- Моя матушка, - начал мужичок, большим пальцем левой руки тыкая в сторону своей матушки, - удивительной души человек. Она отзывчивая, искренняя и до ужаса добродельная. Она у меня кормилица, поилица и еще хрен знает кто… Она - человечина. А душа у нее! Христом богом клянусь, о…ть мне на этом месте. Она умеет стирать, гладить, выгуливать собак и детей… полоть, поливать, окучивать. Что еще умеешь, едрить твою в душу?
- Тараканов выводить могу, - призналась женщина в сокровенном.
- Вот-вот, - обрадовался ее сын. - И клопов, и крыс, и других тварей. Попросить - и соседей выведет, если те мешают. А еще она у нас целительница, правда? От порчи лечит - вмиг. От сглазу - влет. От гонореи чуть дольше, но тоже немного умеет. Одного банкира от рака лечила, тот ее подарками завалил, потом, правда, дуба дал, но представьте, каково: самого банкира от самого рака лечить?
- От рака - это вещь, - хмыкнул клиент.
- А я что говорю? Клад, двуногий клад. Ночью не храпит, матерно не умеет, это же не женщина, это же черт знает что, это же Христом богом клянусь…
Матушка Семы покраснела, от удовольствия, наверное, чего ей еще краснеть?
- Кончил маркетинг, козел? - холодно спросил небритый.
- Вроде да, - ответил мужик.
- Наврал ты все, - сказал покупатель, придирчиво оглядывая мужикову маму. - Баба как баба, для борделя старая.
- Для огорода в самый раз, для огорода, - оправдывался деловой партнер.
- И для огорода стара, - сказал покупатель. - Зато цена ничего.
Он достал из карман смятые деньги и протянул мужику. Тот аж присвистнул от удивления, глаз выкатил и ногою притопнул. Не видал, наверное, мужик денег. А тут - оп, и привалило счастья, хоп, и подфартила судьба в осенний денек. Радостный стал мужик. Смеялся как буйный, прыгал как акробат, танцевал как балерина, молился как верующий, язык все высовывал - как незнамо кто. И лизнуть башмак норовил, чужой, конечно, не свой, свой-то чего лизать, глупо как-то, люди не поймут, засмеют, а вот чужой, - это другое дело, это очень даже ничего, если с толком, если умеючи, со сноровкой, задоринкой и посвистом, притопом и прихлопом, да в пропорции: один притоп, два прихлопа, десять задоринок. И - непременный посвист. Тогда кайф.
- А ошейничек не купите? - извивался мужичок уже в забытьи, уже где-то там, на верху блаженства, уже где-то над люстрой, точнее, где-то над облаками, где-то в райских кустах, у бога под крылом, если у бога, конечно, растут крылья (почему бы и нет?).
- Не-а, не куплю, - небритый снова стал сонным. - Так возьму.
И взял.
- Идем, старая, - сказал он.
И они пошли.
- А у меня еще отец есть, правда, парализованный, но отец, - цеплялся за рукав мужичонка.
- Цыц! - сказал молодой человек. - Хватит. Надоел.
Мужик понял, что надоел.
Он пригорюнился, а потом закручинился, а потом было заартачился - а вот это зря, не стоило артачиться, глядишь, и пожил бы еще мужик целым и невредимым, а так доживать ему и не целым, и слегка вредимым, и вообще каким-то неполноценным: с одной головой, двумя руками, двумя ногами, одним членом, двумя глазами, одним ртом и одним ухом. Отстрелили второе ухо-то.
Прям из "люгера" - хлоп. И нет его, родимого. Как будто и не росло оно. Как будто родился феноменальный мужик с единственным левым ухом. А правое ему с рождения непотребно, так себе, вычурность, предмет роскоши, что за мода вообще - с двумя ушами ходить? Может, еще рога надеть? Хвост отрастить? Пушистый такой? Что за постмодерн хренов - пользоваться двумя ушами? Кто придумал? На дыбу его, на плаху, на гильотину, десять лет ему, гаду, и все - без права переписки с английскими шпионами, пусть знает, недомут, пусть ответит.
