14
Конечно, прибежала жена, начала:
– Ты что ей наговорил?! Зачем? Она там в истерике! Ехать хочет! Она же выпила… До первого столба!..
– Садись, пожалуйста. Сядь. – Сергеев чувствовал в себе недобрую, но необходимую твердость. – Ну, присядь.
Жена присела.
– Что?
– Давай поговорим.
– Давай Наталью успокоим. Скажи, что пошутил, извинись.
– Нет… Давай поговорим.
– О чем? – В ее голосе послышалась тревога.
– О жизни. О нас. Нам ведь есть о чем поговорить. Ведь так?
– Да, наверное. И что?
Сергеев усмехнулся. Протянул ей бутылку:
– Каплю выпьешь?
Жена взяла бутылку, но, увидев, что это водка, возмутилась:
– Ты сдурел? Я же ребенка кормлю!
– Ну не зли-ись. От глотка ничего не будет. Так, чтоб поговорить.
– Иди лучше спать. Завтра поговорим.
– Нет, – вздохнул Сергеев, – только сегодня. Видишь, ночь какая, и вообще все одно к одному… – Глотнул сам, уткнулся носом в колбасу, занюхал. – Это трудно выразить, но как-то… Не так как-то жизнь идет… То есть… То есть, с одной стороны, все нормально, благополучно. Слава богу. А с другой… Я сижу и думаю, вспоминаю…
Хорошо вот так подумать на воздухе, ночью… Столько всего приходит… И страшное тоже…
Жена не перебивала. Смотрела и ждала. Уж лучше бы перебила.
– Я вот маленьким был когда, кашу эту ел манную и думал – ну ладно, поем, а когда вырасту, ни за что не буду. Буду мясо есть, картошку, яблоки. Твердое буду есть, как взрослый… Стал – ем мясо, картошку, а жизнь… Понимаешь, сама жизнь как каша стала. Такая разваренная вся, как в детстве. Ни крупинок, ничего – зубам не за что зацепиться. Однородность течет. И что? И куда это всё?.. Ну вот…
Понимаешь?
Жена промолчала. Сергеев поставил бутылку. Потер виски. Уже совсем с трудом, жалея, что вообще начал, заговорил дальше:
– И вот думаю, как бы так сделать… Чтоб крупинки какие-то. Сюда ехали, думал – вот, крупинка, почувствую, а оказалось… Ты в походы ходила, рисковала там… байдарки, сплавы. А у меня-то не было. Я даже плавать не умею. И на коньках не умею. Хм! И машину водить не умею, и… Ты вот ругаешься, что свет в прихожей не горит, а я не разбираюсь в электричестве. Не умею… Вообще ничего я не умею…
Замолчал. Захотелось услышать от жены раздраженное: "Ну так электрика нужно вызвать, в конце концов!" Но она не сказала. Она сидела рядом и ждала.
– Страшно становится, – снова вздохнул Сергеев. – Да. Сама посуди, сколько я еще там проработаю? Года три в лучшем самом случае. Где ты видела пожилых консультантов в магазине одежды? Я лично не видел.
Уволят, а дальше? И куда?.. Да и эти тысяча двести долларов…
Копейки на самом деле. За квартиру отдаем половину… И ничего хорошего ведь на горизонте. – Он говорил, а мысленно просил жену:
"Перебей, поспорь… Перебей!" – Снимаем эту двушку, но… Что через пару лет будет? Сане нужна своя комната, Дашке тоже потом… И вот… Задумался, в общем, и страшно стало. Полнейший тупик какой-то. Ищу, думаю, а ведь без толку.
Сергеев поднес бутылку ко рту.
– Перестань ты пить, – раздельно и брезгливо сказала жена. – Хватит!
Что, окончательно решил все испортить?
– Да ничего я не решил…
– А ты знаешь, как я каждое утро встаю? С каким ужасом? Ты вот сейчас, а я каждый день об этом думаю. – Жена повышала голос с каждой фразой и вот уже кричала: – Ты хоть из дому выходишь, хоть что-то делаешь, видишь кого-то, а я постоянно – там, там, там! У меня тоже были планы на жизнь, я тоже что-то сделать хотела. И – получила! Тупик, оказывается! Спасибо! Спасибо, Никита Юрьевич! И обязательно сейчас надо, когда и так все рушится.
– Что рушится?
– Да всё! Не видишь, какие все?.. Оказывается, и муж тоже…
– Перестань, я же…
– Нет, это ты перестань! Что ты предлагаешь тогда? Что? Перед тем как Дашку делать, надо было эти вопросы задавать. И – себе, себе!
