* * *
По пути Шарлотта жаловалась:
– Наверное, придется удалить все зубы, десна уже воспалилась. Запах изо рота неприятный?
– Да нет, ничего, – отвечала Клер, несколько отстраняясь.
Шарлотта пощупала лежащие в кармане листочки. У нее никогда не было такой вещи, как сумочка. Заметив мечтательный взгляд Мэвис, она сразу поняла, в чем причина. Она знала, как выглядит счастье. Не испытав его лично, умела распознать его у других, и при виде счастливых лиц ей делалось не по себе.
В обществе Клер она чувствовала себя плохо. Уже неделю сестра каждый день присылала ей открытки с бодрыми и вместе с тем ласковыми словами. Так уже когда-то было, когда Шарлотта лежала в больнице после удаления кисты. Может, она считает, что Шарлотта снова больна? Поток заботливых открыток раздражал ее и пробуждал неясные опасения. Она чувствовала прикосновение холодной руки. Одно будет невыносимо – если Клер начнет к ней относиться как к больной.
– Спасибо за открытки.
– Не за что.
– Но зачем ты все время их присылаешь? Я же не ребенок, болеющий корью.
– Я считала… думала, что…
– Может, предложишь украшать ими каминную полку?
– Я только хотела…
– Ладно, оставим. Ты и в самом деле хочешь завлечь к себе Дорину или это только так, каприз, прихоть?
Клер вела машину.
– Ну что ты ко мне пристаешь? – помолчав секунду, бросила она. – Конечно, я хочу, чтобы она к нам приехала, и в самом деле считаю, что у нас ей будет лучше. Для нее сейчас любая перемена – благо. Тебе не кажется?
– Может, и так. Собственно, у меня на этот счет нет никакого мнения. А что Грейс? Не могу представить ее в роли няньки при Дорине. А ты?
– У Грейс своя жизнь. Дорина – это моя забота.
– Какая ты добрая!
– Лотти… прошу тебя…
Неожиданно свернув на обочину, Клер бросила руль и залилась слезами. Это была спокойная, опрятная улочка в районе Кенсингтона, домики в пастельных тонах, с зелеными палисадниками. Шарлотта удивилась и встревожилась, вопросительно смотрела на сестру.
Клер сняла элегантную шляпку и бросила на заднее сиденье. Смяла ладонями каскад прекрасно уложенных, умело покрашенных волос. Слезы размыли старательно наведенный макияж. Она сразу подурнела – и неожиданно помолодела. Шарлотта была поражена.
– Прости, Лотти.
– Это я должна просить прощения, – возразила Шарлотта. – Но поможет ли?
– К тебе это не имеет никакого отношения, ты не виновата. Просто все вместе сошлось. Старею, наверное. Знаю, что все принимают меня за беспокойную, во все вмешивающуюся особу, и я стараюсь их не разочаровывать, ты знаешь, я играю свою роль, играю роль, но это совсем не я. Нет, не могу объяснить.
– Пожалуй, я понимаю, – подыскивала слова Шарлотта. – Извини, сестрица.
– Даже Джордж по-настоящему не понимает… Что ж, он мужчина, у него столько других интересов, куда важнее личных, а у меня вот только личные, и когда в этой области что-то не удается или замедляется, я чувствую себя банкротом. Я в самом деле пытаюсь помогать людям, иногда удается, это не поза, не притворство.
– Прости, Клер, но что означает, когда в области личного не удается или замедляется?
