Виктора". "Как же так, Витя?" – "А вот так", – ответил он и приписал фломастером: "А также Михаилу". Как выяснилось потом, Витя выпросил эту картинку у хозяев на выставку под честное слово на три дня. Был скандал. Картинка осталась у меня.
…Я уже говорил, что в свое время на меня очень сильное впечатление произвел один из лидеров местного андеграунда Миша Захаров, трагически погибший в 1982 году. Как все большие художники, он был плодовит (в том числе у него было много детей).
Помню, как ко мне попала первая работа Миши "Оранжевый мальчик". Мой друг, известный журналист и поэт Коля Климов, в те годы сильно выпивал. Скажем даже, ужасно пил. А так как у него дома постоянно крутились какие-то приблудные поэты и художники, все стены квартиры были увешаны картинками. На почетном месте висела работа Захарова
"Оранжевый мальчик". Однажды я встретил Климова и замечательного графика Серегу Бирюкова в антикварном магазине на углу улиц Маркса и
Белинского. Им хотелось выпить. Они с печальным видом повели меня домой к Климову и разрешили выбрать картинки. Я выбрал работу Вити
Сироты, которую он подарил Свете, жене Климова, картину Миши
Захарова, а в нагрузку мне достались клопы и полотно музыканта Коха.
Получив деньги, они продолжили выпивать, а я помчался прятать картинки. Вечером вернулась Света. Бирюкову повезло, он спал. Климов пришел ко мне утром печальный и трезвый. Свету мы все вместе задабривали полгода, дарили всякие подарки. Коха мы ей вернули, на остальное она махнула рукой. Климов бросил пить и не пьет уже больше десяти лет. Все довольны.
Работы Захарова, и живопись, и графика, продолжают стекаться ко мне со всей страны. Сегодня в собрании достаточно полно отражено его творчество. Однако каких это стоило трудов! Мы с Витей Сиротой знали, что в ДК металлургов хранилось около двухсот Мишиных работ.
Насобирав сто тысяч рублей, положив их в мешок, мы поехали разговаривать с Мишиной вдовой. Приехав к Вале на Машиностроителей, застали там большое скопление непонятых поэтов и непризнанных художников. Витя предложил выкупить все Мишины работы и показал деньги. На что Валя, встав в позу римского сенатора и обведя рукой обшарпанную квартиру, произнесла: "Мне что этими деньгами? Стены оклеивать?" Когда мы вышли, мудрый Витя пожал плечами: "Невозможно работать, блинами жопу вытирают".
…Зачастую мне удавалось общаться с художниками напрямую. Помогала мне в этом замечательная женщина Маргарита Карповна. Однажды мне попал в руки маленький проспектик года 1983. Назывался он "Борис
Бронькин". Некоторые картинки меня просто удивили, и я попросил
Маргариту Карповну найти Бронькина и договориться с ним о встрече.
Маргарита Карповна договорилась, и мы пошли в мастерскую. "Только он теперь не Бронькин, а Богданов", – предупредила меня Маргарита
Карповна. Надо сказать, что я всегда общался с неофициальными художниками. Жизненное пространство неофициальных художников – это их квартира, а чаще кухня. И картинки у них маленькие. Бронькин же, художник официальный, был одним из самых молодых членов Союза художников, и картинки у него были большие, каких я раньше и не видел. Мы несколько часов их рассматривали, в результате я отобрал работ больше чем на десять тысяч долларов и попросил художника показать старые работы. Нехотя и стесняясь, он достал с антресолей пыльную работу и показал нам. У меня закружилась голова. Он запросил за эту картинку всего семьсот долларов, хотя остальные стоили по полторы-две и даже две с половиной тысячи. Картина эта называется
"Не все вернулись с войны". Я считаю ее лучшей бронькинской работой и зачем-то показываю всем немцам. Картинок мы наотбирали на тринадцать тысяч долларов, десять из них мне дала Юля. Бронькин купил на эти деньги квартиру.
