Хадсон, Алекс Хадсон. А это, представляете, Герцен, он его имел в виду. А у меня хреновая ситуация. Четыре года уже ничего на Западе не зарабатываю. Меня перестали покупать. Хотя знают, что я – гений, шляпу снимают!..
Фроги быстро переменила тему:
– А где ваша супруга?
Он вздохнул:
– Отозвали. То есть ушла. Сложная история. Она от меня уже пару раз уходила. Но мне ее возвращали. А сейчас меня используют незначительно. Я мог бы больше пользы принести, вернувшись в Москву.
Издать бы там мои сочинения. Я и тут, на этом гнилом Западе, много написал. Впервые настоящая критика Запада дана. Я еще России пригожусь!
– Разумеется, пригодитесь, – сказал Костя, желая ободрить знаменитого человека, попавшего в тяжелую ситуацию. Но Борзиков хотел поведать о себе подробнее:
– Я вам никогда о старшем брате не рассказывал?.. Он в детстве пытался меня английскому научить. Но во всем неудачник был, здесь тоже сорвалось – ха-ха! Так на этом языке и не говорю. Вообще считаю, что должны учить тот язык, на котором я говорю. Кто хочет меня читать или слушать, пусть русский учит. А брат смешной был – задавал мне урок: выучить наизусть какие-то фразы. Я только три и выучил, зато на всю жизнь, – и он произнес: – I am clever, I am strong, I can do everything. Я и могу все. – Он усмехнулся. – Нет, благодарность к нему у меня есть, ибо было на кого ориентироваться в соперничестве. Но я-то вышел на мировой простор, а он так и гниет в
Москве. Никто и ничто, нищий пенсионер-профессор. Дальше Москвы из нашей деревни двинуться не сумел. Никогда на политический уровень мышления братец мой не выходил. А я очень чувствую движение политики. Могу объяснить, что теперь происходит. Хотите? – и, не дожидаясь ответа собеседников, сообщил скороговоркой: – У Андропова был план. И сейчас он реализован. Что такое КГБ? – Красный, Голубой,
Белый: цвет российского триколора. То есть КГБ победил. А гэбэшники умнее, чем партийцы, были. Но пока ЦРУ сильнее всех, это я на своей шкуре чувствую. Меня ведь церэушники зажали. Комитетчики, они злые бывают, но всегда простодушные… Я вам рассказывал, как меня первый раз перед войной арестовали? Нет? Это интересно. Мы, борцы, все с самой юности героические ребята… Я в семнадцать лет был сталинистом, но именно я пытался устроить покушение на Сталина. Но в
ГБ всегда были простаки, я попросился папирос купить, и меня до табачного ларька отпустили, а я мимо ларька прошел и не остановился.
Они мой след и потеряли. Если жизнь есть сон, то я умею этими снами управлять. И я еще вернусь в российскую жизнь победителем!
Костя, правда, помнил и другую его историю о побеге, рассказанную в
Гамбурге, но напоминать и возражать ему не стал. Он и так был рад, что разговор идет, обходя опасные для него места.
Французское солнце преломлялось в зеркале, стоявшем у стены напротив столика, за которым они сидели. Коренев невольно обернулся и вспомнил, усмехнувшись, зеркала в гамбургской квартире Борзикова. И тут уловил его взгляд: он строил перед зеркалом лицо героя и – одновременно – мудреца. Пришла пора закруглять разговор. Гид это тоже почувствовал, и видно было, как он напрягся, чтобы закончить эффектной фразой.
Но Фроги была быстрее, она ласково улыбнулась Борзикову и встала из-за столика:
– Пойдем, пожалуй, к автобусу. У меня опять голова болит.
Но Борзиков так сразу не дал им отойти:
– Я боялся, что вы меня рассекретите, хи-хи. Никому не следует знать, что Борзиков в гиды пошел. – Голос его вдруг стал фээсбешно-ледяным и одновременно по-прежнему шутовским. – Я ведь могу быть уверен, хм, в вашем благоразумии?..
– В чем?..
– В вашем молчании. Я – ученый, писатель и профессор. Это для всех главное. Обо мне даже продажная пресса молчит. Значит, купили ее, значит, Борзиков еще нужен.
