В тот момент пелена иллюзий спала с моих глаз. Нетвердым шагом я двинулся к стулу из красного дерева с прямой спинкой и рухнул на него, внезапно поняв все безрассудство своих планов также ясно, как и то, насколько Малкольм предан своей затее. Эмоциональные протесты и заявления были бы бессмысленны, поэтому я ответил так рассудительно и веско, как только был способен:
- Малкольм… вы же сами говорили о том, что все, что вы делаете, влечет ужасные последствия.
- Я говорил, - спокойно, но твердо возразил Малкольм, - о том, что мы делаем нашу работу чересчур хорошо. Дов Эшкол подтвердил это.
Почти невероятное заявление.
- Да. Я бы сказал - подтвердил со всей несомненностью.
- Следовательно, мы поняли это и продолжаем. - Казалось, он до сих пор был не готов посмотреть мне в глаза. - Мы с вами уже обсуждали: нам нужна уверенность, что все наши будущие проекты будут разоблачены в разумные сроки. Мы оставим массу зацепок - даже не зацепок, а явных несоответствий, таких, что любой тупица…
- Малкольм? - прервал я его, слишком шокированный, чтобы продолжать слушать, но все еще пытаясь говорить отчетливо и спокойно. - Малкольм, я не могу больше участвовать в этом. То, чем вы заняты, не только губительно, а и попросту опасно. Вы не можете не признать этого. - Он не отвечал, и во мне начало расти недоверие. - Неужели вы в самом деле станете это отрицать? Ваше дело, ваша игра, может быть, кажется вам осуществимой. Но там, в том мире, живут миллионы людей, которым ежедневно нужно осмыслять тысячи частиц новой причудливой информации, и у них нет времени и средств отделить реальность от очевидной фальшивки. Мир зашел слишком далеко, умы людей слишком напряжены, и мы понятия не имеем, на что клюнет следующий сумасшедший. Что вы намерены делать, если мы осуществим эту нашу последнюю затею, а какой-нибудь псих-американец с антикорпоративными и антиправительственными взглядами - а таких там в избытке! - увидит в ней причину, чтобы взорвать еще одно федеральное здание? А то и что-нибудь помасштабней? - Я замолчал и попытался увести разговор в сторону от моральной и политической диалектики, - увести с поля, на котором он был непобедим, - чтобы сделать упор на том, что прямо касалось и его, и остальных. - И еще: как долго вы рассчитываете выходить сухим из воды? Вспомните, с каким трудом нам удалось ускользнуть в этот раз, и чего нам это стоило. Вам стоит придумать что-нибудь другое, этот способ не…
Я прервался на полуслове, увидев, что его рука медленно поднимается.
- Хорошо, - сказал он, и в голосе его были печаль и горечь. - Ладно, Гидеон. - Он наконец развернул свое кресло; его голова поникла так сильно, что подбородок почти касался груди. Подняв затем голову, он так и не посмотрел мне в глаза; но горе в его лице было неподдельным и я исполнился жалости. - Я должен был сделать что-нибудь, чтобы предотвратить гибель Леона, - мягко произнес он. - Но каждый из нас знает, чем рискует.
- "Знает, чем он рискует"? Малкольм, ради всего святого - это же не война!
Эти гипнотические, тревожащие голубые глаза наконец встретились с моим жестким, пристальным взглядом.
- Не война? - переспросил он. Затем потянулся за парой костылей, прикрепленных сзади к его креслу. - Вы полагаете, - продолжал он окрепшим голосом, - что война не решает проблем. - С большим трудом он пытался встать на ноги, и хотя мне, как никогда прежде, безумно хотелось помочь ему, я сдержался и на этот раз. - Вы думаете, что такое лечение не поможет одолеть болезнь, от которой страдает мир. Отлично. - Он сделал несколько шагов в мою сторону. - Что бы вы прописали вместо войны?
Я просто не мог поддерживать разговор на таком уровне, и сказал об этом.
