Чащину захотелось возразить – сказать, что и их поколение тоже поездило, повидало немало. Но Дегтярев опередил:
– Да тут не от поколений зависит. Везде есть свои тюфяки и свои… такие. Вот Дениска же тоже всю Русь исколесил. Помнишь, рассказывал?
Зря, что теперь закис, жиреть даже начал. Смотри, сердце посадишь, на жопе-то сидя!.. Нет, но среди наших, конечно, больше романтиков было. И жизнь, ребятки, живее была.
– Ну, за романтику! – поднял стопку Игорь. – Обещаю, в апреле возьму своих – и… как там? – в Кандалакшу.
– И отлично, – заулыбался Дегтярев. – Детям полезно. Там такое море, ребятки! После Чупы заливы начинаются, острова, озер полно. А рыба!..
– Вот мы вас возьмем, Геннадий Борисыч, проводником. Я порыбачить когда-то любил.
– Да не-ет, Игорек, я уж – все. – Дегтярев помрачнел, постарел мгновенно. Стало видно, что ему за семьдесят и тайком от всех он наверняка принимает какие-нибудь сильнодействующие лекарства. – Я отъездился.
– Что так? Здоровье?
– А, не в одном здоровье дело… На Новый год-то подарок нам какой сделали. Паразиты. Все тянут из людей и тянут… Мне еще терпимо, а простым-то… Обложили со всех сторон.
– Это вы про отмену льгот? – спросил Чащин – мельком видел на днях по телевизору, как пенсионеры перекрывают дорогу, толкаются с кондукторами, митингуют.
– Ну да, про нее. Отрезали нас – подыхайте. Какие-то гроши пообещали…
Игорь сочувствующе вздохнул, а Чащин глянул на часы:
– Шесть. К сожалению, мне пора. Встреча… – И приподнялся.
– Погоди ты, Дениска! Ты что? – Дегтярев гневно поднял брови. -
Сейчас добьем пузырек-то.
И Игорь поддержал: выпьем и разойдемся.
Чащин сдался. Честно говоря, лень было возвращаться в свой кабинет, ждать, пока компьютер отключится, потом спускаться на улицу в холод, идти одному до метро… Крошечная порция коньяка быстро дала о себе знать – стало легко и умиротворенно, и ласковый шепоток внутри обещал от этой пустой вообще-то, ненужной посиделки чего-то особенного.
Выпили на этот раз за справедливость. Дегтярев шумно, как после водки, выдохнул, бросил в рот шоколад. Посопел раздумчиво, сказал:
– Я пожелать хочу… Пожелать вам хочу, чтоб не забывали, что вы – мужики. Сейчас мужиков превращают… даже не знаю в кого. Во что. И пресса эта, и телевизор. Вон – сплошь в бабских нарядах, в колготках. Тьфу! А книги… Я у внука беру книги, которые модные, смотрю – и что не мужик там, то обязательно слизь какая-то, эти… метросексуалы сплошные. И везде это, это…
"Чего он с цепи сорвался?" – удивился Чащин и решил возразить:
– Мы в журнале стараемся…
– Мало! Хорошо, что стараетесь, но мало этого. Мужиков всерьез изводят. И все это, я считаю, с шестидесятых началось. И в кино появились додики, нытики всякие, и в литературе стали мудаков прославлять. Как им, бедным, трудно живется, как они себе места не могут найти. Нянькались и донянькались. Теперь по телевизору мужика в юбке чаще увидишь, чем бабу. И все притирки для них рекламируют, кремы до бритья, после. Гели, муссы. Тьфу, твою мать!
– Да вы уже перебарщиваете, Геннадий Борисыч, – улыбнулся Игорь. -
Что плохого в креме?