А с картинкой "Во саду ли, в огороде" была целая эпопея. Она висела в ординаторской больницы № 25 на третьем этаже. Я предложил больнице две с половиной тысячи долларов, а также оказать помощь одноразовыми шприцами и медикаментами, а также предложил им несколько картин взамен. Отдал я им за нее две картинки Бирюкова, которые до сих пор висят там. Разговаривал с врачами знаменитый хирург Поливанов, начмед Ваксман, Коля Климов, сам художник Бронькин, главврач больницы и даже почтенный министр здравоохранения Скляр. Умные врачи посчитали, что если я даю две с половиной тысячи, то картинка стоит гораздо дороже. Они даже стали названивать в музей и просили, чтобы музей забрал у них эту картинку. На что главный искусствовед резонно ответила: "На фиг она мне нужна!" Они ей жалуются: "Дак Бондаренко просит". – "Ну так продайте". – "А-а, мы к ней привыкли", – сказали доктора. В результате замечательный художник Марат Газизов сделал мне точнейшую копию этой картины темперой на дереве. Получилось гораздо лучше, чем у Бронькина, и я успокоился. Вот тебе и люди в белых халатах! Мне очень жаль, что Бронькин, замечательный художник, ныне находится в творческом кризисе, да и сама фамилия Бронькин гораздо лучше, чем Богданов.
…А Ганшина я потом искал семь лет. Найти его помог опять же Витя.
Художник жил в маленькой комнате на окраине города. Мы приехали к нему с Витей и Борей Швирикасом. В своей маленькой чистой комнатке он показал нам сотни фотографий, эскизов и сказал, что законченных работ у него не больше двадцати. Мы спросили, почему так мало. И он честно ответил, что на одну большую картину у него уходит не меньше года. Я был несказанно рад узнать, что "Диспетчер" не продан, а находится у него. На следующий день Ганшин привез нам с Борей восемь живописных работ, запросив за них двадцать тысяч долларов. Мы с
Борей осторожно предложили пять, на что художник тут же согласился.
"Диспетчера" среди них не было, "Азию" я сразу забрал себе, остальные работы мы с Борей разделили. Разделили удивительно, потому что до сих пор завидуем друг другу. На эти деньги Ганшин купил себе квартиру, и мы продолжали сотрудничать. Однажды я спросил у него, почему он нигде не показывается и не любит выставляться. Он поведал мне грустную историю. Когда он выставлялся в Доме художника, одна тетушка, известный в городе искусствовед, встав перед замечательной картиной "Три имени", громко изрекла: "Такое мог нарисовать только шизофреник!" Что б ты понимала, старая перечница! Спустя два года состоялась выставка в резиденции губернатора области. Все гости губернатора, главы администраций, краев и областей, профессиональные искусствоведы и многие жители города увидели эти работы. Скажу без преувеличения, никто из них и не представлял, что у нас есть такие художники!
На этой выставке мне не повезло. Ганшина оптом забрал Зубов, а с ним не поспоришь. Сам гэбэ и крыша гэбэшная. Но "Диспетчера" я у него увел. Ганшин к концу выставки сделал для Зубова копию, но тот все понял. Был большой скандал, пришлось прятать художника у мебельщиков, жизнь у него пошла конкретная. Когда я ехал с выставки, по пути подбросил девчонку. Увидала "Диспетчера" – едва не прослезилась. Искусствоведка оказалась. Потом она меня консультировала. Пристала с Ганшиным, что он писать почти перестал, а значит, нужно скупать написанное. Я говорю, за чем дело стало, едем к жене. Клянется, что жена пуста. Так ищи, говорю, вот деньги.
Отвечает, это не деньги, а давай настоящую цену, потому что с
Ганшиным уже ясно, что гений. Одну картинку она разыскала. Поехали смотреть. "Птицы" называется. Птиц там и не ночевало, разве во сне привиделось, но картина пробирает. Зубов Олег Петрович грамотно меня обвел. Хозяйка цену задирает, девчонка нервно скулит, но денег не даю. Пусть Олег Петрович платит, ему капитал государство уступило, а я все сам постигал. "Птиц" мне все равно потом Юля подарила.