- Малкольм, речь не о "болезнях" и "рецептах". Цивилизация намеревается идти своей дорогой, и если вы будете пытаться ей мешать, вы лишь натворите еще больше бед. Может, вы и правы, может быть, информационное общество ведет нас к высокотехнологичному средневековью. А может, и нет. Может, мы просто не понимаем его. Может быть, Жюльен ошибается, и это вовсе не момент "локального экстремума". Может быть, во времена, когда Гутенберг выпустил свою первую Библию, тоже были люди вроде нас, что сидели в какой-нибудь технологически продвинутой коляске с лошадью и кричали: "Вот оно! Теперь все кончено!" Я не знаю. Но дело в том, что этого не знаете и вы! Единственное, что мы действительно знаем - невозможно остановить перемены и нельзя остановить развитие технологий. В прошлом нет ничего, что говорило бы о такой возможности.
Пока я говорил, Малкольм с медлительностью часовой стрелки развернулся, чтобы снова взглянуть на птиц.
- Все верно, - прошептал он.
Я готовился услышать возражения, и его слова прозвучали для меня полной неожиданностью.
- Вот как? - переспросил я, не понимая его.
Малкольм кивнул.
- Да. В прошлом нет ничего, что говорило бы в пользу такой возможности, - то есть пока что нет.
Он снова побрел к окну, а я последовал за ним, вдруг ощутив сильную нервозность.
- В прошлом - пока? Что вы имеете в виду? Малкольм, это бессмыслица.
Во время последовавших объяснений Малкольм, казалось, все меньше отдавал себе отчет в том, кто я такой и почему нахожусь в его комнате. Отсутствующее выражение и блеск его глаз, когда он смотрел на ослепительную синеву небес над морем, показались мне первым признаком серьезного душевного расстройства.
- А что, если в той комнате, - он указал на смежную с лабораторией комнату, - за прочной, очень толстой дверью вы найдете устройство, способное изменить и даже уничтожить историю и время - по крайней мере, в том виде, в котором мы их понимаем? Говоря коротко, когда станет возможным передвигаться сквозь временной континуум и вносить изменения в прошлое, "история" перестанет быть устойчивой фиксированной хронологией. Она превратится в живую лабораторию, где мы будем ставить эксперименты, чтобы улучшить текущие состояния нашей планеты и нашего биологического вида.
Если бы я воспринял эти заявления всерьез, то был бы крайне потрясен, но теперь я лишь больше уверился в том, что рассудок его помутился.
- Послушайте, Малкольм, - сказал я, кладя руку ему на плечо. - Постарайтесь понять: как врач, я обязан сообщить вам, что вы пережили, вероятно, довольно тяжелое потрясение, и возможно, не одно. Учитывая, через что нам всем пришлось пройти, я не удивлен. У вас есть друзья в Эдинбурге и, несомненно, они выяснят, услугами каких больниц мы сможем воспользоваться без излишнего шума. Если вы позволите мне провести кое-какие анализы и предложить курс лечения…
- Вы все же не ответили на мой вопрос, Гидеон, - заметил Малкольм. Его голос звучал все так же бесстрастно.
- Ваш вопрос? - переспросил я. - Ваш вопрос о путешествиях туда и обратно по времени - вы это имеете в виду?
Он медленно покачал головой.
- Не "туда и обратно". Никто всерьез не верит в возможность создания замкнутого временного туннеля, позволяющего субъекту переместиться в одном направлении и затем вернуться ровно в ту самую точку, из которой он отправился. На данном этапе это просто неосуществимо.
- Вот как? А движение в одну сторону, стало быть, осуществимо?
Малкольм не обратил внимания на мой сарказм.
- Физически эта задача не является особо сложной или необычной, - произнес он. - Как и в большинстве случаев, это вопрос в основном энергии. Электромагнитной энергии. А единственно доступный способ получения такого количества энергии…
- …сверхпроводники, - закончил я со внезапным содроганием, смутно припоминая статью, читанную мной по этому вопросу несколько месяцев назад. Я посмотрел на пол. Я все еще не верил, но меня отчего-то била крупная дрожь. - Микроминиатюрные сверхпроводники, - добавил я, и моя способность схватывать вошла в противоречие с моим неприятием его слов.
