Брюс Голд, которого в первой строке этого романа попросили написать книгу о жизни еврея в Америке, в последней строке задает себе вопрос: "С чего же начать?" Голд лукавит: он достаточно умен и не может не понимать, что уже стал автором (а точнее - соавтором Хеллера) вместившегося между этой просьбой и этим вопросом романа "Голд, или Не хуже золота".
Но, как и любое истинное явление искусства, роман выходит за рамки заданной темы и рассказывает, как и любое истинное явление искусства, о жизни человека в этом мире.
Введенные в роман реалии политической жизни США 70-х годов позволили Хеллеру подвергнуть деятелей современного истеблишмента уничтожающей критике, что он сделал с присущим ему блеском.
Содержание:
I - ЖИЗНЬ ЕВРЕЯ 1
II - МОЙ ГОД В БЕЛОМ ДОМЕ 2
III - ВСЕ, ЧТО МЕНЯЕТСЯ, ВСЕ - К ХУДШЕМУ 11
IV - ВСЕ, ЧТО НАМЕЧЕНО, НЕ СБУДЕТСЯ 16
V - ОБРАЗОВАНИЕ И ИСТИНА, или ИСТИНА В ОБРАЗОВАНИИ 28
VI - ТЫ ПОВРЕДИШЬ НОГУ 39
VII - ПРИГЛАСИ ЕВРЕЯ В БЕЛЫЙ ДОМ (И ОН СТАНЕТ ТВОИМ РАБОМ) 53
VIII - МЫ НЕ ОБЩЕСТВО, или НАША БЕСПЛОДНАЯ СОЛЬ ЗЕМЛИ 70
Примечания 96
Джозеф Хеллер
ГОЛД, ИЛИ НЕ ХУЖЕ ЗОЛОТА
Посвящаю эту книгу нескольким любезным мне семьям и многочисленным бесхитростным друзьям, чьи помощь, слова и опыт сыграли такую большую роль.
Этот член встает под мою дудку.
Линдон Б. Джонсон, в бытность лидером сенатского большинства.
Не забывай, что ты еврей, все равно напомнят.
Из рассказа Бернарда Маламуда.
I
ЖИЗНЬ ЕВРЕЯ
ГОЛДА много раз просили написать о жизни еврея в Америке. Впрочем, это было не совсем так. Его просили об этом только дважды; в том числе совсем недавно - просила одна женщина из Уилмингтона, штат Делавер, куда он ездил читать за деньги выдержки из своих статей и книг, а также, по желанию публики, из своих стихотворений и рассказов.
"Как я могу писать о жизни еврея, - спрашивал он себя в вагоне экспресса, возвращаясь в Нью-Йорк, - если я даже не знаю, что это такое? Я понятия не имею, о чем тут можно написать. Какая еще, к черту, жизнь еврея? По-моему, мне так ни разу и не довелось встретить настоящего антисемита. Когда я рос на Кони-Айленде, все, кого я знал, были евреями. Я даже не отдавал себе отчета в том, что я еврей, пока не вырос. Или, скорее, мне казалось, что все в мире евреи, а это практически то же самое. Почти единственным исключением были итальянцы, жившие на другом конце Кони-Айленда, а два или три итальянских семейства жили так близко к нам, что им приходилось посылать своих детей в нашу школу. В нашем квартале жила ирландская семья с немецкой фамилией, а в моем классе всегда было двое-трое итальянцев или скандинавов, которые должны были ходить в школу по еврейским праздникам, когда мы гуляли, что казалось ущемлением прав. Я даже испытывал к ним жалость, потому что меньшинством были они. У ирландского семейства была собака - евреи тогда не держали собак - и еще они выращивали цыплят у себя во дворе. Даже в старших классах почти все мальчишки и девчонки, с которыми я общался, были евреями, и все учителя тоже. Такая же ситуация была и в колледже. И только когда я поехал на летнюю сессию в Висконсин, я впервые оказался среди неевреев. Но неприятного в этом ничего не было, просто я находился в иной среде. А потом я вернулся в Колумбийский защищать диплом и писать докторскую и снова очутился в знакомой обстановке. Мои ближайшие друзья в Колумбийском тоже были евреями: Либерман, Помрой, Розенблатт. Единственным исключением был Ральф Ньюсам, но и с ним я чувствовал себя точно так же, как с другими, и мне казалось, что и он чувствует себя со мной совершенно свободно. Я бы не знал, с чего начать".
Он начал с того, что посетил Либермана.
- Жизнь какого еврея? - с нескрываемым недоверием спросил неповоротливый лысеющий рыжеволосый Либерман, когда Голд рассказал ему об этой идее.
- Меня.
- А почему не меня? - маленькие глазки Либермана загорелись.