Вдруг откуда ни возьмись явился куратор Майский. По ящику сообщил, что "Оранжевый мальчик" якобы украден, а также намекал на мое прошлое. Я, собственно, прошлого не скрываю, но Майский мэра обслужил. Всем понятно, что выпад политический. И показал картинки.
Я сразу сел звонить. Юля меня подвела: на куратора у нее выхода не было. Всю неделю настроение было паршивое, пока у Майского в галерее крыша не рухнула. Он подумал плохое и снова в телевизор сунулся: криминальные элементы лезут в культуру. Сам ты элемент! Я пригласил
Майского в свой фонд, принял по-царски, предложил помочь с ремонтом.
Этот больной на всю голову кривлялся, благодарил, а на пороге вдруг объявляет: "Ганшин мой друг, меня за него чуть жизни не лишили, картин его тебе не видать, даже не мечтай". Ну, это мы еще увидим!
Картинки у Майского были уже последние, Ганшин действительно бросил писать, потому что рисование картинок не приносило этому гордому человеку денег. Это более чем странно, потому что за одну из его картин, "Городовой", мне давали 15 тысяч долларов. В настоящее время
Ганшин благополучно работает дизайнером на мебельной фабрике, и картин его в свободной продаже практически не встречается.
Певец закрыл папку, уронил ее на пол и задумчиво подошел к пианино.
Хотелось петь.
6
Анна никак не могла успокоиться из-за диспетчера. С Петровичем она примирилась, поняв, что человек был не в себе, но диспетчер замолчал. Больше не разговаривал, а только смотрел. Взгляд был тоскливым, как у больной собаки. Кроме того, должна была прийти
Сашка, а как оправдываться за порезанную картину, Анна не имела понятия.
Дочь явилась сама не своя. И только сели за стол чай пить, как явился Петрович.
– Олег Петрович Зубов, – представился он на пороге.
– Только этого не хватало, – вскочила Александра. – Вам тут делать нечего, Олег Петрович! Идите, откуда пришли.
Анна оцепенела от Сашкиной дерзости.
– Если вы из-за картины…
Старик сморщился, как от зубной боли, но решительно снял ботинки, прошел в кухню и сел на табурет.
– Я Анне Григорьевне уже говорил, что готов компенсировать ущерб…
– Да? – удивилась Сашка. – И чем же?
– Ну… в общем… Как скажете…
– Вы нам полсада сожгли, – заявила Сашка. – Квартиру разгромили.
Лишили ребенка отца. Майского завезли в лес… И после этого заходите в дом как ни в чем не бывало! Чем вы собираетесь это компенсировать?
Петрович потерянно оглянулся на Анну, а Сашка продолжила:
– Ну да это ладно, дело прошлое. Сейчас другое. У вас семь картин
Ганшина.
– Шесть. Одна копия.
– Вы же взрослый человек, – тихо проговорила Саша. – Это авторский повтор, сделанный самим художником. Та же самая картина. Той же кистью, той же рукой. Поймите, это не подделка.
– Не бывает одинаковых картин, – хмуро отозвался Зубов. – Одна – ненастоящая.
Саша вдруг вспомнила, как однажды в Крыму незнакомый парень пожаловался, что она испортила ему отдых. Что до странности похожа на его невесту. Он тут гулял перед свадьбой, а Саша мешала, упрекая всем своим видом. У каждого есть двойники. Бог пишет историю буквами, его буквы – люди, птицы, камни, деревья. Если она буква
"Ф", то ей встретится не так уж много дублеров и копий, а если "А"?
– А близнецы? – возразила она. – Один ребенок тоже ненастоящий? В природе так бывает.
– Тут не природа. Они осознанно.
– Осознанно. Пусть. Вы когда-нибудь бывали в безвыходном положении?
Петрович поднял на нее усталые глаза и снял очки.