Понятно? Сказал бы: нет, я ничего не умею, будущего нет. Все. А теперь ты что предлагаешь? Что?.. Говори!
Он никогда не видел жену такой. Видел иногда слабой, плачущей, жалкой даже, но чтоб так… Этот металлический голос. Казалось, и по роже дать может… Сергеев, досадливо и устало кряхтя, вытряхнул сигарету из пачки.
– Спасибо тебе, Никита, ободрил, муженек.
– Не называй меня "Никита".
– Х-ха! Что?.. А как тебя называть?
– Не знаю… Не могу больше слышать… И в магазине целыми днями:
"Никита, посоветуйте. Никита, скажите". Как по зубам напильником…
Не могу больше.
– Приехали. Да-а… Может, ты вообще жалеешь, что женился, что дети?
А? Помнишь, я перед загсом тебя спрашивала, как мы будем? Помнишь?
И что ты мне ответил тогда?
– Что?
– Ой, молодец! Молоде-ец! – Жена вскочила. – Учти, я рыдать не буду.
Нет. И истерик устраивать, умолять. Я придумаю. И с детьми все будет прекрасно. Ты понял? Не хочешь мужем быть, тяжело для тебя – пожалуйста! И давай решать тогда.
– Да я же не в этом смысле!
– Я других смыслов не понимаю. Я от своего отца никогда соплей не слышала. Было трудно – он на двух работах работал. И машину купили, и за кооператив платили. А тут… Тупик у него.
– Ай, ладно. – Сергеев сделал большой глоток водки. Шумно выдохнул, помотал головой.
– Пей, пей. И так пивко каждый день. Понятно, тяжело ему… Давай спивайся.
– Все, замолчала!
– Нет, не все! Не все! Ты хвалишься, что Дашка слова умеет… Ничего хорошего – это из-за слабой нервной системы. Я говорить не хотела…
И это из-за тебя…
– Да-а уж…
– Да. Да! Ты такую атмосферу создал…
– Уху.
– Не ухукай.
Кто-то протопал по двору. Пискнула сигнализация Натальиной машины.
Поскрипело, хлопнуло. Завелся мотор, включились фары.
– Наталья уезжает, – внешне уже спокойно сказала жена. – Иди извинись перед ней. Из-за тебя ведь.
– Опять из-за меня. Нет, я все правильно сделал.
– Она же пьяная. Останови ее!
– Нет.
– Ну, смотри – если что, на тебе ведь будет! Учти.
Сергеев продолжал сидеть, и жена не выдержала, ушла. Наверное,
Наталью останавливать – успокаивать, уговаривать, объяснять, что
Сергеев пьяный идиот… "Ну и пусть. И хрен с ними со всеми", – говорил он себе, и от этих слов становилось так, как бывало, когда на целый день оставался один в квартире, целый день принадлежал только себе.
Скрючился на чурке, положил на колени голову, накрылся руками.
Принял удобную позу. Закрыл глаза.
15
Проснулся… или очнулся. Почувствовал, что закоченел. Даже разогнуться сначала не смог, тело стало как деревяшка. "Вот так и замерзают во сне!" Поднялся и стал притопывать, поднимать и опускать руки. Голова была тяжелая и валилась с плеч; казалось, вся кровь в нее стекла и сейчас она лопнет… Осторожно, неуклюже, как дрессированный медведь в цирке, побрел к дому.
Оттопыренные карманы куртки мешали, и Сергеев выбросил в траву колбасу и бутылку. Даже не проверил, осталось в ней что-нибудь или нет. Бутылка попала на что-то железное и разбилась. "Завтра осколки надо собрать, – велел себе, – Саня лазит везде… А машина стоит, – отметил. – Да и куда ей деваться?"
На веранде было пусто. На столе тарелки, под столом – бутылки.
"М-да, посидели…" Кот Кубик что-то терзал возле тумбочки…
Сергеев дернул дверь, вошел в дом. Воздух спертый, невкусный…
Андрюха и бородатый сидели на кухне, Володька лежал возле печки на двух стульях и гладил лицо. Бородатый тихо басил:
– Бросай ты тут все. Бросай, говорю. У меня дом целый тебя ждет.
Далеко до Москвы, конечно, зато – хоромы. Ведь не будет здесь жизни от них. Андрюш… Соглашайся. Работать начнешь, театр поднимем. А это – никогда не закончится. Сгоришь ведь, сгоришь.
Андрей вяло кивал. Увидел Сергеева, улыбнулся устало и жалобно:
– Никита пришел… Я думал, спишь, а ты… Садись, Никита, выпьем давай… Можно?