А все просто: не надо гостям выкручивать пуговицы. Сначала он чего-то просил, шептал, умолял, а затем хвать - и вцепился в большую красивую пуговицу черного плаща. Молодой человек понимающе на него посмотрел. Да, мол, экстаз, высшие сферы, то, се, пятое, хреноватое, - понятно, братан, что там с тебе, ты по жизни такой, кого там тебе… Но одежду зачем портить, а? Зачем, ты мне скажи?
А мужичонка не слышит и молчит. Держит себе пуговицу и потихоньку ее отвинчивает. И шепчет всякую баламуть, о добре и зле, о звездном небе над головой, о нравственном законе внутри нас, и не понять, самое главное, чего хочет: то ли мамку вызволить, то ли папашку подороже сбагрить. Но это его проблемы, а пуговица причем? А он-то старается, удалец, уже зубами норовит ее отодрать. Молодой человек его и умасливал, и подмазывал, и улещивал, и сказки ему рассказывал, и поговорками разными увлекал, и частушки пел, и анекдотами его тешил, а Нагорную проповедь наизусть зачитал, и Розанова ему цитировал с Гумилевым, и Соловьева с Бердяевым не забыл; потом совсем осерчал, начал из Витгенштейна ссылки пулять. А тому хоть бы хны. Не брали его Розанов с Гумилевым, чихать ему было на Соловьева с Бердяевым, Витгенштейна он ни в грош не ставил, анекдоты его не увлекали, сказки не забавляли, частушки не заставляли пуститься в пляс. Не умасливался он, не улещивался, не подмазывался - знай себе пуговицу грыз, увлеченный. Тогда хозяин пуговицы начал говорить по-мужски: он матерился на русском, английском, французском, немецком и итальянском; он изрыгал чудовищные фразы на арабском и хинди, на турецком и монгольском, на австралийском, африканском и южноамериканском; он устал матюгаться, он набил на языке мозоль, но он матерился на латинском и эсперанто, на бейсике и на турбо паскале, он даже начал материться на марсианском, но тут язык окончательно превратился в мозоль…
Мужичонка грыз пуговицу, урчал, похрюкивал и распускал слюни. Он перепутал мою пуговицу со своей любимой бабенкой, догадался наконец молодой человек. Тогда он извлек "люгер", передернул затвор и выстрелил. Ухо больше не росло.
А здорово он погрыз мою одежду своими зубками, своими корявыми, гнилыми и нечищеными - наверняка… Ай да умелец. Ай да умница. Ай да сукин кот. И так понравилось молодому человеку умения мужичка, его напор, его несгибаемая воля, - он ведь преклонялся перед Волей и Мастерами, - что решил он мужичка чем-то отметить. Отстрелить ему что ль второе ухо по такому случаю, лениво размышлял он. Не-а, не хочу… И отметил он мужичка Пинком. И принял мужичок Пинок как крестную муку. И отлетел страдалец в сторону кухни, тихий, безропотный, принимающий этот мир и свое место в мире. Лежал спокойный, не плакал, не скулил, только кровь текла и текла, куда ей вздумается, маленькими красными ручейками, вытекая из обрубленного уха и постепенно заполняя собой пространство тесноватой двухкомнатной квартирки. Мужик лежал без сознания.
"А дотечет ли кровушка до Северного ледовитого океана?" - думал победитель над полем неравного боя. А дотечет! А почему? А потому что круговорот воды! А почему круговорот? А в третьем классе проходили! А на хрена проходили? А чтобы быть образованными! А зачем это людишкам быть образованными? Знание свет. Неученье тьма. Поэтому каждый должен знать в третьем классе о круговороте воды. А иначе, глядишь, и упустишь судьбу, и прошляпишь фортуну, и не попадешь к избранным, и загубишь себя в пропахшей дерьмом коммуналке, обливаясь дрянной водкой и не менее дрянными слезами. А не упустишь фортуну, все в твоей жизни будет правильно: и дерьмо, и водка, и слезы, и вообще все, как-то: несчастная любовь, нищета, болезни, предательства, смерть близких людей, все-все, и даже двойка по биологии в девятом классе, и даже разбитый нос в седьмом, и даже сломанная игрушка в первом. Все будет нужно. Все будет правильно. Все будет дхарма. Все будет служить некой цели, а как поймешь - хохотать будешь…
Кровушка продолжала бежать в сторону Северного ледовитого океана. Но у безухого мужика она бежала неправильно. Он не умел извлекать опыт из ситуаций, хороших или плохих - не суть важно. Зря, одним словом, пролил свою кровушку. Так обидно проливать свою кровь - не чужую, а свою, родимую - зазря.
