…Втором учителем коалы стал для него грязный косматый бомж. В восемь лет Дивнов уже прекрасно знал, где искать необходимые ему алгоритмы и соотношения, пацан успел его просветить и на этот счет. Часами Дивнов слонялся по миллионному городу, выискивая в толпе лицо учителя. Через три недели он нашел пасмурного вида бабу в поросячьем берете, но через двадцать минут разочаровался. Она ничего не знала, и лишь по иронии судьбы обладала шестью из десятка верных примет, безошибочно указующих носителя мировой коалы. На следующий день он с тоски зашел в центральный парк, сел на лавку и начал пересчитывать воробьев. С неба закапал мелкий августовский дождь. Рассеянный взгляд Дивнова прыгал по воробьям, шелестел по листьям, любовался дождем. Случайно он оторвал взгляд от воды и увидел под тополем человека. Мужчина лет сорока спал, накрыв некрасивое тело ватной куртяшкой. Его лицо укутывали борода, слипшиеся усы и много дней незатрагиваемая растительность на щеках. Но Дивнов не замечал небритость и линялые трико мужика, он видел за оболочкой суть - спящий соответствовал восьми признакам. Второй раз ошибки быть не могло и разбуженный мужик ответил на окрик единственным словом, которое мог произнести адепт.
Обучение шло в подвале. Бомж располагал немногим, хотя ему повезло - он родился на свет адептом. Впрочем, и пацан, намеками приобщивший его к тайне мира, был отнюдь не носителем законченных концепта. Так себе, обрывки, урывки, пара символов и описание мельком виденного когда-то. Но даже неполное знание лучше серости обыкновенных людей. Днями и вечерами Дивнов пропадал в подвале, жадно поглощая корявые лекции, пересыпанные матом и дурной лексикой (коала не влияет на культуру и мораль, превосходя в своих сферах то и другое).
Лохматый и немолодой бич оказался вдобавок сволочью. Он требовал водки и теплых вещей на зиму. Второклассник не знал, что такое водка, но без подношения подвальный гуру отказывался учить. За показ чудом сохранившихся чертежей он потребовал страшной дани в десять бутылок. Маленький Дивнов плакал и умолял, однако наставник только хмыкал в ответ. Школьник клялся, что не держал в руках таких денег, а бомж отвечал матом и дурной лексикой, на сей раз без намека на лекционность… Укради, посоветовал он.
Дивнов стащил в школе чью-то мохнатую шапку, отдал учителю. Тот посмотрел на нее, подержал в руке, нежно поглаживая невинный мех… и полез в деревянный ящик за пятью подробными, но рваными чертежами. Я продам ее, весело сказал он, и мне хватит. Школьник не жалел, понимал: рано или поздно наступает этап, на котором знакомство с чертежами коалы становится поворотом, и бомж был нежаден. Подлинная ценность не измерялась в деньгах, но при желании содержимое деревянного ящика продавалось за миллиард (если, конечно, объяснить людям, что такое коала).
Что мог совершить Дивнов за пять схем первого лекциона? Убил бы? Он уже в те годы имел смелость ответить рубленым "да" на этот вопрос - он знал себя и на три процента знал о коале, чтобы не сомневаться. Убил бы любого, кроме, наверное, матери. А если бы отмаялся без схем год, то убил и ее. Чем угодно. Хоть дачным топориком, если у ребенка хватит сил нанести удар…
Бомж рассказал ему все, но Дивнов подозревал утайку. Мальчику исполнилось двенадцать лет, и он научился не верить людям. Подвальный наставник перешел на такие выражения, как честное слово, а подросший Дивнов хохотал в ответ. Однажды он пришел и застал мужика вдребезги пьяным. Улыбнувшись случаю, он связал учителя припасенной веревкой, а затем набросил петлю на шею и примотал конец к водопроводной трубе. Бич не возразил, а спокойный мальчик сел напротив в ожидании трезвости. К вечеру поговорили.