- Звучит знакомо, не правда ли? - Малкольму становилось все труднее сдерживать эмоции по мере того, как он продолжал. - Представьте себе, что вы не обязаны принимать настоящее, что досталось вам в наследство от прошлого. Вместо этого вы можете сконструировать иной набор исторических детерминант. Вы говорите, Гидеон, что современному миру нельзя помочь нашими средствами и что лекарств для этого нет. Что ж, эта же мысль пришла мне на ум более года назад. Но вопрос вовсе не в том, чтобы приостановить нашу деятельность. Мы должны были ее жестко упорядочить, и это частью объясняет то, что мы привлекли вас. Но мы были и будем должны продолжать делать то, что и раньше, пока не придет день, когда мы сможем изменить текущие условия нашей теперешней реальности, изменив прошлое. - Он поднес руку ко лбу, очевидно, ощутив последствия контролируемого, но от этого не менее сильного душевного волнения, с которым он произносил свой монолог. - И этот день уже недалек, Гидеон. Совсем недалек.
Я снова присел на стул. Самые тяжкие случаи безумия зачастую проявляются в нарочито рациональных формах; и я сказал себе, что ощущение тревоги, пришедшее тогда, когда я еще не утратил доверия к его словам, объясняется именно этим. К тому же я понимал, что не существует способа заставить его пройти мало-мальски серьезную программу восстановления, лечения и психотерапии. И все же я предпринял последнюю, неубедительную попытку достучаться до него:
- Малкольм, мне кажется, вы не отдаете себе отчета в том, что за язык используете. И в том, как он влияет на вас. - Он молчал - я счел это признаком явного интереса к тому, о чем я собирался говорить. - Вы говорите о "конструировании прошлого", - продолжал я. - Не кажется ли вам примечательным то, что вы вкладываете в эти слова, учитывая вашу личную историю? Не сомневаюсь, что вы хотели бы изменить настоящее, что "досталось в наследство" вам лично - у вас на это есть все основания. Но вы должны выслушать следующее, - я встал и шагнул к нему. - Вы можете использовать средства, разработанные вашим отцом, чтобы уничтожить мир, к созданию которого он приложил руку. Вы можете привести общество в смятение, одурманить его, навязав свою версию истории, вы можете даже наблюдать гибель людей и разрушение целых городов, и твердить себе, что это необходимый и благородный крестовый поход во имя борьбы со злом. Но в конечном счете вы все равно остаетесь тем, кто вы есть: вы все так же больны, все так же нуждаетесь в этих костылях и этом кресле, и все так же полны гнева и душевной боли. Вы не хотите менять прошлое в целом, Малкольм, - вы хотите изменить свое прошлое.
Несколько долгих минут никто из нас не произнес ни слова. Затем сверкающие глаза Малкольма сузились, и он кивнул раз или два. Добравшись до своего кресла, он медленно опустился в него, затем взглянул на меня и осведомился:
- Вам есть что сказать, Гидеон, помимо того, что и так совершенно очевидно?
Оскорбления от пациентов, страдающих манией величия, - самое обычное для меня дело; но должен признаться, что теперь я почувствовал себя задетым.
- Неужели вы можете называть это очевидным, - ответил я, стараясь не выдать голосом своей досады, - и при этом продолжать делать то, что вы делаете?
Он презрительно хмыкнул.
- Гидеон, - произнес он, качая головой с откровенным разочарованием. - Вы что же, вообразили себе, что я не проходил программ вроде тех, что вы предлагаете? В юности я все перепробовал: психотерапию, электрошок, медикаментозное лечение, что угодно - за исключением, правда, дальнейшей генной терапии, что мне кажется вполне простительным. И я выяснил, что мной движет, выяснил, как глубок мой гнев и в какой степени мотивы моих поступков являются личными, и в какой - философскими. Но в заключение я скажу вам то же самое, что говорил всем врачам, которых только видел. - Маниакальный блеск в его глазах немного угас, сменившись глубокой печалью. - На деле это ничего не меняет, не правда ли?