Нет чтоб по-нашенски рвануть на груди рубаху, а затем тихим голосом сказать наконец всю правду, всю-всю, какой бы она там не была, хоть страшной, хоть черной, хоть фиолетовой, хоть убивающей с первого абзаца - взять и сказать, а дальше как придется, как повезет, куда кривая вывезет, да и какая разница, что там дальше, кто кого вывезет, если все слова сказаны и все принимают все…
Вдвоем они вышли на улицу. Там кончился дождь и засветило солнце. Светило такое солнце, а он так любил дождь. Он заплакал - конечно, мысленно, но навзрыд, от души, со стоном, криком и завыванием, внутри себя, конечно, не открыто, рыдать сейчас на людях было бы глупо. Он захотел помолиться богу, чтобы стал дождь. Он захотел достать "люгер" и убить рабыню, чтоб хоть кто-то за что-то ответил в этом мире. Он захотел изнасиловать идущую мимо студентку (он чувствовал, что это именно студентка, а не кто-то другой). Он захотел прийти домой, и спать, спать, спать - и проснуться в другом мире, не в этом, только не в этом, а в другом, любом другом.
Через десять секунд все было кончено. Бог не услышал молитву. Студентка прошла мимо. Рабыня осталась жить. Мир не изменился. Солнце сияло. Просто он мгновенно разлюбил дождь и полюбил солнце. Неимоверным усилием воли - сделал это.
- Сейчас, - сказал он своей покупке, - мы поедем на окраину до работоргового рынка. Молись, чтобы не попасть к интеллигентным людям. Они скупают людей для своих блядских опытов. Через месяц загнешься в муках. Твое счастье, если попадешь к нормальным плантаторам. У них некоторые живут до трех-пяти лет. Ты крепкая, доживешь. Если надсмотрщик не садист. И если не попробуешь убежать. Так что бойся интеллигентных людей.
Зося правит миром
Если у вас паранойя - это еще не значит, что они за вами не следят.
Не карма
Ребята, милые, господа. Здравствуйте. Ну чтобы здоровье было, ну да. Грешен буду. Извините уж. Там, далее, человека будут убивать, мучить всячески, ножницами резать, кое-что отрезать… И это еще не главное… Извините?
Нас, столь дивных, было трое. Всего-то. Мы много читали: газеты, книги, проекты. Эд вчитался до Ницше, я - до Канта с трудом, Пугачев - до самой веданты, и учился бог знает где, а глянь-ка… Эд еще, по приколу, брал "Коммерсант": деньги, власть, пятое, сотое. Говорили о политике, водке, боге, чего еще? Не любили Солженицына и трепались, затейливые, как нам обустроить Россию. Как братья Карамазовы - поди слышали?
Дочитали бы до Красной книги, прочитали бы про себя. Не зубры, не беловежские. Русские такие выхухоли. Русские мальчики. Чуть пернатые, чуть сохатые. Поначалу трое, под конец, к сожалению, один. Всегда один. Я это не рассчитывал, не считал. Всегда, короче, один, и… Я бы не сказал - это, мол, карма… Это скорее хуйня…
А карма, разве ж она такая?
Орали все. Особенно Эдуард, махая ногой, подмахивая ей слова. Рукой-то и дурак махнет, и у него все получится. Но Эд не дурак в те годы, а сейчас - не виделись, не знаю, воды уже утекло. Так, кажется, говорят? С воротом рубахи на пиджаке, белое на черном, орет:
- Я вижу вектор элит, пассионарных элит России! Кровь и почву! Рвать гнилую систему! Коррупцию!
Элита кивала, булькала, а система, как известно, гнилая, помалкивала. Притаилась. Отлеживалась, до поры до времени, по углам. Все в такт. Бухач - пугач, милый Эд, позорная гордость филфака. Своего филфака, не моего. Такая символичная кровь, и не менее символичная почва…
Внутренние огни
Случай долго подстерегал, и подстерег его летом (я помню, потому что он яркий, и типа знаковый, и местами философичный).
