабка наказывала: "Нэ ховори нэкому, шо мы казакы. Мы, Семка, беднакы, иногородные мы… А у дида мово восемь коней було, и усе справные…" Потом он вдруг частушку первой четверти века выдал: "Коммуняки – лодыри, царя, Бога продалы.
Сами дэнег накопылы, а черта лысого купилы!.."
В ответ я выложил ему свое: "Политикану хорошо у пирога, но в минуту самую приятную пусть тогда отчаяние мое сдавит ему горло черной лапою!.."
(Из какой бардовской песенки я это на потребу злой минуте переделал?)
Семеныч мой закивал согласно.
Легко мне с ним, хоть он и придурок.
Попозже выяснилось, откуда родилась казачья тема в разговоре.
Оказывается, он хотел в казаки записаться, пошел в станичное правление наше городское. Станица – в городе! Да, не хило. В общем, приходит мой водила, а там – все же не в атаманах, нет, а в есаулах-подъесаулах активничает один из тех, кто на зоне к делу его
"опускания", как бы это получше сказать, не руку, нет, ну, короче, совсем другое приложил. Семеныч не постыдился и об этом акте рассказал казацко-канцелярскому активу, поэтому Семеныча не приняли.
Семеныча брезгливо турнули. А сам тот гад, подъесаул-мужеложец, "на зоне вроде бы к куму ползал да сучил ради досрочки, как бывший коммуняка". Тут же, без малейшего перехода, Семеныч предложил:
– Давай твою жинку замочим, а? – Приподнял двумя пальцами кепку, а остальными произвел чесание лысины.- Она ведь жизню тебе всю портит, я ж вижу, Колян! – Перевел взгляд с дороги на меня.
– А ты мне для чего? – говорю ему.- Уж если захочу, то со своею сам управлюсь как-нибудь.
– Не, не, Колян, не говори… При первом разе напарник даже попросту для ради храбрости нужон. Это потом ужо, когда душонка обмозолится, тогда, понятно, и один смогешь.
Узнаю дядюшкино высказывание про жеребца и комариху. Еще дядя Антон советовал к себе с долей иронии и небрежения относиться, а в качестве приема предлагал задуматься о дроби, где в знаменателе четыре с половиной миллиарда, а вот в числителе всего лишь единица.
Теперь уж человечество насчитывает шесть с чем-то миллиардов, но это как-то плохо помогает мне с небрежностью к собственной единице относиться. Мало ли что внизу полно нолей пузатых, круглых, а моя единичка – сверху все равно, пусть даже и с печальным носом, вниз опущенным. Нет, видимо, плоховато у меня по части латинской личностной самоиронии, поэтому опять…
…Вижу, Семеныч подъезжает. Уже не пукает он и совсем трезвый да унылый. Вздыхает всё. Пальцем прижав одну ноздрю, шумно сморкается в окно. Молчать он долго не умеет, и потому я вскоре узнаю, что перед перестройкой "на зонах почти всюду верхушку черные держали". Я это уже слышал, причем не только от него; не удивляюсь – глубинный гул, как при землетрясениях, предшествует разрушению империй, идет с окраин к центру: там прозревают радостно: "Да ведь король уже почти что голый!" – и самые отчаянные первыми выпускают коготки. А где они, эти отчаянные? На зонах! Только?
– Ну, ну…- Я поторапливаю Семеныча.- Держали… Ну и что с того?
– Был там под Буденновском в паханах один такой, Зверь-Джавад. Так вот, вчера он возле дома меня подловил, зубами золотыми скалится, стволом грозит… Склянку вот дал какую-то, чтоб я ее любым путем снес на водочистку, там надломил – и в воду. И всех делов-то! А он за это баксов обещал. Скажу сколько – развалишься.
– Дур-рак ты! – говорю.- Ты первый же и подохнешь, если сломаешь. И вместо баксов они устроят тебе самоубийствие из шести выстрелов в голову. Давай ее сюда.
– К эмвэдэшникам снесешь?! Света белого не взвидишь. Ты их, волков, не знаешь. Они ведь по-всячески исхитрятся, все выжмут до кровиночки последней, до копеечки! Выжмут, а потом тебя подставят, тебя ж, как виноватого, пособка, или чернявых наведут, чтоб те сами тебя, как последнего засранца, замочили.
Чуть было я не сказал: "Ну и пускай!" Но вместо этого:
– Слышь, Семеныч, а давай-ка мы этого Джавада твоего… Ты его, зверя, как-нибудь на встречу вымани, а я… Он ведь к заднице твоей втихаря, без охраны ходит.
А дальше – день как день. Покатился, покатился… Заехали в ближайший магазин для "подзаправки", уговорил Семеныча взять не поллитру, а 0,35 "истоковской": пусть меньше, но зато почище.
Клюкнули мы немного и стали диспетчерскую ориентировку-наводиловку рассматривать. Не часто нас начальство этим балует, и не всему, конечно, там верить следовало, но…
В такую "наводиловку" входили данные о местах скопления "объектов", собранные на основании письменных жалоб населения, телефонных звонков; примерные пути передвижения стай, приметы вожаков и прочее, в зависимости от качества доставшегося диспетчеру казенного спирта.