– Ну, например, с детьми. Не знаю. Но чувствую, что уже потеряла Грейс. А Патрик, когда я поинтересовалась, как у него дела в школе, ответил: "Мама, отвали". Так и сказал. Он груб, элементарно груб. И с Людвигом не могу наладить отношения, мне кажется, он меня презирает. Просто считает нулем. Так, я ноль. Я жена Джорджа, я мать Грейс и так далее, но сама по себе я ничего не представляю, даже не могу помочь как следует, все надо мной смеются. Смеются, я знаю. Ох, все бы отдала, чтобы Грейс вышла за Себастьяна. Себастьян меня понимает, а Людвиг никогда, никогда не поймет. Себастьяна я смогла бы полюбить, как сына. А Людвиг вечно будет смотреть на меня сверху вниз. Я уже мечтаю о внуках. Я в отчаянии, вот до чего дошло. Мне еще нет и пятидесяти, а жизнь прошла.
Шарлотта смотрела на ряд ухоженных маленьких домиков, с их железными перилами, с распускающимися розами и тщательно подстриженным вьюнком, на весь этот весьма дорогостоящий порядок. "Я в самом деле свинья, – думала Шарлотта, – и никуда от этого не денешься. Сколько лет я по-настоящему не задумывалась о жизни сестры. И вот теперь ничего не могу для нее сделать, даже обыкновенных слов, и тех подыскать не в силах. Собственные горести так меня поглотили, что я не замечала ее бед. А впрочем, она потом будет на меня сердиться за то, что так передо мной распустилась".
– Знаешь, Клер, – снова заговорила она, – я думаю, мы все еще не пришли в себя после смерти мамы. С ее уходом так много изменилось. Со временем все уладится. Жизнь никогда не бывает идеальной. Все так или иначе переживают разочарование. Попросту надо толкать вперед свою тележку и радоваться тому, что есть.
Клер отбросила волосы со лба и завела мотор.
– Никогда не думала, – сказала она, – что ты так мрачно смотришь на мир. Мне всегда казалось, что в тебе есть оптимизм. Но наверное, ты права. Где тебя высадить, около дома?
– Нет, не надо домой. Подвези меня к ближайшей станции метро. Не печалься, Клер. Все не так уж плохо. У детей сейчас переходный возраст.
– Вся наша жизнь – переходный возраст. Приехали, если хочешь, выходи.
– Дети – это счастье.
– Знаю. Пока, Лотти. Забудь, что я говорила. До встречи.
Как только белый "фольксваген" Клер повернул за угол, Шарлотта взяла такси и поехала домой. Поднялась по ступенькам, вошла, как обычно, внимательно прислушалась, прошлась по комнатам и вошла в маленькую гостиную. Как всегда, ее охватило опасение, что кто-нибудь, Остин, Митци или Гарс, пришел в ее отсутствие и теперь молча сидит где-то здесь. "Я не могу тут жить, – подумала она, – надо уехать". Но с такой мизерной рентой разве можно? За деньги, которые платила Остину, она не смогла бы снять даже одну комнату в этом районе Лондона. Ей пришлось бы перебраться… куда? Уже сейчас одинокие вечера были ужасны. Шарлотта смотрела на себя в зеркало: блестящий живой взгляд голубых глаз, фигура выдает энергию, седеющие волосы связаны в небрежный, но эффектный узел, скромный, но элегантный костюм. Так может выглядеть директриса колледжа, выдающийся врач, ученая, кто-то, кем она могла бы стать, должна была стать, но не стала. Вполне бравый вид. И в то же время безошибочно угадывалось, что она старая дева.
Она села и вытащила из кармана три бумажки. Разложила их на столе. Первым делом рассмотрела фото, порванное на кусочки и склеенное, кстати, довольно криво, прозрачным скотчем. На снимке, сделанном много лет назад, Мэтью и Бетти стояли перед сельским домом Мэтью в Сассексе. Бетти молодая, спортивная и вместе с тем очень старомодная. В шортах, сатиновой блузке, туфли на высоких каблуках, губы ярко накрашены, волосы коротко подстрижены и завиты. Смеясь, что-то говорит Мэтью. Тот смотрит в объектив, думая о чем-то своем. Похож на оксфордского профессора, и тоже будто из очень далеких времен.