В одной компании, крайне авторитетной, Эд орал про вектор своих элит. Как обычно, играя в голосе, поднимая ноги и руки. Как он туда попал - бог весть. Скажем так, по знакомству. Все мы по знакомству попадаем бог весть куда, я вот, например, периодически пил с бичами. Исключительно по знакомству, причем, конечно, не с ними. Короче, он воодушевлял. Да, замечу, дело было на даче. Потом уже дело, но сначала, как известно, слово…
- Огонь, нам нужен внутренний огонь. Зажечь? Я видел будущее страны, я видел легионы. Чуждый сострадания, они покоряют землю. Бросок на юг, и плевать хотели на запад. Они прекрасны, как боги…
- Ты, нах, - сказал Чупа, - ты это - Очень был уважаемый, Сергей Михалыч в миру, и Чупа - так, для чужих, или, наоборот, для очень своих. Член городского совета, да. Став депутатом, Чупа стал особо обижаться на Чупу. Мол, Сергей Михалыч, и все.
- Ты! - крикнул Эд, а далее не успел: Чупа сдернул его, спинкой на одуванчики. И сел на корточки рядом.
- Ты, нах, это. Ты себя не ищи, для здоровья целее будет. Это, нах, гон твой. Ну не воняй, нах. Себя, что ли, потерял? Ты себя не теряй, нах, это. Я отвечу, нах, для здоровья целее будет.
Эд цапнул вилку, коей заместитель мэра Цупалов охотился на лучок. А потом ничего. Чупа схватил, отвел, накренил. Сел на грудь, и занес кулак над лицом. Но не ударил, нет. Просто повторил про искания себя. И про здоровье. Эд еле заметно кивнул, еле-еле, но все-таки кивнул, и Чупа медленно поднялся…
Далее Эд был молчалив, скучен, сосредоточен. Совсем далее, как мне рассказали, он торговал углем. У нас это очень выгодно, торговать углем. Кажется, он преуспел. (На даче Эд был студент-пятикурсник, робко подающий надежды: ах, черный нал! за серый пиар!). Шел в Собрание, но, разумеется, не прошел - если бы прошел, я знал бы наверняка. Списки всех у меня уже были.
Формы
Что именно смутило Чупу тогда? Он явно спасал свой мир, если не отрицать, что у Чупы тоже имеется некий мир. Однако по содержанию речи Эда - прославление, оправдание. Если не Чупы лично, то его уместности в настоящем, в будущем. Чупа не прочь двинуть на юга, поплевать на запад, у него свои легионы… Про сострадание - ясен день. Про богов - пиар. Кажется, Чупа должен поддержать Эда. Сказать: "ты, нах, это, ты, нах, идеолог". И взять его на Думу писать листовки (Чупа очень хотел быть депутатом Государственной Думы РФ). Подружиться с ним. Сходить в баню. Снять, на брудершафт, девок. Много-много девок. Много водки. На последней рюмке обнять, всплакнуть, побрататься. Однако Чупа сердится, Чупа принимает меры и заносит большой кулак… Он чувствует вызов, он не чувствует содержания… Видимо, его вывела форма. Видимо, она важнее.
Чем дальше, тем более убеждался. Слово "сволочь" говорится ласковым голосом. Слово "милый", если правильно интонируешь, оскорбление. Эду многое казалось, и слова описывали видения. Но он был сообразительный слов. И подводную часть, о которой он и не знал, выдавала форма.
Обычно мы сообразительней своих слов. О, если бы мы соответствовали словам, хотя бы своим! Мир загнулся бы от глупости. Но мы ведем себя так, как будто знаем больше, чем знаем. И знании об этом знании у нас нет, разве что у философов. Без них как-то не получается, кубики, пустые и одинокие, не складываются в мир. И они, философы, я чувствую, где-то есть, они пережидают Кали Югу по углам: острым, прямым, тупым. У меня, знаете ли, нюх. Верьте мне. В конце концов, я был знаком с Пугачевым. А это кое-что значит и в Кали Югу.
Памяти бухла и Делеза
Пугачев был радикальнее Эда, и намного. Это я понял потом. Он не орал, он пытался что-то сказать. По-моему, уже подвиг. Сказать что-то на языке. Как известно, это язык беседует нами, общается сам с собой. Посредством Эда, как понимаю, язык сам себя возбуждал. Мастурбировал. Как известно, тоже дело. Но все-таки…
- В крайней бедности три четверти человечества, - говорил Пугачев, - слишком бедного, чтобы быть должниками, и слишком многочисленного для организации пространств заключения.