– Во всяких бывали. Не учи меня, ладно? Сорвался я, причинил вред, – он покосился на Анну, – хорошей женщине. – Проси компенсацию. Ей не хотел, хотел наказать.
– Вас утешит, если я скажу, что художник бросил писать? Что он…
Петрович положил свою руку на Сашину. Она смолкла.
– Тихо. Не заводись. Неделю нервами мучился. Сейчас отпустило.
Резанул – и понял, что все зря. Картин я все равно не понимаю. Ни детям моим, ни внукам они не нужны и вряд ли пригодятся. Мне только напоминают про обман. Зря я их покупал, да еще надули. Слушал советчиков. Посуди сама.
Петрович повернулся к Анне и разговаривал с ней.
– К примеру, "Цирк". Зрители в масках, дети жирные, тоже в масках, а лошадь на арене худая, белая, страдает. И на спине у нее клубок людей, тоже в масках. Намек понятен, кто зверь, кто человек. Или
"Яблоки и цветок". Приглядишься: яблоки – груда черепов, а сломанный цветок – птица с длинной шеей. Тоже намек. И все мрачно. А "Дерево и две лодки"? Говорить нечего. Смотришь – такая тоска за горло берет, что хоть вешайся. Зачем это мне? Зачем в картинах такая тоска?
Анна согласно кивала, а Саша думала, ну какой же идиот Майский.
Какой дурак! Он воображает, что Бондаренко с Зубовым сцепились из-за картины!
– Ну, в общем, – подвела итог Саша, – вы отдаете нам эти картины, а мы вам дачу.
– Да ты что? – возмутилась Анна.
– У меня их три… – сказал Петрович. – Три дома за городом. У меня же трое детей.
– Саша, – не вытерпела Анна. – Ты, часом, не заболела? Вид-то никудышный. И говоришь пустяки одни…
– Пусть забирает, – вздохнул Петрович. – Безделки это. Кастрюли германские тоже могу отдать.
Анна после ухода дочери не знала, что и думать. Только глядела на
Петровича с грустным изумлением и еще радовалась, что Сашка пропустила мимо ушей слово "резанул".
Петровича она почему-то жалела и с тоской глядела в окно напротив, когда он не приходил.
Там, под его кухонным абажуром, шла обычная жизнь, изо дня в день одна и та же. Подрастали дети, делали ремонт, приносили на Новый год елку, мыли посуду, ссорились, и потом все сначала, по кругу, пока старики не оставались вдвоем, и этот союз двоих, еле справляющихся с жизнью, и было все, что от нее оставалось. Две сухие пустые скорлупы от ореха, съеденного дочиста. Не дай бог, если твой старик умрет, тогда и былого нет. Ничего не доказать – то ли жил, то ли привиделось. Анна поежилась, вспомнив Ленины похороны. Полное кафе жующих и пьющих, и никому нет дела. Никто не заплакал, не загрустил…
– Ты, Петрович, зачем картины отдал?
– Неживое это, – отмахнулся он. – Никчемное.
Анна встала, молча принесла из комнаты "Диспетчера" и поставила перед ним.
– А это тогда как понимать?
Уже и без лупы было видно, что мужик на картине исхудал, заострился лицом и теряет облик человеческий.
– Краска некачественная, осыпается, – заявил Петрович и хмуро отвернулся от картины.
– Конечно. Если ножом чиркать…
– Сто раз уже сказал, что компенсирую… Чего тебе еще? – взмолился
Петрович.
– Давай ужинать, – вздохнула Анна.
Зубов ел пшенную кашу и раздумывал, сказать Анне или не сказать, что он уходит из дому. Невестки между собой каждый день лаялись и мужей заводили, поэтому сыновей с дочерью тоже мир не брал. Дома, что он им расписал, оказались неподходящие. Всем было мало, все несправедливо, все не так и не эдак. И для кого он покупал огромную квартиру, чтобы вместе жить? Для кого не женился, чтобы не приводить детям мачеху?
– У меня дома ад, – сказал он, глядя в тарелку. – Зависть, склоки.