Представилось, как водка, теплая, маслянистая, втекает в горло. В животе сжалось и рванулось вверх. Сергеев зажмурился, несколько раз взглотнул громко, сопротивляясь тошноте. Потом, не открывая глаз, выдавил:
– Нет, не могу.
– У меня ведь горе, Никит, – говорил Андрюха. – Скоро храм видеть не буду. Строить начали. И как я тогда?
– Не знаю… Ничем не могу…
– Слушай, – шершавый голос Володьки, – никто признаваться не хочет.
Кто меня так? Скажи, Ник. Если ты, ну и ладно. Главное, честно скажи.
Не отвечая, Сергеев повернулся и вошел в спальню. Повсюду храпели и сопели, с усилием втягивая отравленный, почти без кислорода, воздух; раздался короткий и сдавленный женский стон и тут же смолк…
Сергеев постоял, боясь сделать шаг, чтоб впотьмах не наступить на кого-нибудь, пытался по звукам определить, где лежит жена с детьми.
Не получилось… Вспомнил про зажигалку, вытащил, щелкнул. Стал наклоняться к кроватям.
На тахте, где спали жена и дети, места оставалось только в ногах.
Сергеев снял туфли, куртку. Осторожно лег, свернулся. Полежал…
Хоть душно было, но прохладно. Накрылся курткой. "Зима почти", – сказал себе, успокаивая. Попытался вспомнить что-нибудь по-настоящему летнее из прошедшего лета. Зазеленели под веками листья, появились люди в рубашках и платьях, девушки в коротких юбках, но все это было не живым, не личным, а словно из какого-то фильма… Ощущения жары, солнца, радости, когда все растет и крепнет, и себя в этой радости не появилось. Даже того, как гуляли с сыном, во что он играл, не осталось. "Но жена ведь в больнице лежала, – стал оправдываться Сергеев, – не до этого было.
Замотался". Но и осеннего не осталось. Не запомнилось, как листья падали, как пах воздух, даже той тоски, что раньше обязательно прокалывала его каждую осень, не было. Или не запомнилось. Только этот день, может, и запомнится… Нет, что-то происходило… Что-то такое происходило… М-м… Или нет…
Жена во сне выпрямила ноги и ударила Сергеева в спину. "Утром помириться надо, – подумал он. – Что ж…" Поплотней закутался в куртку, ближе к животу прижал колени. Устроился удобнее, носом попал в струйку сквозняка из оконной рамы… И неожиданно, без всяких усилий, само собой стало представляться: он на каком-то старинном корабле. Хлопают паруса. Корабль давно в океане, запасы провизии и воды кончились, команда обессилела. И вот – берег. Это остров, небольшой, с высокой горой в центре. Берег песчаный, а дальше пальмы, хижины на сваях… Сергеев пожирает землю глазами, не терпится оказаться там; сильнее жажды и голода хочется изучить этот остров. Но корабль подходит слишком медленно, ветер дует не в сторону острова. Матросы ропщут… Что их ждет на острове? Сокровища в пещере, неизвестные звери, растения, которых можно назвать как хочешь; миролюбивое племя красивых людей… И вот обитатели острова выбегают на берег, радостно машут руками, пляшут, поют. Они обнаженные, лишь гирлянды из огромных белых цветов… Сергеев увидел гусли – лежат на бочонке у борта. Большие гусли со множеством тонких струн. Он взял их и начал играть, отвечая аборигенам на их приветствие. Увлекся игрой, глядел, как дрожат струны, а когда посмотрел на берег, люди исчезли. Все исчезло. И остров, и корабль, и пальмы. И гусли.
Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербело от запаха перегара, от кислости, пыли… "А что, – задумался, – если попросить Макса, чтоб научил? Ведь действительно – мало кто играет.
Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про
Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, – коньяк пьет… Волосы отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до старости не пропадешь". И, понимая нелепость и несбыточность этого плана, Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже гусельки… И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах, держит Дашку… Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно кладут в сумку деньги…
"А как легко она заявила, что если не чувствую в себе сил быть мужем и отцом, то – "давай решать". Разводиться, разбегаться… А если взять и сказать: да, не могу осилить этот труд, мне тяжело. И тоже -
"хорошо, давай решать". И что будет? Пойдут в суд, подадут заявление. Что там нужно еще?.." Стало раскручиваться дальнейшее. Он бы переехал к родителям, у него там до сих пор комната, пластинки, подшивки "Ровесника", "Футбола – хоккея", "Вокруг света", много всяких знакомых с детства вещей. И тетради с дневником в столе. До двадцати пяти лет вел дневник, лет с четырнадцати. Огромный срок, огромный кусок жизни. А потом… С двадцати пяти до сегодняшних тридцати двух – какое-то блеклое мельтешение. Если бы Сани не было, не видел, как он растет, наверное, вообще бы не чувствовал движения времени. Или наоборот…
Что – если бы наоборот? Если бы жил так же, как раньше, до женитьбы, до однообразной работы? И Сергеев поежился от мысли, что у него нет жены и детей, что он свободен. Что не надо, наскоро позавтракав, но тщательно побрившись, уложив волосы, мчаться в "Бенеттон", чтоб стоять там в отделе мужской одежды восемь часов, не считая получасового перерыва на ланч… И что бы он сделал, окажись свободным? Уехать куда-нибудь. Взять билет далеко-далеко, набрать сумку консервов. И… Какой самый дальний маршрут? До Владивостока.