Примерно так. Он много чего говорил, часами, не требуя от тебя отвечать. От него я узнал, что эмпиризм - бывает трансцендентальным, что Делез - пишется раздельно (хоть и француз), и т. д. Массу вещей. Ну, в частности…
…концепция механизма контроля в том, чтобы отслеживать позицию любого элемента в кодированном пространстве с целью выполнения - законного или нет - общей модуляции…
"Не хочешь срать - не мучай жопу", - сказала одна кудрявая поэтесса, когда ее познакомили с Пугачевым. Но что хотела сказать - неведомо. Что она его полюбила? Что он, емеля, не хочет нести в совет диссертацию? Или не может? А пишет, говорит, снова пишет. Правда, больше говорит. Однако он не мучил ни себя, ни других. Вместо кандидатской он написал 244 листа и отнес на нижнюю полку шкафа, и забыл там, кажется, навсегда.
Что там полки! Пыль на его столе было полигоном, на нем, помню, рисовали звезды: еврейские, советские, трехконечные. Самый ловкий изобразил звезду о 16,5 концах. А Пугачев, как ленивый, рисовал лишь двухконечные звезды. Тогда я предложил: одноконечную. Все сдались, и я сказал, как оно бывает. Двумя способами. Попросите - покажу.
…в девятнадцатом веке работник рассматривался как дискретный производитель энергии, ныне он - волновая функция, элемент бесконечной сети…
Кстати, та городская поэтесса очень стеснялась. Краснела как настоящая, когда при ней говорили слово "оральный" или, допустим, слово "херня". Как жопа взяла порог личной политкорректности - огромный секрет для всех. А стихи у нее были ничего. Лиричные. Ироничные. Даже - самоироничные. Редкое сочетание. В нашем-то городе. И к чему это я о ней?
…раньше индивид был обозначен посредством подписи, выражающей индивидуальность, и номера, указующего его место в массе. Власть, в интересах организации целого, одновременно индивидуализирует, по шаблону, и необходимо омассовляет. Ныне подпись и номер вытесняются паролем: он предоставляет информацию, или отказывает, дает допуск или его лишает…
Значит, поэтесса. Сидит в газете. Спрашивает коллегу: чего это у меня компьютер висит, а у тебя, Маш, не висит? "А там хуйня такая стоит, - ответила Маша. - Потому компьютер и не висит". Поэтесса смущается. "Хорошо". Надо ведь что-то сказать. Маша улыбается: "хуйня, это всегда хорошо". И Наташа: "особенно, если она стоит". И поэтесса улыбается тоже. Так они ее доводили, хорошие журналистки, молодые, курносые. У Маши был красный свитер, у Наташи - премия какого-то Ветлужанского. Сильная такая премия, по признаниям очевидцев. А у поэтессы не было даже самой простой хуйни, самой нужный, и компьютер, что стоял в редакции, часто вис.
И Пугачев о ней умолчал. Буквально ни слова. И как ты мог? - спрашивал я его. Пугачев поглаживал ручку кресла. Будто нечего ему гладить.
…ничто не может закончиться окончательно: ни корпорация, ни система образования, ни армейская служба… Все, более или менее отчетливо, перетекает друг в друга. Кажется, что находишься в пределах одной модуляции, одной системы - метастабильной и всеобъемлющей…
Обычно Пугачев ходил в черном: джинсах и майке. Зимой кутался в пальто до пят. Тоже черное. А вот очки были простые, маленькие, с диоптриями. Питался же чем бог пошлет. Домашний фэст фуд, то, чего не надо готовить. Или почти не надо. Колбаса там, сыр. Сосиски, пирожки, чебуреки. Варить пельмени было уже лень. Мне тоже. Мы были с ним похожи. Только я обычно носил костюмы. Надо ведь отличаться. И врут, что черные рубашки не пачкаются. Просто они становятся грязными по-другому.
Еще он владел секретным оружием: дергал носом, делая это убедительно, как никто. Я брал у него уроки, старался, потел. Куда там. Мой нос, по сравнению с пугачевским - бездарный, лоховской, профанический…