Бродяга вернулся в себя, говорил складно, но по-прежнему клялся, что отдал все. Хорошо, сказал шестиклассник и достал бритву. Наставник заорал, и Дивнов пожалел, что не соорудил осторожный кляп из подручной дряни. Ну что ж, если услышат, я погиб, согласился он. И начал резать лицо. Главное прояснилось быстро: адепт все-таки не соврал.
Мальчика можно обвинить в зверстве, но речь не о том. Это рассказ о страсти к вещам, которые заслуживают страсть, и только так можно понимать человека пути. Леня был правдив, сентиментален, склонен к любви, но есть вещи, перед которыми трудно устоять и не отбросить другое как шелуху - речь о них.
…Дивнова не интересовали окровавленное лицо и сам человек. Убивать его было лень, оставлять в живых казалось неверным. Нехотя он взял железную палку и начал колошматить по черепу. Треснула кость, кровь смешалась с вытекшим мозгом. Тело не двигалось. Наверное, все, решил Дивнов и побрел к выходу, на всякий случай избавив все предметы от следов своих тонких и сильных пальцев.
Он искал коалу везде, он чувствовал, как искать. Он полюбил старые книги, в которых между строк можно было уловить ее дух. Он магнитом тянулся в места, где о коале можно было почерпнуть хоть грамм нового. Если повезет, он даже рассчитывал встретить более опытного учителя.
Самое главное - он думал, непрестанно гоняя мысль в надежде вытянуть на свет неизвестное. Понимал, что этот труднейший метод скоро станет единственным; манило только совершество, а такому вряд ли научат.
Обыденная жизнь катилась своим колесом: он закончил школу, открутился от армии, поступил в университет. Он не разговаривал с людьми, не зубрил уроков, по-прежнему занимаясь своим.
В городской библиотеке ему попался роман третьесортного советского автора, он никогда бы не взял в руки такую книгу, если бы не фантастическое чутье. О Господи! Чутье привело его к нежданному пику, между строк в смутной книжонке вычитывалось буквально все, и навсегда для Дивнова остался нерешенным вопрос, откуда наш третьесортный писатель обладал Знанием, откуда и почему вошел в круг? Серый дождливый день, проведенный в библиотеке, поднял его на тысячу ступеней вверх. Дальше, как он понимал, оставалось идти самому, вряд ли хоть один человек в мире познал коалу правильнее, чем он к двадцати годам.
Дивнова мало занимала жизнь, но он не избегал ситуаций: пил водку, сидел с друзьями, не ночевал дома. Начал зарабатывать деньги, раз уж появилась работа. Случайно переспал с женщиной - ну не отказываться же? Перед лицом судьбы ему было наплевать: ну женщина, ну работа, ну водочка с задушевными разговорами… Вряд ли он прятался, ведя жизнь нормального человека - легко понять, что познавшему коалу плевать на все, в том числе и на маскировку. Он жил так, чтобы выплескивать в мир поменьше энергии, и при этом носил в себе потенциал миллиона гениев: ну и хрен, думал он, коала все равно больше.
Он помнил, что ломался только два раза. Не до той степени, чтобы вынести в мир коалу, но достаточно, чтобы представить себе такое - а это уже безумие, ведь он знал, чем кончится касание Вселенной и алгоритмов коалы, единственной вещи, по силе превосходящей мир. Кстати, это понимали и дворовой пацан, и взъерошенный бомж - они, разумеется, ни разу не применили коалу в жизни, потому что презирали жизнь и знали коалу. А он в отличие от них знал ее в совершенстве, но два раза представил, что мог бы сделать.
Ее звали Наташей. Он любил, наверное, впервые. Она сидела под лампой в мягком зеленом кресле, Дивнов неумело пробовал ее целовать, шепча безвинную баламуть: моя милая, любимая… слышишь? Я ведь люблю тебя, бормотал Дивнов, неожиданно почувствовав жизнь, а Наташа морщилась, кривилась и посылала его во все доступные направления. Наташенька, сказал Дивнов. Она засмеялась, вряд ли издевательски, скорее просто печально и отстраненно. Он смотрел на ее красивое лицо, сидел напротив, молчал. Прошло, наверное, минут пять. Наташ, сказал он робко. Может, хватит? - попросила она.