Его стол был завален машинописными страницами и черными карандашами для правки, такими же толстыми и грязными, как его пальцы. С первого до последнего дня в колледже он страстно мечтал стать когда-нибудь владельцем небольшого интеллектуального журнала. Журнал у него теперь был, но этого оказалось мало. Зависть, честолюбие, приступы депрессии по-прежнему продолжали уничтожать те немногие и невидимые добродетели, которые, может быть, и были у него от рождения. Либерман никогда не отличался щедростью.
- Ты хочешь, чтобы я, - весело резюмировал Голд, - написал опус о тебе для публикации в твоем же журнале?
До сидевшего с мрачным видом Либермана дошло.
- Да, из этого ничего хорошего не получится.
- Такую вещь должен написать ты сам.
- Я не умею писать. Вы с Помроем убедили меня в этом.
- Ты злоупотребляешь риторическими вопросами.
- Кажется, я ничего не могу с этим поделать. А у тебя что было на уме?
- Это еще сыровато, - начал Голд. Он избегал смотреть в глаза Либерману. - Но я напишу объективную, ответственную, умную работу о том, каково это было для людей, вроде тебя и меня, родиться и вырасти здесь. Конечно, я в какой-то мере коснусь противоречий между культурными традициями наших родившихся в Европе родителей и традициями, возникающими в преимущественно американском окружении.
- Вот что я тебе скажу, - ответил Либерман. Ухватив обеими руками один из своих толстых карандашей, он сломал его и принялся мерить шагами комнату. - У нас очень объективный и ответственный журнал для высокоинтеллектуальных читателей. Я бы хотел получить от тебя на эту тему что-нибудь посвежее и поострее. Откровенно говоря, номера наши ужасно скучны. Иногда настолько, что мне кажется, нам придется закрыться. Напиши, что ты почувствовал, когда впервые увидел необрезанный член? Какие испытываешь ощущения, трахая неевреек?
- С чего ты взял, что я трахаю неевреек? - спросил Голд.
- Ну, если у тебя нет такого опыта, то выдумай, что бы ты при этом чувствовал, - ответил Либерман. - Нам нужны мнения, а не факты.
- Какой объем ты мне дашь и сколько заплатишь?
Либерман задумался.
- Что ты скажешь о пятнадцати-двадцати тысячах слов? Может быть, я весь номер смогу построить вокруг этой работы и снизить остальные издательские расходы.
- За такую работу я возьму шесть тысяч долларов.
- Я дам тебе триста.
- Меньше чем за две пятьсот я и пальцем не шевельну.
- Больше семисот я тебе не заплачу. Я дам твою фотографию крупным планом на обложке.
- Давай сойдемся на полутора тысячах.
- Мы остановимся на тысяче. Для нас и это много.
- Шестьсот я возьму сегодня. И потом мне нужны те триста, что ты мне еще должен за "Всё".
- Мы ее еще не опубликовали.
- Мы договорились, что ты заплатишь по предоставлении рукописи, - с чувством возразил Голд. За несколько месяцев до этого Либерман приобрел статью, заказанную Голду популярным эротическим журнальчиком, впоследствии отвергшим ее как не отвечающую даже минимальному уровню умственного развития их читательской аудитории; эту оценку Голд осмотрительно предпочел не распространять вместе с рукописью. Полностью статья называлась "Сокрушительные успехи, или Всё, что намечено, не сбудется", и Голд еще не получил причитавшихся ему денег. - Почему ты ее не печатаешь? Она может вызвать некоторую полемику.
- Жду, когда наберется достаточно, чтобы расплатиться с тобой. - Либерман издал резкий смешок и опустился на стул. Либерман неизменно нравился себе, когда шутил. - Я прочел твою рецензию, - заговорил он медленнее, неодобрительным тоном, - на книгу президента.
Голд был начеку.
- А я прочел твою.
- Я нашел, что она интересна.
- А твоя - нет.
- Мне показалось, что ты уклончив без нужды, - поспешил вставить Либерман. - Мне подумалось, что тебе не хватило мужества встать на сторону администрации.
- Зато ты ни минуты не колебался. - Голд дождался, когда Либерман кивнул, словно принимая похвалу. - И тем не менее, мне звонили из Белого Дома. Кажется, им всем понравилась моя рецензия. По-моему, президенту в том числе.
Из гуманных соображений Голд не упомянул, что получил еще и предложение занять пост в правительстве. Мучить Либермана было приятно, но сразить его наповал - пожалуй, чересчур.
Либерман разглядывал его с кабаньей злостью.
- Ты это выдумал, - решил он наконец.
- Ты помнишь Ральфа Ньюсама?
- Он в Министерстве торговли.
- Он теперь в президентской администрации. Он мне звонил.