- Ничего не меняет? - повторил я в изумлении. - Господи, Малкольм, но если вы знаете, что ваши действия основаны на ваших личных предубеждениях и нерешенных проблемах…
- О, они решены, Гидеон, - отмахнулся он. - Я решил, что ненавижу мир, созданный моим отцом и ему подобными. Мир, где мужчины и женщины могут грубо влезть в генетическую структуру своих детей, просто чтобы улучшить их интеллектуальные показатели и чтобы те, когда вырастут, могли разрабатывать новые, еще более эффективные способы удовлетворить идиотские потребности общества. Мир, где интеллект измеряется способностью накапливать информацию, у которой нет ни контекста, ни цели, помимо дальнейшего ее распространения - и все равно человечество рабски служит ей. А известна ли вам, Гидеон, горькая правда, отчего информация поработила наш биологический вид? Потому что человеческий мозг обожает ее: он играет с получаемыми частицами информации, сортирует их и хранит, словно очарованный ребенок. Но при этом мозг терпеть не может глубоко изучать их и кропотливо выстраивать единую систему понимания. Но ведь только этот труд и порождает знание. Все остальное - пустая забава.
- И какое отношение все это имеет к осознанию вами ваших личных мотиваций? - осведомился я, не скрывая, что тирада эта меня порядком утомила.
Малкольм снова покачал головой.
- Гидеон, но сейчас это и есть мои личные мотивации. Я понимаю, что вы считаете, будто мне нужно лечиться. Но этой дорожкой я уже ходил, и - сказать вам что-то? В итоге я оказался там же, с чего и начал. Считается, что человек, отправляющийся в дорогу, знает, где он находится и что его окружает. Но он все там же. Как вы считаете, Гидеон, что должны делать люди после того, как они выяснили свои личные мотивации? Слагать с себя полномочия? Отказываться от своей роли в мире? Кого в истории человечества не стимулировали на действие его личные мотивы? И о каком развитии можно было бы вообще говорить, если бы не эти стимулы?
- Но это не главное, - возразил я. - Если вы на самом деле познали себя, то ваше поведение может измениться.
- А, чудодейственная мантра психолога! - почти закричал Малкольм. - Да, Гидеон, оно действительно может измениться, но как измениться? Сделаемся подобными Христу и подставим другую щеку алчности, эксплуатации, разрушению? Будем спокойно смотреть на то, как гибнет мир, потому что наши мотивы могут оказаться не совсем объективными? Знаете, да я скорее пойду и утоплюсь. Потому что вы говорите не об изменениях, Гидеон, вы говорите о параличе!
- Нет, - сказал я. - Я говорю о решении этих проблем теми способами, что не приводят к гибели миллионов людей.
- Я не разрушал этот город! - заорал он, и по дрожи, охватившей его тело, я понял, что новый приступ близок. Но, как ни стыдно мне признавать это, я был слишком потрясен его словами, чтобы что-нибудь предпринять. - Не я тренировал Дова Эшкола, - продолжил он, - и не я выпустил его в мир. И не я создал общество, столь зацикленное на коммерции, что оно отказывается регулировать даже самые опасные виды торговли! Но я скажу вам, что я сделал. Я перенес серию жестоких испытаний, позволивших мне обрести уникальную перспективу взгляда и, возможно, способность воздействовать на это самое общество. Может, мне отказаться от этого, ибо мои мотивы носят личный характер, а это так пугает людей вроде вас? Позвольте мне дать вам совет, Гидеон: следите за чистотой собственных побуждений, а мои предоставьте мне. - Он развернул кресло к окну и поднял вверх сжатый кулак. - Я знаю, почему я тот, кто я есть, но я не позволю тем, кто сделал меня таким, одержать окончательную победу. Я никогда не примирюсь с их попытками сделать весь мир гигантским ульем, где люди, во имя выгоды невидимых хозяев, играют с информацией вечно, а в итоге так и не знают ничего.