– А постепенно все начинается. Сначала попрыскался, потом помазался, а потом… Кто спорит, мужиком трудно быть. За это бороться нужно, как за все в природе. А если еще и педиков каждый день рекламировать… Где, скажите, новый Урбанский, Рыбников, Жженов,
Ульянов? Нету! Одни слащавые… А еще удивляемся, почему это столько лесбиянок развелось. Да женщина на одного, другого слащавого напорется, а потом думает: да я лучше с себе подобной, она хоть не предаст и поймет. И вы, ребята, – Дегтярев пристукнул кулаком по краю стола, – прошу – требую! – осторожнее будьте. Засосет эта зараза, и – конец. И не заметите сами, как колготки потянет примерить, глаза подкрасить.
Чащин поежился. Вспомнилось, как лет в пятнадцать подводил глаза – тогда у неформалов это модно было. Глухонемые продавали на вокзале фотографии группы "Кисс", Элиса Купера, а в "Студенческом меридиане" появились изображения Кинчева, Цоя, Гребенщикова. И у всех – у одних густой, у других осторожный – был на лице грим. А Виктор Цой вообще походил на девушку – длинные волосы, бусы на шее…
– Ну что, Геннадий Борисович, – с сожалением произнес Игорь. – Пора выходить. Правильно вы, конечно, все говорите, но жизнь сложная штука.
– Кто ж спорит… – Дегтярев взял пустую стопку, покрутил, посжимал в огромном кулаке и поставил обратно. – А, слушайте, может, еще по одной? У меня есть, – потянулся к сумке, – и шоколад тоже…
"Таблерон" настоящий…
– Не стоит, наверно, – для виду стал сопротивляться Игорь; глянул на
Чащина. – Ты останешься, Дэн?
Поняв, что если не уйдет прямо сейчас, то окажется дома поздно ночью, завтра будет болеть, проклинать все на свете, Чащин вскочил.
– Нет, пора.
Быстро надел в своем кабинете пальто, выключил компьютер, выдернул из розеток все вилки. Двое суток он здесь не появится.
Пятницкая, как каждый вечер, была празднично оживлена. По тротуарам не быстро, а как-то с ленцой, прогулочно, двигались люди; по проезжей части тоже спокойно катили машины, приятно, аппетитно шурша снежной кашей. Кафешки попроще были забиты, а перед входом в престижные стояли небольшие очереди. Странные очереди из желающих провести пару-тройку часов в переполненном зале, съесть жареное мясо или паровой шашлык, выпить чего-нибудь и отдать за это несколько тысяч рублей. Правда, и Чащин несколько раз бывал составляющей частью этих очередей – торчал у дверей вместе с Игорем или с девушкой, которой необходимо было посетить "Елки-Палки" или "Апшу" перед тем, как ехать к нему домой…
Чащин шагал к "Новокузнецкой", предвкушая просмотр лучших боев Майка
Тайсона. Посмотреть и медленно, плавно уснуть… Но праздничное состояние окружающих быстро передалось и ему, и он вспомнил, что позади целая рабочая неделя, а через два дня выходных снова нужно будет засесть в кабинете. И тоже захотелось как-нибудь отметить этот вечер – вечер пятницы, сделать что-то, чтобы он остался в памяти.
Позвонить кому-нибудь, встретиться, посидеть?
Отошел на край тротуара, к кирпичной стене. Раскрыл мобильный, дисплей приветливо осветился… Стал щелкать кнопкой на телефоне, листая адресную книгу.
Номеров было множество, правда, почти все не для отдыха – автомойка, автосервис, рекламные агентства, продюсерские центры, телефон хозяйки квартиры, справочная "Альфа-Банка", справочная "Центела"…
И в этом ненужном сейчас наборе мелькнула надпись "Виктория". Чащин автоматически щелкнул дальше, появился новый номер очередной фирмы, но он тут же вернул прежнее. Да, Виктория… И, не давая себе времени засомневаться, нажал "ОК".