- Почему они не позвонили мне и не поздравили с моей рецензией меня?
- Может быть, они ее не видели.
- Президент в моем рассылочном списке.
- Может быть, она им не понравилась.
- Я Ньюсаму никогда не нравился, - с грустью припомнил Либерман. - А вы с ним всегда дружили. Вы вместе получили грант из благотворительного фонда.
- Не вместе. Одновременно. Он тебе не нравился.
- Он антисемит.
- Сомневаюсь.
- Спроси у него, - возразил Либерман. - У него ума не хватит соврать. - Либерман, словно прах, отряхнул с себя нахлынувшие на него недобрые чувства. - У меня к тебе под этот твой замысел есть другое неплохое предложение, - сказал он с расчетливым воодушевлением. - Выгодное. Ты мне за те же деньги даешь тридцать или сорок тысяч слов, а я печатаю их в двух номерах. Это должно быть эротическое и легкое чтиво, и тогда у тебя будет все, что делает общедоступную книгу настоящим бестселлером. Подбрось туда черных, наркотики, аборты и побольше межрасовых совокуплений. И я уверен, Помрой тут же ухватится за такую книгу.
Помрой же, напротив, отнесся к этой идее настороженно, а у настороженного Помроя был такой же зловещий и обескураживающий вид, как у ходячего трупа в помятой рубашке, зеленых вельветовых брюках и больших очках. Помрой был меланхоличным неудачником сорока восьми, как и Голд, лет. Помрой прошел путь до главного редактора в преуспевающей издательской фирме со слегка сомнительной репутацией. Чем большего успеха он добивался, тем мрачнее выглядел. Помрой считал, что знает, почему. У него были совсем другие планы в жизни. И ни о чем, кроме этого, он не мог думать.
"Беда людей, которые, как мы, начинают слишком резво, - заметил он как-то одним из самых своих похоронных тонов, - состоит в том, что вскоре нам оказывается некуда расти". А Либерман, естественно, не согласился с этим.
Помрой редко смеялся или повышал голос, но если он все же смеялся, то обычно делал это, тщетно пытаясь убедить какого-нибудь незадачливого автора в том, что всё, в конечном счете, обстоит не так бесповоротно плохо, как кажется. К обману он относился без снисхождения, и не чувствовал необходимости практиковаться в нем.
- Что именно у тебя на уме? - спросил он, когда Голд прервался.
Голд нервничал под бесстрастным взглядом Помроя.
- Книга. Как раз для тебя. Меня попросили сделать развернутое исследование.
- Кто?
- Несколько журналов. Уверен, что Либерман его напечатает, если мы не найдем кого-нибудь получше. Исследование о жизни еврея в современной Америке. - Голд говорил, а на сердце у него становилось все тяжелее и тяжелее. - Рассказ о том, каково это было для людей вроде тебя и меня, для наших родителей, жен и детей вырасти и жить здесь в наше время. Я думаю, об этом еще никто не писал.
- Об этом писали сотни раз, - поправил его Помрой. - Но я не уверен, писал ли об этом кто-нибудь, вроде тебя.
- Вот именно. А я сделаю книгу пикантной и достаточно легкой, чтобы ее принял массовый рынок. Там будет сильный налет эротизма.
- Мне нужна научная, аргументированная работа, которая будет полезна для колледжей и библиотек. С сильным налетом психологизма и социальности.
Голд сник.
- Такая книга не принесет денег.
- Я дам тебе гарантию на двадцать тысяч долларов. Пять из этих двадцати мы по статье издательских расходов отнесем на исследовательскую работу, а не будем включать в гонорар, и выдадим их тебе на этой неделе.
- Остановимся на шести тысячах. А когда я смогу получить следующий аванс?
- Пять. Когда покажешь мне двести страниц.
- Двести страниц? - страдающе повторил Голд. - На это уйдет вечность.
- Вечность проходит быстро, - заметил Помрой.
Голд ликовал, покидая кабинет Помроя.
Каждый год в начале осени Голд прикидывал, как ему свести концы с концами и дотянуть до следующего лета, чтобы хватило на еще один год обучения и прочие связанные с этим расходы для его сыновей - один из них учился в Йейле, другой в Чоуте, и оба они получали неполные стипендии - и для его шальной двенадцатилетней дочери, которая, живя дома, училась в частной школе и которой постоянно грозило исключение. Кроме жалованья профессора колледжа, Голду требовалось еще двадцать восемь тысяч долларов. На восемь он мог рассчитывать, так как должен был получать гонорары и за устные выступления, значит, оставалось наскрести еще двадцать. Только что он договорился на тысячу у Либермана и на двадцать у Помроя. Но Помрою он оказывался должен книгу. Книгу он мог бы легко сляпать, как только ему удастся собрать материал. Евреи были верным делом. Не хуже золота.
