Так что два дня спустя я лежал на зачехленных парашютах, сложенных, в свою очередь, на шести ящиках чудовищно устаревшего французского оружия. Чтобы обойти Судан с его беспредельно свирепой гражданской войной, самолет пролетел Красным морем до побережья Эритреи, откуда можно было без опасений лететь вглубь континента: война, голод и чума выкосили население не только Эфиопии, но и далеко за пределами Эритреи. Заключительным этапом нашего полета должен был стать безумный рывок над охваченной войной Угандой. Наверно, чтобы как следует подготовиться к этому опасному маневру, оба пилота вкололи себе изрядное количество припасенного героина. Все перечисленное делало жизнь весьма нескучной; но добавление в общую картину зенитного артобстрела сделало это приключение еще более захватывающим. Летчики к тому моменту не слишком хорошо справлялись даже с обычными условиями полета, поэтому битва разразилась совсем уж некстати. Как только мы получили прямое попадание в один из двигателей и начали стремительно терять высоту, они заплетающимися языками стали злобно орать друг на друга, а я уже не видел путей к спасению. Пилоты, однако, видели: один из них схватил пистолет, быстро метнулся ко мне и, угрожая пулей, приказал надеть один из парашютов. Меня, очевидно, сочли подходящим для выброски балластом, и, хоть я и пытался спорить на ломаном французском, было ясно, что в случае неповиновения меня просто пристрелят и выкинут тело за борт.
Я прыгнул.
Поздней я понял, что мое приземление около водопадов Мерчисон, стоившее мне всего-навсего небольшой трещины левой берцовой кости, было истинным чудом, так как я никогда раньше не прыгал с парашютом, а первый свой прыжок сделал над немыслимо прекрасной, но и столь же коварной территорией Центральной Африки. Конечно, даже маленькая трещина может причинить исключительную боль и, собрав воедино как свои умения, так и немногочисленные пожитки, я принялся стонать все громче и громче. Ошибка. Части того отряда, что стрелял в наш самолет, отследили полет моего парашюта и теперь надеялись захватить пленного. Без всякого сомнения, они были сильно разочарованы, что это оказался всего-навсего я, причем разочарование сопровождалось знакомством с гуманным действием пистолета-парализатора, который я приготовил заблаговременно.
Чтобы определить место, где я нахожусь, потребовались весьма смелые гипотезы. После нескольких часов ковылянья сквозь довольно высокую растительность я вдруг наткнулся на широкое водное пространство. Я знал, что мы не настолько уклонились к югу, чтобы оказаться у озера Виктория, следовательно, это могло быть лишь озеро Альберт. Я был на северном берегу, а из этого озера, как мне вроде бы вспоминалось, берут начало истоки Белого Нила. Следуя их направлению, можно попасть в Судан, но туда я точно не хотел идти. Восток и юг - это Уганда с ее бойней, а запад? На западе опустошенная войнами страна, которой за последние четверть века сменяющие друг друга режимы дали столько имен, что остальной мир вновь вернулся к древнему общему названию: Конго. Методом исключения отбросив остальные варианты, я принял решение направиться туда, в эту великую неизвестность, и захромал по горам Митумба, без малейшего представления о том, куда иду и что буду делать, когда доберусь.
Проходили дни. Сведения о полном уничтожении живой природы, что я прочел еще до вылета, оказались правдой. Мне ни разу не попались следы зверей, больших хотя бы настолько, чтобы их можно было съесть, и я не слышал звуков жизни, за исключением разносящегося по горам эха выстрелов. Весь мой рацион составляли насекомые, дождевая вода, которая собиралась в громадных листьях, да корешки, обладающие болеутоляющим (а также галлюциногенным) эффектом. Последнее хотя бы позволило мне временами забывать о боли, пульсирующей в ноге. Но измененное сознание не мешало понимать, что скоро я буду мертв. И когда в конце долгого перехода я снова узрел озеро Альберт (ведь компаса у меня не было, а те, кто думает, что новичку легко сориентироваться в дикой местности по одним только звездам и солнцу, явно никогда не пробовали этого сами), то просто сел на пригорок и рыдал от тоски, пока от голода и усталости не потерял наконец сознание.