Конечно, хватит! - мысленно заорал Дивнов, вслух сказал безликую фразу и вышел вон. Лифт шумел безобразным скрипом. Он бродил по осенним улицам до двух ночи, а потом упал под вялый кустик неизвестной породы и хохотал. О Господи, мастер коалы равен Тебе, а на свете происходит такое: он видел лицо Наташи, мечтал о нежности, а потом опять заходился хохотом - неужели не стыдно так полюбить? Понятно, что алгоритмы коалы давали все, перестраивая тонкий мир и даруя власть. Дивнов не хотел всемирного господства и был, как обычно, прав - коала намного больше. Намного больше Земли. Дивнов хотел Наташу, и был неправ, и понимал, что неправ, но ничего не мог сделать - человеческое давало знать, хоть он и видел в хохоте всю нелепость, видел и очевидное: Наташа отдалась бы сейчас, примени он хоть крупицу коалы, но как применишь то, что больше Земли?
Возможно, я покончу с собой, спокойно решил Дивнов. Когда пойму, что так жить нельзя. Способов много, кое-какие - безболезненны и просты. Проще уйти из мира коалой, но так нельзя. Решил и расхохотался снова - смерть у людей считается самым худшим, а на нее-то и наплевать. Наплевать! И понял, что пережил. Не разлюбил сразу, но вернулся в себя.
Второй раз его убивали. Подошли темными силуэтами в десяти метрах от заснеженного февральского сквера и стали бить. Без слов. Сначала руками. Когда упал, начали пинать. Их стояло трое, каждый бурил его маленькими глазками на плоском лице. Каждое лицо отливало красным и носило оттенок дурковатости, которая дается с рождения, как талант…
Дивнов никого не бил. Слез, боли, синяков - то ли было, то ли ускользнули от чувств. Сумел подняться. Его хотели повалить, но один придурок истерично сказал: не-а, не трогай, я сам… и достал нож. Ты труп, сказал он Дивнову. Двое отошли.
По-человечески ему не отбиться. С детства Дивнов не ставил удар и не отводил время на тренировки: смешно тратить время, когда в мире прячется то, что открылось ему. С коалой хватало секунды. Он мог не прикасаться к троим, стирая их тела красивым желанием мастера. Прием безумно простой. Он рассмеялся.
Он понял, что легко выбирает смерть. Ну убей, сказал он спокойно… Его тон родил бешенство: дурковатый ударил раз, еще и еще. Дивнов потерял сознание. Мертвяк, сказал кто-то, пошли, Жека, не хер мертвяка колотить.
Занудный протокол насчитал потом тринадцать ножевых ран. Вы даже не пробовали бежать, пенял жертве капитан милиции Токарев. Дивнов умело сдерживал хохот: как бежать, если познал коалу? как применишь, если познал до конца? как объяснишь людям такую простую вещь?
Через пять лет он снова оказался в больнице, и тогда это произошло. Ему выпал рак. В третий раз он задумался о коале. Опять смеялся, выбирая прежнее. Он верил, что не сломается в третий раз.
Решение пришло, когда Дивнов умирал. Процесс затянулся, сомнение росло. Однажды он вдруг почувствовал, что вечера уже не увидит, обрадовался, а потом колебнулся, а потом предал. Шевельнул сознанием. Стал бессмертным и обрел то, чем располагает, наверное, один Господь.
От нас он, конечно, ушел… Что ему делать с нами?
Конец истории
В январе он должен стать сторожем большого ярко-синего туалета. Это самый знаменитый туалет на окраине.
Судьба, конечно, незавидная. Потом в ней обязаны найтись свои прелести, без них никуда. А вообще - досадно. Зато, как всем понятно, по справедливости. А год назад он работал в полиции. Тоже ничего интересного. Например, ему пришлось подавлять антинародные выступления.
Вспоминать больно до сих пор. Единственное, что утешает - все-таки страдал за идею.