II
МОЙ ГОД В БЕЛОМ ДОМЕ
БУДЬ Голд дома, когда его жена Белл приняла приглашение приехать в пятницу вечером в Бруклин к его сестре Иде на обед, устраиваемый в честь его отца и мачехи, он придумал бы какой-нибудь предлог, чтобы не идти.
- Все будут? - с дурным предчувствием спросил он. - Мьюриел с Идой помирились?
- Кажется.
Голд тешил себя тщетной надеждой на то, что еще до конца недели налетят арктические ветры и его отец с мачехой немедленно укатят во Флориду, в меблированную квартиру, которую снимали из года в год, как подозревал Голд, не без тайной финансовой помощи Сида, его старшего брата. Предпринимались неявные попытки убедить их приобрести во Флориде кондоминиум, поскольку в этом случае появлялись шансы, что они будут подольше оставаться там весной и пораньше возвращаться туда осенью. В этом году, когда речь заходила об их отъезде, они были особенно уклончивы. Уже приходила и сошла ежегодная осенняя жара, которая у евреев зовется Большие Праздники, а у всех других - бабье лето. Но его отец нашел какие-то другие еврейские праздники. Голд надеялся, что, может быть, Сид не придет к Иде, но в глубине души знал - и здесь его ждет разочарование. В обществе отца и старшего брата его неизбежно подстерегали минуты жестоких страданий. Отец будет оскорблять и унижать его, Сид - изощренно издеваться своими иезуитскими приемами, против которых Голд был совершенно бессилен. Беспомощность Голда выработала у него за долгие годы почтительное преклонение перед хитростью и коварством Сида. Сейчас Сиду было шестьдесят два, на четырнадцать больше, чем Голду. Отцу было восемьдесят два. Одним из самых ярких воспоминаний Голда о детстве был случай, когда Сид как-то летом нарочно потерял его на Кони-Айленде на Серф-авеню неподалеку от Стиплчеза, а сам отправился гулять с девчонками, и одна из его старших сестер, Роза, а может быть Эстер или Ида, пришла за ним в полицейский участок. Воспоминания об этом происшествии всегда отзывались болью в сердце Голда.
Последняя на неделе лекция у Голда заканчивалась в пятницу после ланча. Образование было одной из нескольких отраслей знаний, в которой Голда считали специалистом те, кто разбирался в этом еще хуже него. Из опыта Голд знал, что выезды на уик-энд не доставляют ему никакого удовольствия и что большинство студентов испытывает на этот счет прямо противоположные чувства, а потому он всегда включал в расписание на вторую половину дня в пятницу по крайней мере одно занятие, заранее зная, что посещаемость будет низкой. Обычно Голд терял интерес к читаемому им курсу ближе к его окончанию, и тогда студенты начинали вызывать у него раздражение. В этом семестре интерес у него пропал в самом начале курса.
Нужно было посмотреть, не пришли ли ему послания от его старых подружек или потенциальных новых, и из студенческого городка в Бруклине Голд проехал подземкой на Манхэттен, почти в самый центр, где у него была небольшая квартирка, которую он называл своей студией. Он нашел там письмо от одной из первых своих подружек, которая сообщала, что, может быть, заглянет на денек в Нью-Йорк в следующем месяце и рассчитывает позавтракать с ним; это вполне устраивало Голда, а кофе и сэндвичи в таких случаях он заказывал прямо к себе в студию. Виски здесь уже было. Привратник передал ему конверт из плотной бумаги, адресованный доктору Брюсу Голду, который сразу же понял, что это запоздавшее сочинение какого-то опасливого студента. Вес конверта поверг его в отчаяние; рукопись была толстой, а ведь ему придется читать ее. Он позвонил Белл, чтобы узнать, когда они выезжают.
Из своей квартиры в Манхэттенском Уэст-Сайде они на такси отправились в Бруклин, попав в самый хвост вечерней пробки. Белл была спокойна, Голд испытывал тоску. Туманная темнота опускалась на реку. На коленях Белл лежал тяжелый бумажный пакет с картофельной запеканкой, которую она приготовила утром.
- Постарайся не выглядеть так, будто тебе хочется бежать куда-нибудь без оглядки, - посоветовала ему она, не поворачивая головы. - Постарайся не затевать стычек с Сидом. Постарайся хоть словом перемолвиться с Виктором, Ирвом, Милтом и Максом. Не забудь поцеловать Гарриет.
- Я всегда здороваюсь. А Сид сам со мной затевает стычки.
- Он только говорит. И даже не с тобой.
- Он говорит, чтобы разозлить меня.
- Я постараюсь ему помешать.