Владивосток. Да, ехать больше недели. Дней десять в поезде, в тесном, но уютном купе. Соседи. Разговоры. Разные совсем люди, рассказы их про Сибирь, про Урал, про Амур, про какую-нибудь
Дудинку… Станции, города. Байкал. Чай в подстаканниках…
Интересно ведь. И – несбыточно, несбыточно. Сказки. Бог с ним, с
Владивостоком. Но ведь рядом, где-то совсем под Москвой, есть настоящий водопад, церковь необыкновенная, с куполом, как императорская корона, но построенная еще до Петра Первого. Царицыно есть, где он никогда не бывал – просто в другом районе живет…
Где-то под Тверью озеро, где чудовище водится вроде Нэсси, несколько передач видел про это. Да и без чудовища озеро уникальное, доледниковое. Увидеть бы… Или хотя бы в Питер сгонять. На самолете час лету, а никогда не бывал. И никаких особых надежд, что побывает.
Вообще – на самолете никогда не летал. Смешно… Купить билет и слетать в выходные. В вестибюле станции метро "1905 года" есть авиакасса. Купить и слетать. Делов-то…
– У-у… у-у-у, – заскулила дочка; Сергеев знал, так она просыпается от голода и сейчас, если не дать еды, завозится, закричит уже в голос. Но он лежал и ждал, надеясь – вдруг снова уснет. Поскулит, поймет, что родители спят, и тоже… Нет, закричала. Приподнялась жена, снова толкнув ногами Сергеева.
– Тих-тих-тих, – зашептала, шурша одеждой, – тих-тих, Дашунечка.
Тих-тих-тих… Сейчас мы покушаем, сейчас покушаем…
Сергеев вытянул ноги и сел.
– Это ты, Никит? – спросила жена сонно и как-то приятно-тревожно, и тут же голос стал издевательски-злым: – Ой, извините, забыла, что вас нельзя по имени!..
Он промолчал. Раздались жадные, аппетитные чмоки – дочка нашла грудь.
– Принеси бутылочку, она в холодильнике, – сердито, но без издевки велела жена. – Только погрей. И соску обдай кипятком.
Сергеев встал, пошел. Запнулся о шкаф, ударил ногу. Сразу захотелось курить… Вернулся, достал сигареты из куртки.
– Не кусайся, – шептала жена, – нельзя кусаться, Дашут…
На кухне горел большой свет. Андрюха спал, положив голову на руки, а бородатый – отвалившись к стене и задрав лицо. Среди бороды и усов чернел открытый рот. С громким свистом входил и выходил воздух.
Сергеев поморщился. Но и он, наверное, не раз точно так же дышал во сне… Володька лежал на стульях, свесив правую руку и правую ногу.
Лица не было видно.
Сергеев нашел бутылочку в дверце холодильника, поставил ее в большую кружку, а кружку в раковину. Включил горячую воду. За фанерной перегородкой, в ванной, загудела колонка. Потом включил электрический чайник.
Во рту горько и сухо. Пришлось закрыть горячую воду, набрать в чашку холодной. Выпил большими глотками. Вода была удивительно вкусная, сладкая. Только с похмелья такая бывает… Он постоял над раковиной, размышляя, выпить ли еще или не надо. Пока не надо. Потом. Снова включил горячую, пустил тонкой струйкой в бок бутылочки. Понаблюдал, как разлетаются в стороны брызги. Но не сильно, за пределы раковины не попадают… А отец у жены действительно мужик неслабый.
Шестидесятилетний бодрячок, бывший строитель. Несколько лет назад, перед пенсией, научился сантехнику ремонтировать, теперь в какой-то фирме работает, получает прилично. Им помогает – Дашке коляску купили, кроватку такую, с наворотами… Раздражает, конечно, своей бодростью, но с другой стороны… Он дочь в беде не оставит, если что… Сергеев оторвал взгляд от струйки, проморгался и, вспомнив, быстро пошел на улицу. Надо было перекурить.