Потом Шарлотта положила на стол письмо, тоже порванное на кусочки и склеенное. Написано детским почерком Бетти:
"Мэтью, дорогой! Я согласна, встретимся на станции Пиккадилли. Остин наверняка ни о чем не подозревает. Спасибо тебе за все!
Обнимаю,
Бет".
Минуту Шарлотта задумчиво смотрела на письмо и фотографию. И то и другое она отыскала в старом кожаном портфеле. Третий листок, который лежал перед ней, обнаружился на дне чемодана, среди старых писем. Это было свидетельство, выданное спортивной комиссией, и в нем говорилось, что мисс Элизабет Грейнджер награждена дипломом первой степени за успехи в плавании разными стилями – кроль, брасс, баттерфляй, – а также за спасение утопающих.
Шарлотта отодвинула кресло. Один из передних зубов расшатался, и сейчас она больно задела его языком. Все были убеждены, что Бетти Гибсон Грей не умела плавать. Откуда у всех появилась такая уверенность? Да потому что Остин вечно об этом твердил. Но когда? После ее смерти.
Если подумать, то семейной парой они были довольно странной. Считалось, что Бетти – невыгодная невеста. Служила секретаршей в фирме, сотрудничавшей с фирмой Остина. Клер говорила про Бетти: "ничего особенного, но веселая". Бетти, наверное, и в самом деле была веселой в довоенном понимании. Танцевала, пела, играла как умела на гитаре. Гитара эта до сих пор лежала на нижней полке комода, возле чемодана. Наверняка именно после появления Дорины все, что напоминало о Бетти, было заткнуто в самый дальний угол. Шарлотта не могла представить себе Дорину в роли хозяйки, наводящей порядок и спрашивающей Остина: вот эту вещь выбросить или оставить? Дорина вошла в жизнь Остина, как невинная овечка, не ведающая о вещах, оставшихся от ее предшественницы.
Бедная Бетти. Она была создана для безоблачной, совсем обычной жизни; и какой же это демон поставил Остина на ее пути? И что женщин так влечет к этому Остину? Каждой кажется, что именно с ней к нему придет счастье. Может, чувствуют в нем болезнь и верят, что смогут ее излечить? Дорина как раз так думала.
Бедная Бетти. Как отличная пловчиха могла утонуть в спокойной реке летним полднем? Упала в шлюз. Остин нашел ее там уже мертвой. Ну да, могла удариться головой о стену шлюза, но на этот счет как раз никаких предположений не было. Остин привлекателен. Пробуждает любовь. Пробуждает страх. Дорина его боится. Все вокруг привыкли считать Дорину слегка тронутой. А так ли это? Не прячется ли за ее странностью что-то другое?
Шарлотта собрала бумажки и снова положила в чемоданчик. Настало время ленча, хотя так ли уж сейчас это важно. Она вытащила из сумрака комода гитару. Тронула струны, которые в тишине прозвучали болезненно громко. Шарлотта обхватила рукой гитару. Забыв об Остине, задумалась о Мэтью. Глаза наполнились слезами, она сидела, трогая языком зуб, трогая пальцем струну.
* * *
За ленчем Клер была исключительно весела.
– Ты в прекрасном расположении духа, дорогая, – заметил Джордж. – Купила себе новую шляпку или нечто в этом роде?
– Нет, Пинки, всего лишь вспоминаю, как провела утро в Вальморане. Смеяться грешно, я понимаю, но в самом деле, там было нечто такое…
– Что же, расскажи.
– Все были такие чопорные и несли сплошные глупости. Дорина сказала: "У меня нет друзей". И Лотти подхватила: "И у меня нет".
– Как на занятиях по психологии в Оксфорде.
– А Мэвис говорит: "Поступай как считаешь нужным", а Дорина: "Я не знаю, что мне нужно", а Гарс говорит: "Тебе, Дорина, нужно ехать в Италию вместе с Остином, Мэтью оплатит расходы".