Слушая длинные гудки, смотрел на идущих мимо. Парни, девушки, женщины, мужчины, редкие дети и старики… Среди всех этих миллионов, шагающих сейчас по сотням московских улиц, сидящих в сотнях кафе, в тысячах квартир, едущих в тысячах машин, Чащин был более-менее знаком с сотней. Даже девушки, которых время от времени приводил на ночь к себе, как-то быстро терялись в этих миллионах чужих, забывались. А с Викторией он поддерживал отношения не первый год. Специфические, конечно, отношения – примерно два раза в месяц по часу, по два, – зато стабильные.
– Алле-о? – ее тонкий, наигранно-нежный голосок.
– Привет, Виктория. Как дела?
– Хорошо. А кто это?
– Это Денис. Помнишь?
– А-а! – голос стал искренним. – Привет-привет!
– С Новым годом прошедшим.
– Ой, спасибо! И тебя.
– Слушай… – Чащин почувствовал знакомое сладковатое волнение, которое появлялось всегда, когда готовился спросить о главном. -
Можно приехать?
– Когда?
– Ну, сейчас. Я на "Новокузнецкой". Через полчаса буду. – Виктория жила у метро "Сокол": шесть станций по прямой.
– Хорошо. И на сколько?
– Да как… Пока не решил.
– Нет, мне надо знать.
Чащин в уме подсчитал, сколько у него денег, и сказал:
– На два часа.
– Хорошо. Адрес помнишь?
– Конечно. Код – двести девять?
– Ага.
4
Выходные для него разделялись на две совершенно разные половины.
Одна – суббота – была заполнена необходимыми и приятными делами, воскресенье же обычно получалось днем пустым, длинным и скучным. За воскресенье Чащин успевал устать от безделья так, что в понедельник с радостью мчался на работу. Блоки из нескольких выходных, вроде майских праздников, приводили его в ужас, примерно на четвертый день он готов был сотворить что-нибудь из ряда вон выходящее – или расколотить телевизор, по которому вечно шли не те передачи и фильмы, или напиться в одиночку, или взять гитару, надеть свой старый прикид, выйти на улицу.
Но суббота приносила Чащину радость. Он просыпался, как и в будни – привык, – в начале восьмого, но не вскакивал с дивана, а спокойно лежал, окатываемый легкими, теплыми волнами дремы… Особенно приятно было весной, когда шторы постепенно, по одному, прокалывали лучи встающего солнца, наполняя комнату светом. Но и сейчас, зимой, эти субботние утра тоже были хороши – полутьма, тишина за окном, тишина за стенами, и в такие минуты ни о чем не думается, ничего не вспоминается, не представляется. Странное, редкое состояние покоя.
Потом, медленно ожив, но ожив какой-то малой своей частью, Чащин подгребал кучку пультов дистанционного управления и вяло, смакуя эту вялость, выбирал, что бы включить: телевизор, дивиди, магнитофон, радио, компьютер; он начинал вспоминать, какая кассета в магнитофоне, какой диск вставлен в дивиди, пытался определить, что сейчас может идти по телевизору. И наконец, чаще всего наобум, жал на кнопку "Play", убивал благодатную, но уже утомившую тишину и под звуки музыки или голос ведущего поднимался.
В холодильнике обычно ждал "Туборг". Несколько холодных, запотевших бутылочек. И, еще не умывшись, не почистив зубы, Чащин сдергивал жестяную крышку, улыбался бодрому пуку вырвавшегося из бутылки газа и делал первый, самый сладкий глоток пива – заменителя будничного кофе.
В субботу он принимал не торопливый душ, а ванну. Лежал долго, подпуская горячую воду, гоняя, как ватерпольные мячи, куски пены.