Это последнее роковое слово, почувствовал я, знаменовало собой завершение чего-то гораздо большего, чем этот разговор. Я не стал спорить, так как спор со столь всеобъемлющим психозом был бы бессмысленным. В некоторых его словах содержалась несомненная истина, хотя я и не мог оценить, сколь велика ее доля. Я был абсолютно уверен лишь в двух вещах, и в них я был уверен еще тогда, когда вошел в эту комнату. Я не мог ни оставаться на этом острове, ни участвовать в дальнейших проектах. Я хочу, чтобы Лариса ушла вместе со мной.
Все мое волнение перед перспективой сообщить об этом Малкольму испарилось само собой после его безумного монолога, поэтому я подал все это в довольно легкомысленной манере. Но лишь я закончил, как его лицо отразило столь неприкрытую угрозу, что я пожалел о своей дерзости.
- Я не уверен, что мне нравится эта мысль - отпустить вас в вольное плавание, Гидеон, - сдержанно высказался он, - теперь, когда вам известны все наши секреты. И вы на самом деле считаете, что Лариса уйдет вместе с вами?
- Если вы не встанете на ее пути, - ответил я со всей храбростью, на какую был способен. - А что до ваших секретов, то чего вы боитесь? Я - преступник, не забывайте, и я вовсе не стремлюсь к контакту с любыми властями. Но даже если б стремился - кто в целом мире поверил бы мне?
Малкольм задрал голову, обдумывая это заявление.
- Наверное…
Внезапно он начал хватать ртом воздух, а его руки взлетели к вискам. Я вскочил, чтобы помочь ему, но он отмахнулся от меня.
- Нет! - проговорил он, стиснув зубы и нащупывая в кармане свой шприц. - Нет, Гидеон. Это больше не ваша забота. Забирайте вашу нежную совесть и убирайтесь - сейчас же!
Что оставалось мне делать? Только подчиниться. После всего, что было сказано, прощания были бы неуместны, даже нелепы. Я просто подошел к двери и открыл ее. Весь гнев испарился, все сожаления умолкли. Выходя наружу, я оглянулся - Малкольм сидел, нашаривая шприцем вену руки и шепча что-то сквозь стиснутые зубы.
Я вдруг поймал себя на сожалении о том, что вся его болтовня о путешествиях во времени была столь явным бредом; теперь, когда все было сказано и сделано, в настоящем у этого человека и впрямь оставалось немного.
Глава 43
Оставался последний нерешенный вопрос: насколько подробно стоит рассказывать остальным о нашей беседе (если это можно назвать беседой) с Малкольмом? Я знал, что все они чрезвычайно преданы ему, хоть и каждый по-своему, и я отнюдь не собирался портить эти отношения. Но они имели право знать, что его поведение и речи заставили меня усомниться в его нормальности. Так что я попросил их прийти в мою комнату, и на закате все собрались у меня. Свой рассказ я вел, сидя в эркере окна; снаружи виднелась маленькая пещера, и вездесущие стаи морских птиц оживленно щебетали, разыскивая пищу. Это мешало мне говорить, приглушив голос, но я чувствовал, что сейчас так будет лучше. В своем описании я пытался сохранять непредвзятость, но вместе с тем быть искренним и ничего не упустить. Я подчеркнул упорный отказ Малкольма брать на себя какую бы то ни было ответственность за московскую трагедию, и подробно поведал о его неподдельной убежденности в том, что вскоре он сможет путешествовать во времени.
- Он случайно не говорил, чью конфигурацию взял за основу? - подал голос Эли. К моей тревоге и удивлению, он выглядел чрезвычайно заинтересованным.
Я затряс головой.
- Что?