– О, Гарс там был? И его заботят дела Дорины?
– Потом Дорина разревелась и пришлось уходить. Лотти, как обычно, жаловалась на свою жизнь.
– Мы должны ее пригласить.
– Вместе с Пенни.
– Но ты же знаешь, что она не терпит бриджа. Кстати, а где наши голубки?
– Пошли посмотреть автомобиль. Оливер Сейс намеревается продать им этот свой кошмарный спортивный автомобиль.
– Воображаю Людвига за рулем спортивного автомобиля!
– Будем полагаться на то, что здравый смысл победит. Мне не хочется, чтобы Грейс научилась водить. После того, что случилось с Остином, вообще, по-моему, надо отказаться от автомобиля.
– Мы собирались навестить магазинчик Молли, ты не забыла?
– Забудешь, как же. Купила ей в подарок какой-то уродливый чайный колпак с аппликацией.
– Подаришь на Рождество.
– А, вспомнила. Звонил Ричард. У него новая яхта, предлагает круиз по Средиземному морю.
– Потонем вместе с ним.
– Он зовет нас как пожилых компаньонов для себя и Карен.
– Ты что-то слышала?
– Нет, но так и есть. Должна признаться, Карен меня удивляет. Мне всегда казалось, что она влюблена в Себастьяна.
– Ричард тоже неплох.
– Опытный соблазнитель. Эстер считает, что Молли делает хорошую мину при плохой игре. Мол, Карен обожает яхты.
– Могу ее понять. Ну что, дадим согласие?
– Греческие острова в сентябре – это чудо. Можно было бы неплохо отдохнуть.
– Возьмем с собой Патрика.
– Патрик не любит Ричарда.
– Сын у нас отшельник. Да, хочу спросить, ты еще не уговаривала Дорину к нам перебраться?
– Уговаривала, но пока не получилось. Но Дорина будет жить у нас, я добьюсь.
– Клер, дорогая, ты думаешь о ком угодно, только не о себе.
* * *
Гарс сидел возле кровати в большой и светлой больничной палате, наполненной в этот час посещений приглушенным шорохом сочувственных бесед и тем страшным, полным значения напряжением, которое всегда устанавливается между больными и здоровыми. Все вокруг было безжалостно выбелено равнодушным светом, и посетители старались не смотреть по сторонам и говорить как можно тише. Тут жила смерть и только на миг куда-то удалилась. Гарс держал за руку миссис Монкли. Поднял, сжал и теперь не мог отпустить, потому что ее пальцы не хотели разжиматься.
– Не знаю, что со мной, – говорила миссис Монкли. – Чувствую внутри какую-то дыру, будто у меня уже нет внутренностей, врачи ничего не говорят, а я чувствую, будто умираю, и хотела бы умереть. – Слезы медленно текли по щекам, она смотрела на Гарса каким-то невидящим взглядом.
– Вы поправитесь, – сказал Гарс.
– Нет. Другие выздоравливают, но не я. Доченька моя маленькая была для меня всем, моей радостью, все делала ради нее. Норману что, он для нее отчим, он не так переживает, как я. Страшно это сейчас говорить, но ведь никогда ее как следует и не любил, мешала она ему; нелюбимое дитя – это наказание, да еще в этом тесном фургоне, так что, конечно, были трудности. Естество тоже ведь что-то значит, а для него куда больше, чем для меня. Долгие годы стояли в очереди на жилье, но когда ее отец умер, то есть мой первый муж, снова оказались в хвосте. Я своего первого мужа любила, не могу поверить, что их обоих уже нет, слишком жестоко это, был таким хорошим человеком, образованным, директором школы, все знал. Руперт его звали, он и для дочки имя выбрал.
– А как ее звали?