Так же, часами, он играл в ванне в детстве, а потом был период, когда несколько лет даже не видел ее – общага в Питере и армия, – или по месяцу не имел возможности мыться – во время своих панковских скитаний. И потому, наверное, он очень ценил возможность без спешки, с удовольствием полежать в воде…
Готовить не любил. Всю неделю ел бутерброды или курицу гриль, варил пельмени, сосиски. Но в субботу хотелось сделать что-нибудь необычное, замысловатое… По утрам он экспериментировал с омлетом – готовил его то с поджаренной, мелко нарезанной свининой, то с креветками, то с обилием лука и гренками; с зеленым горошком, сладкий, почти сплошь из помидоров…
После завтрака смотрел на часы. Не машинально, не бегло, а пристально, стараясь поделить циферблат на дольки, каждая из которых символизировала одно из предстоящих дел. Весь день еще был впереди – большой, хороший, долгожданный. Его личный день…
– Так, – объявлял себе Чащин первое серьезное дело. – За продуктами.
Рынок располагался рядом, на Фруктовой улице. За шесть лет Чащин успел познакомиться со многими торговцами и не боялся, что ему подсунут тухлятину или кусок мякоти, усеянный раскрошенными костями.
И почти автоматически он набивал пакеты обычным набором: немного свинины, немного баранины, розовая, аппетитная говядина, немного телячьей печени, филе индейки. В одном из тонаров торговали полуфабрикатами. Недорогими, но качественными. Чащин любил манты и говяжьи рубленые бифштексы, замороженные овощные смеси… Остальные продукты предпочитал покупать в супермаркете "Копейка".
Возвращался домой медленно, с удовольствием приподнимая и опуская тяжелые, туго набитые пакеты – ему редко приходилось прикладывать физическую силу, и иногда он начинал понимать тех, кто регулярно посещает тренажерные залы. Платить деньги за то, чтобы тягать штанги и качать железные блины на тросиках, Чащин был не готов, но об утренних пробежках и зарядке подумывал.
Заносил покупки домой и тут же опять выходил на улицу. На этот раз шел в винный магазин "Ароматный мир", выбирал пару бутылок чилийского или аргентинского красного сухого вина; в одном ларьке покупал несколько бутылок "Туборга", пакетики с сушеным анчоусом, а в другом – хлеб. Теперь он был готов к автономному существованию в квартире два дня и обеспечен питанием на будущую неделю.
Уже чувствуя легкий голод, резал часть свинины на большие куски, засыпал специями и принимался за уборку. Было приятно знать, что, наведя порядок, он быстро пожарит мясо и откроет вино… Быстро, но тщательно, не халтуря, стирал пыль с телевизора, мебели, подоконников, пылесосил, мыл полы. Заканчивал туалетом и ванной.
Часа в три дня готовил обед, приносил его на подносе в комнату, включал телевизор.
Правда, телевизор чаще всего разочаровывал. Не то чтобы на шестнадцати доступных Чащину каналах нечего было смотреть – просто он начинал искать лучшее, наконец находил какой-нибудь интересный фильм, а когда тот прерывался рекламой, щелкал дистанционкой дальше, находил другой интересный фильм или передачу, потом пытался вернуться обратно, по пути обнаруживал еще что-нибудь, что увлекало… Эта чехарда утомляла, и в итоге приходилось гасить экран, копаться в дисках или видеокассетах, путешествовать по радиостанциям.
Вечером, стараясь убедить себя, что не стоит, самому себе сопротивляясь, садился за компьютер, загружал одну из тех игр, в какие обычно играл. И до поздней ночи, изредка отпивая из бутылки выдохшееся пиво, бросая в рот крошечного анчоуса, строил очередную цивилизацию, отбивался от врагов, захватывал соседние острова, укреплял их крепостями или забирался в тыл гитлеровских войск, взрывал мосты, освобождал военнопленных… В конце концов приятно обессилев, переползал на удобный, купленный им самим в ИКЕА диван и засыпал.