Жить нельзя. Старому так вообще невмоготу, а моложе я не стану.
– Надо же, – удивилась Анна. – А я тебе из окна завидую, мол, семья у человека.
– Зоопарк, – не согласился Петрович. – Картины я назло отдал. Уйду из дому совсем…
– А где жить будешь? – удивилась Анна.
– Где-где… В лесу с ружьем и собакой.
– А я ведь тоже одна, – сообщила Анна. – Хочешь, на нашей даче живи, если свои растрепал. Муж покойный строил. Деньги платил, а картины отдал за просто так. Александра неизвестно, как с ними поступит, да только с добром попрощайся. Не вернет. У нее насчет картин пунктик.
– Анна покрутила пальцем у виска.
Петрович, глядя в кашу, считал, сколько всего случилось, чтобы им встретиться. Первое, чтобы его художник обманул. Второе, чтобы квартиры окна в окна оказались и он диспетчера увидел. И чтобы сегодня Александра взяла картины и не встревала в их отношения. Но главное, что женщина оказалась хорошая. Можно с ней спокойно и в парке гулять, и огород сажать, и водку пить с солеными помидорами.
Случай правильно привел. Хотя вначале был обман. А повернулось хорошо.
Но как вышло, что из всей бурной жизни, с войной, ваучерами, приватизациями, ЧОПами, которые он держал в городе, осталось только ружье, собака и женщина в красном халате, он постичь не мог. В голове не укладывалось.
Когда Петрович ушел, задумалась Анна. К примеру, решили сносить здание – нет, нельзя: обнаружилось, что там Чехов останавливался по пути на Сахалин – дом нужно сохранить. Ее муж полжизни строил дачу.
Дом из бруса, подвал, площадка под гараж и фундамент для бани.
Инструмент в сарае, все в аккуратных карманах. Она так радовалась, отбирала каждый сорт – малина величиной со сливу, кабачки как тыквы, а огурцы – смотреть страшно! И кому теперь нужен этот дом без людей?
Пусть хоть Петрович живет с собакой. А она будет его навещать, не сидеть же с Махмудом. Махмуд, тем более, начал гадить в квартире.
Как Петрович появился, так и гадит. Ревнует, ассирийская душонка.
Она прошла в комнату, вопросительно поглядела на диспетчера, но порезанный смотрел в никуда и молчал. Оболочка осталась, а жизнь ушла.
7
Утром певцу позвонила Саша и спросила, есть ли у него в квартире железная дверь. Ей надо спрятать картины.
Певец, немного подумав, вынес из гардеробной одежду, чтобы комната была совсем пустой, и принялся развешивать те, что уже были. Семь ганшинских картин заняли одну стену. Он старался не глядеть на
"Птиц", чтобы снова не захотелось петь.
На такси приехала Саша, и они занесли еще семь полотен. Их тоже развесили.
Саша уселась в кресло и цокнула языком:
– Все, мы богачи! Четырнадцать картин Ганшина. Слушай, а откуда у тебя швирикасовские?
– Я их купил для тебя.
– Для меня? – изумилась она.
– Ты же сама говорила, что хочешь эти картины… Они твои. С ними и живи.
Певец усмехнулся, а она беспокойно заерзала.
– Что значит "с ними и живи"?
То и значит, подумал он. Если она уверяет, что хочет картины ради их самих, пусть получит. Что дальше, интересно?
– Ты имеешь в виду здесь, в этой комнате, жить? – обеспокоилась она.
– Где хочешь. Просто тут безопасней.
Саша принялась в волнении грызть ногти, обдумывая.
– А что я буду делать?
– Что всегда делала, – ответил певец.
Непонятно, что она имеет в виду. Почему жизнь должна стать другой?
У тебя появились картины, которые ты хотела. Что еще надо? Но Саша принялась теребить волосы, потом дергать ногами, потом разнервничалась окончательно.
– Что мне их, караулить теперь?
– Зачем? Есть сигнализация. Можно еще одну дверь поставить.