То, что меня привел в чувство и затем унес на себе человек, говорящий по-английски, удивляло куда меньше, чем то, что я вообще остался жив.
- Ты полный дурак, - со смехом сказал высокий, сильный мужчина в солдатской одежде, перебросивший меня через плечо. - Ты что, приехал посмотреть на горилл, а затем обнаружил, что они все мертвы?
- Дурак? - повторил я. Повернув голову, мотающуюся вверх-вниз, я увидел еще нескольких идущих рядом солдат; их камуфляжная форма выгорела на солнце, но винтовки блестели. - Почему ты зовешь меня дураком?
- Всякий чужак в Африке - дурак, - ответил мужчина. - Тут людям не место, разве что ты родился здесь. Как твоя нога?
На самом деле моя нога пульсировала от боли при каждом его шаге, но я спросил лишь:
- Как вы узнали?…
- Мы видели, как ты прыгнул из самолета. И приземлился. И застрелил наших врагов! Мы думали, что джунгли заберут тебя. А потом ты начал причитать, как женщина. Это могло привлечь наших врагов. Так что мы решили, что лучше спасти дурака, чем самим стать большими дураками и позволить убить себя из-за него.
- Звучит логично, - согласился я. - Ты хорошо говоришь по-английски.
- Когда я был ребенком, тут была школа, где ему обучали, - ответил он. - За горами.
- А… - Желая знать, сколько мне еще так висеть, я поинтересовался: - А куда мы, кстати говоря, идем?
- Мы доставим тебя к нашему вождю, Дугумбе. Он решит, что с тобой делать.
Я еще раз бросил взгляд на воинов. Выглядели они довольно свирепо.
- А не свойственно ли ему, случаем, сострадание?
- Сострадание? - снова засмеялся этот человек. - Понятия не имею. Но он справедлив, даже к дуракам. - Не останавливаясь, он перебросил меня на другое плечо и прибавил: - Это, должно быть, что-то очень ужасное.
- Что - это? - спросил я, вздрогнув от боли.
- То, что загнало тебя сюда, - просто ответил он. - Ты должен быть загнан. Это понятно. Ни один дурак не выбрал бы это место сам.
Глава 45
Вскоре я знал, что этого человека звали Мутеса. В последующие месяцы он и его семья стали моими спасителями, приняв меня к себе на правах не то подопечного, не то домашнего любимца. Именно они вызвались мне помочь, когда вождь их, уже упоминавшийся выше Дугумбе, заявил, что я не могу остаться в передвижном вооруженном лагере его племени, не имея попечителя.
Дугумбе воображал себя просвещенным деспотом. Наряд его представлял собой продуманное сочетание деталей традиционного костюма и современных стандартов военной формы. Вождь любил также пересыпать свою речь обвинениями и угрозами в адрес Запада. Основой же его собственных жизненных установок был, по его словам, главный завет одного из его предков: "Хорошими бывают только слабые люди, но они хорошие лишь потому, что недостаточно сильны, чтобы быть плохими". За всей этой хвастливой мишурой обнаруживалась, однако же, удивительная ясность мысли, и даже эрудиция, и в скором времени его отношение ко мне смягчилось. Из-за того, что оба мы осуждали технологически развитый мир за пределами Африки, мы с Дугумбе на самом деле вскоре стали добрыми приятелями. Но моя изначальная признательность и добрые чувства к Мутесе, его жене и семерым детям оставались неизменно сильны.