(Спирт сей предназначался "для обеззараживания пораженных мест при покусании операторов".) Однако нужно ли говорить, что ни Семеныч, ни
Н. Кузнецов этого спирта и не нюхали ни разу. Хотя диспетчер, зоолог по образованию, был человек вполне интеллигентный. В свободное от работы время он пропадал в клубе собаководов, почетным членом коего являлся. Обрубал хвосты, подрезал уши, читал лекции… Впрочем, нет, нет, однажды Кузнецов дух того спирта обонял, но именно обонял и только; это когда во время случайно завязавшейся беседы (а может ли не завязаться таковая при встрече двух провинциальных российских интеллигентов?) диспетчер, заскочив на минутку в дверь лаборатории, оттуда появлялся еще чуть красноносей и смелей в своих научных утверждениях и прогнозах. "Да, да, наши "объекты" есть продукт мутации, но, полагаю, не в результате чернобыльского казуса. Думаю, это – последствия аварии, которая произошла лет двадцать пять назад в секретных химлабораториях Свердловска. И направление мутационных изменений… Пардон, пардон, я только на минуточку… Да, да, так вот – не в направлении от животной формы к гуманоидной, а от собаки к люпус, к волку! "HOMO HOMINI LUPUS EST". Вот мы с объектами наших трудов и встретимся, сольемся… Ха-ха-ха… Пороговый период размножения рода "хомо сапиенс" кончается! Почему? Наверное, потому, что нас на Земле, одновременно топчущих ее, уже побольше, чем всех на ней уже проживших и умерших за всю историю людскую! Лемминги при близкой ситуации массами сами отправляются топиться в океан, а в нас, по-видимому, с той же целью заложена программа научно-исследовательских программ… Хи-хи…
…все же пользу иногда можно извлечь. Вот мы узнали, что вчера на территории завода "Химпродукт" "объекты" вроде бы напали на группу подростков. Чего им, подросткам, надо было на давно оставленном заводе? Карбит искали? Серу, селитру для взрывчатки? А может, там и
"объекты" наши были с той же целью? Хотел хохотнуть на сей счет, да вот как-то не получилось.
Решили мы с Семенычем отправиться туда. Завод этот, наверное, из экологических соображений лесопосадками со всех сторон в каре взят.
И вот мы только к голеньким и жалким, как девочки-подростки на медосмотре, березкам, выстроенным в ряд, подъехали, оттуда, почти перед колесами у нас, галопом бросилась к пролому в заводской стене стая "объектов". Конечно, у меня охотничий раж пропал, а потом вижу вдруг – стайка отставших тоже торопится им вслед, а у меня стволы уже в окне, мне ж только выбрать цель… Смотрю – самец один, какой-то не такой, пластается, выкладывается в галопе. Я прикладываюсь. Я целюсь. Бьет в плечо… (Мсти, Гамлет! Мсти!)
Его отбросило прямо как в кино, сначала через голову и к стене на метр. И еще рядом с ним соседку тоже подранило, не добралася сученушка до пролома…
Ну выскочили мы, конечно, Семеныч ломик-добивалку взял.
– С одного выстрела двоих!.. Колян, да ты ведь – стреляла! Ты – ценный кадр. Точно говорю, ты от кровянки не сбледнул с лица…
Я его не слушаю. Я гляжу: а самец-то – бесхвостый, и сразу мысли, мысли в голове одна другой странней наскакивают, теснят друг дружку, выстраиваются: "Вот так. Кто чем-то выделяется, имеет отметину несчастливости, на того валятся и всяческие другие гадости. Вот этого я как-то выделил из своры, и он в бочину три картечины
"девятка" получил". А я… Я – сын репрессированного. Пусть даже реабилитированного потом, а ведь все равно меточка осталась. Пусть не на мне, она – во мне.
Добычу побросали в кузов.
На связке ржавой арматуры почти опорожнили 0,35.
Семеныч потер об масляную тряпку окровавленные в клочках разноцветной шерсти руки и забрался в кабину.
Поехали обратно. Семеныч искал по радио любимую волну, а у меня все еще крутилось в голове свое, всплыли перед глазами фотографии отца в семейном альбоме (а видна ли была на них отметина какая-либо роковая?). Бумаги по реабилитации со штампами, с подписями размашистыми… Слова-то все какие! Прямо гортань сопротивляется. И выражения какие были в тех бумажках! "Выбыл по литере "В"". Дальше – по смыслу, мол, простите – извините. Ну прямо как в фильме-анекдоте чаплинских времен – муж открывает дверь и видит, что на его супружеской постели кувыркаются, пыхтят; он вынимает длинноствольный кольт, стреляет, убивает, а после выясняется: он этажом ошибся.
Приподнимает шляпу, дескать, ой, извините, и уходит, пока не клацнули наручники на руках. И кто же на отца моего донес? Кто? Кто?!
– Налей-ка мне еще, Семеныч.
Выпил, а все равно не полегчало.
Уже давно можно пойти в уже давно не очень страшный, известный