Они жили в свободной стране, но антинародные силы в ней, разумеется, имелись. Антинародные силы обычно есть везде, даже там, где и народа-то нет, антинародные силы всегда присутствуют: и на вершине Эвереста, и в Арктике, и в пустыне Гоби, и в пустыне Сахара, а уж на Луне-то, сколько этих козлов развелось на Луне! Этих тварей только поискать… Они водятся под землей, в облаках у них конференции, на Сириусе кузница кадров, в Кремле явочная квартира, в Вашингтоне притон, в Ватикане бордель, а в тайге проходят боевые учения. Они захватили канализацию. Они прячутся на компьютерных дисках и вплотную подбираются к Шамбале. Они внедрены в революционные кружки и масонские ложи, в коровьи стада и в обезяньи стаи. Они держат агентов в каждом термитнике, а в каждом улье у них завербованная пчела. Зайдешь в хлев, а там они. Хочешь подняться на трибуну, а там они. Хочешь справить нужду, а них в сортире идет заседание, и тебя туда не пускают.
Антинародные силы хуже крыс. С крысами можно найти общий язык, сесть за стол переговоров, подмахнуть двусторонние соглашения. Крысы не люди, но они нас понимают, они готовы на компромисс, они сами в глубине души хотят двусторонней договоренности. Подлинно антинародные силы всегда бескомпромиссны.
Если б не эти подлые сучкоплюи, на земле давно наступило бы счастье. Но они есть, и нам никуда не деться. Это факт. И поэтому все будет по-прежнему. Добро не одолеет зло и справедливость не восторжествует, и будут нищие духом, и будут страдающие за правду, а Царствия Небесного не будет. А если вдруг такое объявится, его все равно оккупируют антинародные силы. Займут теплые места под райским солнышком, и будут себе поплевывать в божкины кущи. Нет, не нужно нам Царствие Небесное - все равно народу не достанется.
Так вот, в его родной стране антинародные силы совершенно не скрывали себя. Страна, как мы помним, была на редкость демократическая, поэтому антинародным силам жилось там вольготней некуда. И собирались подонки на свои антинародные митинги. Сборища требовалось разгонять, не нарушая прав граждан. Это выглядело так: у ребят отбирали табельное оружие, выдавали цветы и бросали в людское море.
Ох и лютовала толпа! Люди не принимали цветов, злобно щурились и грязновато ругались. Полиция стонала, но работала. Их единственным оружием было слово.
"Круговорот людей - высшее достижение демократии, самое прогрессивное из всего того, что мы поимели, самое-отсамое, самее некуда, это же нефальшивое равенство, единственно нефальшивое равенство на земле", - доказывал он пареньку в рваных джинсах, а тот похохатывал… "Ты не прав, папаша, - отвечал он. - Тебя, наверное, сильно обманули в детстве. Признайся, что обманули, а? Иди, родной, просветись. Дерьмо твой круговорот". И выплюнул на его погоны жевачку. Он скрипел зубами, вращал глазами, но продолжал гнуть свое.
Люди отвечали одно и то же. Что с них взять? Ничего. Что им дать? Только цветы, только вечные фразы.
"При коммунизме и даже при социализме, - говорил он, - нет бедных и буржуяк, потому что в природе нет собственности. Ее нет, потому что она всехняя. Но чтобы ей самоуправлять, надо поделиться на политическое быдло и остальную элиту. Отвергнув у себя неравенство по деньгам, коммунисты завели у себя неравенство по правам. Либералы наоборот. Из их якобы равенства в правах вытекает неравенство по деньгам. Короче, признав равенство в чем-то, мы приходим к неравенству в чему-то, потому что общество равных не может бытовать. Любое равенство крахается на том, что должен быть начальник и подчиненный. Поэтому в целочисленном равенство нереалистично. На земле бог сочинил неравенство, заповедав людям разные профессии, поделив на шибко крутых и других, не шибких. Но мы обмишурили бога на радостях людям. Мы учредили натуральное равенство. Неужели вам не счастливо жить при нашем мечтании, неужели вам хочется взад, в дебри прошлого и даже навсегда минувшего?"
"Если у вас есть деньги, я пойду переводчиком с полицейского на нормальный", - задумчиво сказал один, а остальные грянули хохотом.
"Я хочу как лучше", - чуть не плача, сказал он.