Дугумбе с самого начала ясно дал понять, что семья, что согласится приютить и кормить меня, - еще не все, и что я буду обязан занять место в рядах его впечатляющего войска. Это были пять сотен дисциплинированных, закаленных в боях и, надо сказать, абсолютно беспощадных мужчин. Я, разумеется, не собирался делиться с ними уникальной техникой из своего рюкзака. Мне также повезло в том, что Мутеса и его отряд были достаточно далеко от места моего падения и потому решили, что я просто застрелил их врагов из обычного оружия. К тому же меня совсем не прельщало участие в племенной войне с американской или европейской винтовкой в одной руке и грубым самодельным мачете - в другой, и я спросил Дугумбе, есть ли у его племени какой-нибудь военный врач. Тот ответил, что у его племени, конечно же, есть шаман; но, надо признать, что когда дело доходит до боевых ран, западная медицина порой справляется с ними куда лучше. Так я стал полевым хирургом, опираясь на полученные в медицинской школе навыки, а также (и даже в большей степени) основные правила гигиены и стерилизации.
Всю зиму и весну мы провели в военном походе в горах. Я потратил много времени, изучая растения с лечебными свойствами, известные племени Дугумбе. В конце концов нам удалось составить примитивную аптеку. Это было очень кстати, потому что никаких лекарств в западном смысле этого слова здесь не было. Когда эпидемия СПИДа достигла пика, западные фармацевтические компании - после громких благотворительных акций с завозом ничтожных количеств анти-ВИЧ препаратов - прекратили поставлять в нищую Африку не только эти дорогие лекарства, но и средства против остальных заразных болезней, выкашивающих континент, вроде "сонной болезни", малярии, дизентерии. Нужда заставила женщин таких племен, как племя Дугумбе, искать новые лекарства в джунглях (шаман больше полагался на заклинания и нелепые снадобья из высушенной плоти людей и животных), и они открыли несколько растений, действующих как сильные анальгетики и антибиотики. Некоторые из них, вроде того корня, что я попробовал, едва попав в Африку, вызывали серьезные побочные эффекты, от галлюцинаций до летального исхода; но в малых дозах могли быть очень полезны. Мне показалось, что в этом есть некая ирония: ведь прояви те самые фармацевтические компании, что хладнокровно списали Африку со счетов, хоть немного прозорливости, они могли бы получить громадные прибыли.
Дугумбе решил отказаться от участия в местной ярмарке рабов из-за необходимости двигаться дальше. Этим он спас меня от мучительных угрызений совести. Хотя торговля людьми в Африке никогда не прекращалась, в последние годы ее возросший размах достиг масштабов, что были в древности. Я часто слышал, что Дугумбе упоминает о работорговле как о благородном обычае, но предпочитал пропускать эти слова мимо ушей. Точно так же я не стал придавать значения разным будоражащим аспектам фольклора племени, и в особенности нелепым указам шамана. Я был очень доволен тем, как хитроумно смог вырваться из лап всемогущего информационного общества. Ночные разговоры с Дугумбе об этом зле лишь укрепляли мое довольство, и я закрывал глаза не только на пустячные склоки, лежавшие в основе большинства военных конфликтов, но и на частности вроде вреда, наносимого чистыми и мудрыми обычаями тем которых я любил с каждым днем все больше. Долгое время местные ритуалы и обычаи не доставляли мне особых тревог, и так было вплоть до самого лета, когда я столкнулся с проблемой настолько серьезной, что едва не лишился жизни.
Однажды вечером, подойдя к группе брезентовых палаток, что служили домом семье Мутесы, я застал всех в необычайно торжественном настроении. Мутеса вышагивал вокруг с видом властного патриарха, что резко контрастировало с его обычно веселой и игривой манерой общения с женой и детьми. Жена же его, добрая Нзинга, оставалась абсолютно безмолвной, а это было очень необычно. Четверо сыновей Мутесы, как обычно, занимались чисткой своих и его винтовок, а три девочки сгрудились в одной из палаток. Все они плакали, и громче всех плакала старшая, Ама, которой было всего тринадцать.
Я спросил Мутесу, что за беда пришла в его дом.
- Никакой беды, Гидеон, - отвечал он. - Мои дочери плачут по глупости.
- А я? - выкрикнула Нзинга, что готовила ужин. - Я тоже плачу, потому что я дура?
- А в тебе говорит твоя непокорность! - заорал в ответ Мутеса. - Заканчивай готовить мне еду, женщина, и приготовь свою дочь! Скоро придет шаман.