А в воскресенье ни смотреть телевизор, ни играть на компьютере, ни читать не хотелось. То и дело попадалась на глаза стоящая в углу гитара, тянуло к окну – посмотреть, что там происходит снаружи, и, может быть, выйти; дисковый, восьмидесятых годов телефонный аппарат, казалось, перемещался по квартире вслед за Чащиным, намекая, чтобы снял трубку, кому-нибудь позвонил. И спасением становились спортивные передачи. Теперь даже удивительно было, непонятно и дико, как ТВ существовало без отдельного спортивного канала.
В детстве, наверное, подражая отцу, Чащин увлекался футболом и хоккеем. Смотрел трансляции, играл с пацанами во дворе. Но лет в четырнадцать он узнал рок-музыку, поэзию, стал читать переворачивающие душу книги и к спорту потерял интерес. На предложения отца посмотреть какой-нибудь матч лишь хмыкал сочувствующе-презрительно и уходил к себе в комнату, слушал злые и честные песни или читал про Мартина Идена, Раскольникова, о семи повешенных…
Опять заинтересовался спортом недавно, когда стал жить так, как сейчас. На работе, во время перекуров, часто завязывались разговоры о футболе, об Олимпийских играх, в их журнале появлялись анонсы самых ярких спортивных событий недели.
Поначалу Чащин смотрел лишь футбол и хоккей, а потом открыл для себя лыжные гонки, биатлон, бег, прыжки с шестом, бокс, теннис. На последней зимней Олимпиаде не мог оторваться от соревнований по керлингу – катание камней по льду оказалось в сто раз интересней и сложней бильярда… Но спортивные передачи, хоть и помогая более или менее терпимо пережить воскресенье, не прибавляли сил – скорее иссушали, высасывали энергию. И, несмотря на все ухищрения, этот день оставался для Чащина тяжелым, неприятным, лишним.
Лучше бы это произошло в воскресенье, а не вечером в субботу. В воскресенье он, наверное, был бы даже рад такому вообще-то малоприятному, но необычному происшествию.
Сидел за компьютером, сжимая в правой руке мышку, а левой осторожно подавливая на клавиши, стараясь провести своего героя мимо сторожевых вышек фашистов, чтобы взорвать склад с боеприпасами. И в этот момент в дверь позвонили.
На площадке стояла немолодая женщина в очках и потертой лисьей шапке, пальто накинуто на плечи, а под ним странная, резиновая, кажется, кофта. Или комбинезон…
Радостно глянула на Чащина, потом на номер квартиры и изобразила удивление:
– Ой, это шестьдесят седьмая! Простите. Нам в шестьдесят девятую…
– И тут же сменила тон с извиняющегося на просительный: – Молодой человек, вы бы не могли помочь? Если все равно так случилось…
Соседку вашу спустить.
– В смысле?
– Я из "скорой помощи". Врач. Соседку вашу госпитализируем. Из шестьдесят девятой. А некому… Ее спустить надо. В машину.
– Ну ладно, хорошо. – Чащин стал прикрывать дверь; женщина схватилась за ручку.
– Вы правда поможете?
– Ну да. Оденусь только.
Их дом был зигзагообразной формы. В каждом крыле по четыре квартиры, а в центре этажа-зигзага – лифт. Соседей в своем крыле Чащин знал в лицо, а в другом ни разу не бывал, даже никогда не заглядывал.
Конечно, сталкивался с кем-нибудь из его обитателей у лифта, но утверждать, что этот человек живет в такой-то квартире, а этот – в такой-то, не мог. Шестьдесят девятая находилась не в его отсеке.
Чужая, неизвестная территория.
Шагнул – дверь была настежь – в темную, забитую коробками, палками, мешками прихожую, и тут же попятился обратно. Пахло тяжело, удушливо прелью, лекарствами, чем-то скисшим, гниющим. К тому же увиделась часть комнаты, как раз та, где одевали старуху. Чащин ее узнал – раньше постоянно торчала на лавочке возле подъезда. Сейчас над ней, сидящей на табуретке, хлопотал сухощавый, седоватый мужчина, тоже уже почти старик, – пытался вдеть старухины руки в рукава кофты.