"А мы хотим так, как мы хотим", - ответили ему.
"Но вы не правы", - настаивал он.
"А нам насрать", - заметил парень с длинными волосами.
Он обиделся. Он решил ни с кем не общаться. Ни с кем и никогда в жизни. Продержался до вечера. Цветы он разбросал по газону, топча их ногами и выкрикивая всякую жуть. Аж самому страшно, как выкрикивал, и что выкрикивал, и с каким выражением лица.
В участке вернули табельное оружие. Вы мужественный человек, сказал начальник. Я знаю, скромно ответил он. Вы превзошли самого себя, не мог успокоиться шеф. Да, да, качал он умной головой с чистыми карими глазами. У вас заплевана вся форма, радостно подмечал командир. А как же иначе, вздыхал он. Вы знаете свое дело - подвел итог главный. На то и дело, чтоб знать, философски обронил он. А вы еще и философ, тут же сообщили ему. Никак как, господин офицер, ну что вы. А я в хорошем смысле. Тогда, конечно, философ, расплылся он. Хочешь, небось, на доску почета? Завтра, брат, повешу тебя.
Так и висеть полвека, пока не загниет усталая деревяшка.
Вот такой ценой это делается. А щенки, наверное, думают, что подавлять митинг может любой. Черта с два! В полиции работать трудно, чтобы ни говорили щенки. Зато сейчас стало легко. Год лафы свалился на него неожиданно. Можно бездельничать: замы подписывают, аналитический центр выдает решения. Жалко, что остался последний месяц. Чем ближе Новый год, тем труднее радоваться - будущее уже сильнее настоящего…
Он лежит на казенном диване, но это не навсегда. Срок полномочий президента по традиции истекает с боем курантов.
В январе он должен стать сторожем большого ярко-синего туалета. Это самый знаменитый туалет на окраине.
Судьба, конечно, незавидная. Потом в ней обязаны найтись свои прелести, без них никуда. А вообще - досадно. Зато, как всем понятно, по справедливости. А год назад он работал в полиции. Тоже ничего интересного. Например, ему пришлось подавлять антинародные выступления.
Гегемоныч
Гегемоныч был своим в доску, но побезобразить любил: то комсомолку за сараем снасильничает, но сопрет на свою делянку коллективный навоз, то еще какую-нибудь дрянь уворует. Окрестный люд давно собирался набить Гегемонычу его плутовскую рожу, но начальство никогда не давало добро. Зачем оно лелеяло гада? Ответ знали все. Потому что Гегемоныч - Ленина видел!
А раз так, то какой с пожилого человека спрос? Опороченные за сараем девки и комсомолки никогда не писали на проказника кляуз, а некоторые после совершенного с их пресловутой девичьей честью даже назначали ему свидания. Он был хоть и свинья, но видный мужчина (второго такого поискать, не сразу найдешь).
Бывало, стибрит этот козел у честного человека мотыгу или сеялка, тот выбежит к нему как обычно, в трусах и с занесенным топором, а Гегемоныч в ответ подло ухмыляется и глаголет: уж не хочешь ли ты, падла, ветерана загубить, который самого Ленина видел? У бедняги сразу опускались руки и топор падал в перегной или еще куда.
Однако мерзавец был мужиком своим: приходил, бывало, туда, где и без него весело, и странно так спрашивал: "А не выпить ли нам, ребята, за Ленина?" И ребята не подумавши начинали бухать за Ленина, с огурцом и с песней, и с ними сам нарком Эдуард. Первый стакан на халяву традиционно подносили Гегемонычу. И второй тоже. И все молча соглашались.
Самое мерзкое, что слыл он не только заядлым бабником, но и опытным скотоложцем: телок он любил во всех смыслах. Но все прощалось очевидцу! Например, разговаривать матерно на годовщине Октябрьской социалистической революции. Ведь все знали, чо на самом деле Гегемоныч не способен подумать о ней худого.
Самое потешное, что некоторые этого полудурка жутко любили, если, конечно, он воровал не их сеялки и совращал не их телок. Ведь славный в принципе поселянин, только бы не пил как лошадь, а хлестал как обыкновенный мужик.