- Скоро придет мясник, - произнесла Нзинга, проходя мимо нас в палатку, где прятались ее дочери. Мутеса замахнулся на нее, но я удержал его руку, но не думаю, что он и вправду ударил бы ее. И все же его явно что-то мучило, и эта неловкость словно заражала все вокруг.
- Зачем придет шаман, Мутеса? - спросил я. - У тебя кто-то болен? Если так, я могу…
- Ты не должен вмешиваться, Гидеон, - твердо сказал Мутеса. - Я знаю, что вы на Западе этого не одобряете. Но время Амы пришло.
Все было абсолютно, предельно ясно. Я охнул от ужаса, поняв, о чем идет речь, и сжал руку Мутесы.
- Ты не должен этого делать, - сказал я тихо, но с гневом. - Мутеса, умоляю тебя…
- А я умоляю тебя, - ответил он, и его голос смягчился. - Гидеон, так приказал Дугумбе. Отказ означает смерть девочки, а если ты вмешаешься, то умрешь тоже.
Он освободился от моего захвата, - на лице его был уже не гнев, но глубокая печаль, - и проследовал за своей женой в палатку, чтобы утешить дочь. А я ошеломленно стоял там и пытался понять, что же делать, чтобы остановить этот отвратительный ритуал перехода, который должен был свершиться.
Из-за шока я плохо соображал. А когда я услышал трескотню старух, собравшихся вокруг палатки и несущих идиотский бред про "вступление во взрослую жизнь", то и совсем потерял голову, выскочил наружу и заорал, чтобы они заткнулись и убирались вон. Но они совершенно проигнорировали меня, дав понять, что мой статус чужака делает меня полностью невидимым в столь важный миг ритуала. Как бы то ни было, я продолжал бесноваться и орать на них до тех пор, пока не пришел шаман, в сопровождении нескольких вооруженных людей довольно угрожающего вида. В руке шаман держал ужасный нож, и это зрелище, а также брошенный им пронзительный взгляд, вернули меня в палатку, где Мутеса уже держал трясущуюся, рыдающую девочку.
- Мутеса, - сказал я, охваченный дрожью, понимая, что остановить этот кошмар нельзя. - Хотя бы скажи шаману, чтобы он позволил мне подготовить ее. У меня есть лекарства, которые смягчат боль, и к тому же мы должны обработать нож и рану.
- Гидеон, тебе нельзя вмешиваться! - еще раз заявил Мутеса. - Это не обсуждается. Все будет сделано так, как делалось всегда. - Мне показалось, что он вот-вот расплачется сам, когда он произнес: - Она - ребенок женского пола, Гидеон. Боль тут ни при чем, важна лишь церемония. - От этих слов Ама в ужасе пронзительно завизжала, и Мутеса крепче обхватил ее. Приказав ей молчать, он потащил ее наружу, к собравшейся толпе.
Крики Амы были ужасны и до того, как обрезание началось; но когда нож вонзился в тело, послышался самый страшный и невыносимый звук в моей жизни. Я схватился за голову и подумал, что сейчас сойду с ума, но вдруг мне в голову пришла мысль. Я метнулся к своему рюкзаку и достал парализатор. Если я не могу остановить это неописуемое действо, то хоть облегчу мучения ребенка.
Я выскочил наружу и увидел картину столь вопиющую, что она навеки запечатлелась в моей памяти. Не было никакого специального места, отведенного для процедуры, ни даже куска ткани на земле. "Ребенка женского пола" держали так, чтобы всем было хорошо видно, как ее гениталии отрезают прямо в грязь, словно кастрируют животное. Неожиданным воплем я нарушил ход церемонии, и при виде оружия шаман с окровавленным ножом в руке сделал шаг назад, освободив мне линию огня. Я тут же нажал на спусковой крючок, тело Амы подскочило в воздух на несколько дюймов, и сознание покинуло ее, безболезненно и милосердно.