– Розалинда. Как у Шекспира, забыла, из какой пьесы. Говорил, что будет высокой. Но когда умер, она была еще крохотной, умер от язвы желудка, и вот уже их обоих нет. Такая умненькая, хорошая девочка была, в школе успевала, это у нее от отца. Не могу поверить, утром проснусь…
– Не поддавайтесь горю, – сказал Гарс. – Нам всем предстоит умереть. Жизнь – недолгое путешествие через печальную страну, даже для лучших из нас. – Ему не хватало слов, которые могли бы стать в ряд с ее словами. – А чем ваш теперешний муж занимается? – спросил он, только бы не молчать.
– Что-то там связанное с продажей автомобилей, то работа есть, то нет. Сидел в тюрьме. Поэтому и вышла за него. Когда сказал, что сидел в тюрьме, так мне его жалко сделалось…
– Вы к нему хорошо относитесь?
– Не так чтобы очень. Все время ссорились. Не могла удержаться, чтобы его не сравнивать с Рупертом, и об этом ему говорила. А мужчины этого не любят. И жилье тесное, и деньги чуть какие появлялись, он себе забирал, из-за Розалинды ругались. Она была такой доброй, ласковой девочкой, очень огорчалась, когда, лежа в постельке, слышала нашу ругань, не могла уснуть. Норман никогда не выключал телевизор, и из-за этого тоже ругались, так она, бывало, придет в одной ночной рубашечке, ручки к нам протянет, так что даже Норману иногда стыдно делалось. Все могла вынести, пока доченька была со мной, мечтала о будущем, когда моя девочка станет такой высоконькой, может, студенткой. Это была будто такая дорога счастья, уходящая прямиком в будущее. А сейчас никогда уже ее не увижу, не обниму, не прижму к себе, ох, если бы можно было, и надо же было ей выбежать из фургона как раз в эту минуту, в ту единственную минуту, если бы окликнула ее, позвала…
Белый апокалиптический свет расщеплялся перед глазами Гарса, где-то были слезы, его слезы. Он подумал: вот что означает видеть перед собой смерть. Он вспомнил темную нью-йоркскую улицу, крик "Помогите!", тело, тяжело опадающее в сточную канаву, и себя, уходящего, уходящего. То был текст, написанный маленькими буквами. А сейчас – безжалостно высвеченная больничная палата, рука миссис Монкли, стискивающая его руку, ее нескончаемый плач, ее губы, мокрые от слез, – текст, написанный большими буквами. Вот оно, красноречие временно отсутствующего Бога. Но способен ли он прочитать, и вообще имело ли смысл читать?
Есть какие-то связи, но в силах ли он постичь их? Раз ребенок может выбежать на дорогу и погибнуть, то надо знать, как жить, чтобы этого не случилось. Существуют связи в мире, тайная логика, необходимая, как необходима математическая система. Возможно, для Бога эти связи и есть математическая система, магнетизм которой, обусловленный высшей необходимостью, приводит к тому, что прикосновение места и времени ощущается как волнение, как страсть. Иногда он распознавал это прикосновение и содрогался от его ужасной неотвратимости, понимая в то же время, что не сможет ему противиться. Так выглядит извечное предназначение. Эти смерти – просто знаки, может быть, даже несущественные. Они не представляют собой ни начала, ни конца. Перед ним простирается сама система. А в нем самом – везде одинаковая обжигающая необходимость. Но этот опаляющий мрак может ли быть для него чем-то большим, чем обыкновенным познанием? Может быть, так выглядит бездна, в которую его столкнули? Одинаково ли выглядит бездна для всех людей? Познание чего-то непонятного неразделимо смешано с иллюзией. Даже слова, изношенные до последней степени, сохраняют эту мглистость, тепло, без которого бедное человеческое существо, наверное, не сможет жить. Ибо чем будет действие без них и можно ли и дальше брести во мраке, когда утерян смысл? Абсолютное противоречие находится, наверное, в самом центре, но, несмотря на это, система существует, существует эта потаенная логика, единственная логика, единственный смысл.