- Она просто спит! - заорал я, используя те немногие слова, что знал на их языке. Затем я быстро направил оружие на стражей шамана. - Скажи шаману, что он может продолжать, Мутеса, - сказал я по-английски, откидывая полотнище у входа в палатку и заходя внутрь. - И да простят вас ваши боги.
Глава 46
Нет нужды говорить, что после того вечера все для меня переменилось в лагере Дугумбе. О да, я спорил об этом с вождем, многажды пытаясь убедить его на протяжении многих ночей. Но по большей части он находил мои заявления разве что забавными, хотя в нескольких случаях они довольно сильно его разозлили. Женщину, что получает наслаждение от секса, сказал он, нельзя подчинить. Она станет переходить из палатки в палатку, как шлюха, но шлюх в его в лагере не будет. Далее он сказал мне, что хотя ему нравится мое общество и он выражает мне благодарность за усилия от имени своего народа, впредь мне стоит вести себя более осмотрительно - он, Дугумбе, может вынести ровно столько (но не больше) дерзости от человека, особенно белого человека, и ему не хотелось бы делать меня примером для назидания. Я понимал, что угроза, крывшаяся в его словах, была реальной, и закруглил этот разговор. Взамен я решил тайком делать все, что мог: учил матерей перед ужасным обрядом давать девочкам анальгетики и, когда мы смогли их получить, опиаты. Но на деле многие из этих женщин, сами прошедшие эту пытку, не были склонны облегчать страдания дочерей, собственной плоти и крови, поэтому увечья творились тем же манером, что и прежде.
Ничего не вышло и с моим парализатором. Я знал, что солдаты, присутствовавшие при церемонии, доложат о нем Дугумбе (хотя шаман, не желающий признать, что чьи-то возможности превосходят его собственные, вряд ли бы пошел к вождю). Поэтому ночью я тайно прокрался за пределы лагеря и зарыл аккумуляторы излучателя. Когда Дугумбе потребовал показать ему эту вещь, я преподнес ему ее как дар, и, когда парализатор не произвел никакого эффекта, он отбросил его прочь, заявив, что солдаты глупы, а Ама потеряла сознание просто от боли. Это поставило меня в затруднительное положение, так как у меня осталось лишь оружие, которое убивает. Поэтому я стал вести себя крайне осмотрительно, избегал споров (что означало избегать шамана), и сосредоточился на моих врачебных обязанностях.
Но разочарование сделало жизнь здесь еще труднее, и вскоре я уже задавался вопросом, действительно ли, попав в Африку, я смог избегнуть зла "века информации". Чем была "мудрость предков" народа Дугумбе, как не "информацией"? Неписаная, верно, но не менее могущественная - и поддающаяся манипуляции. Чем занимался Мутеса в своей палатке? Он пытался уверить себя в том, что было абсолютной ложью, и в душе он чувствовал, что это ложь. Но чтобы сохранить свое место и лояльность племени, он должен был принять эту ложь. Разве не мог он аккуратно вывести слова Mundus vult decipi над входом в свою палатку? То зло, которого я бежал, садясь в самолет французских летчиков под Неаполем, - не было ли оно изначально присуще человеческому роду, независимо от времени и технологического уровня являющимся всюду, где бы ни утвердился человек?
И не был ли прав Малкольм, говоря, что мы не сможем ничего изменить, пока не научимся преобразовывать прошлое?
Такие мысли кипели в моей голове не только днем, но даже и во сне. Однажды ночью в эти сны ворвался знакомый звук - глубокий гул корабля Малкольма, который использовали для того, чтобы устрашать врагов или выводить из строя их аппаратуру. Просыпаясь, я решил, что эту ассоциацию породило мое подсознание. Так я думал, но затем Мутеса растолкал меня и передал слухи о странном летательном аппарате, что направляется в сторону лагеря с северо-востока, и я понял, что звук был настоящим.
- Говорят, что они ищут тебя, Гидеон, - торопливо сообщил он мне, - и что если на них нападут, то они воспользуются солнечной силой и уничтожат целые поля, леса, даже деревни.