– И не сомневайтесь! – уверенно сказала Фро и крепко пожала
Борзикову руку. – По таким пустякам стоит ли играть?
Пришлось и Косте пожать ему руку. А Борзиков поморгал глазами и снова уселся за стол допивать вино.
Они отправились по светлой брусчатке к автобусу, чувствуя злобные взгляды и вероятные слова попутчиков. В этом автобусе, кусочке
Родины, Костя ощущал себя полным изгоем, что было особенно обидно, ибо для Франции он тоже был чужим. Поразительно, что Борзиков, поносивший Европу, тем не менее умел с ней ладить и в ней зарабатывать себе на жизнь, но он был своим и с соотечественниками.
Надо сказать, на обратном пути никаких инвектив по поводу французов и Франции он себе больше не позволял, рассказывал лишь о производстве вина в разных провинциях.
Не доезжая до площади Бастилии, Фроги попросила остановить автобус и, как и прежде, решительно взяв Костю за руку, вышла вместе с ним.
Они пошли в кафе, которое, как сказала Фроги, она очень любила. О чем они говорили… Это было влюбленное бормотание обо всем. И, чувствуя себя вдруг полностью владеющим собой и своим телом, Костя повлек ее в свою мансарду. Встретившаяся им Ивонна посмотрела на него одобрительно. Он удивлял ее своим анахоретством. И заклятие
Алены было снято. Наконец он уснул совершенно счастливый. Проснулся через час. Фроги, уже одетая, ждала его пробуждения. Не дав сказать ему и слова, она поцеловала его в губы и шепнула, что уверена в их будущей встрече. Но что этим должна распорядиться судьба. Судьба ждала два года и все же распорядилась правильно: Коренев был теперь счастлив.
Костя был уверен, что уж больше никогда не придется ему общаться с
Борзиковым. Он слышал, что тот триумфально вернулся в Россию, что сидел рядом с Зюгановым в президиуме, что одно издательство, жившее на якобы пропавшие деньги партии, издало его десятитомное собрание сочинений. Более того, что в бывшей высшей партшколе создан центр его имени. Теперь, правда, это школа стала Университетом государственного планирования. Слышать о Борзикове он слышал, а видеть не приходилось. До сегодняшнего дня.
Глава 7
СЛОВЕСНАЯ СУМАТОХА – ЧТО ДАЛЬШЕ?
Сидел Борзиков во главе стола, задрав голову, но видно было, что нервничал. Иногда склонял туловище вбок и ковырял в носу, думая, что делает это незаметно. Потом долго рассматривал выковыренную козюру, держа руку под столом, и прилеплял ее то к спинке стула, то под крышкой стола. Про него как-то рассказывали, что в молодости в каких-то гостях он, как ему тогда тоже казалось незаметно, весь комод усеял своими козявками, так что хозяйка этого дома следующим утром была вынуждена отмывать свою полированную мебель. Борзиков был все такой же спортивный, невысокого росточка, стриженный под ежик, с широкими залысинами, широко расставленными глазами, играющий арлекин, так и было видно, что он клубок энергии, что он человек без возраста. А Костя уже чувствовал свои пятьдесят.
Вокруг себя Коренев видел рассевшихся ребят в камуфляже и чувствовал, что его словно затягивает в какую-то аэродинамическую трубу. Как он влип в эту историю? Вот уж не ожидал. Стечение, стечение нелепых встреч, а в результате какое-то безумие. Так не бывает! Но с дикой отчетливостью он понимал, что именно так и бывает. Как в страшном сне. Ты такой маленький и бежишь куда-то, но вдруг понимаешь, что ноги-то на месте стоят, а ужас – нечто неопределимое, бесформенное, но очень страшное, сжимающее душу, – ближе и ближе. И сейчас пожрет тебя.
Как-то в детстве Костя из любопытства, увидев сговаривающихся о чем-то больших ребят, протиснул голову сквозь балконную решетку, чтобы приблизиться к ним. Протиснуть-то голову он протиснул, но назад вытащить ее не мог! Как он тогда испугался! По счастью, дома был отец, который раздвинул прутья. Здесь отца не было. Коренев был один, и, кажется, вытащить любопытную голову из зажавших ее прутьев было невозможно.
Однажды в студенческие годы какой-то маргинальный человек, случайно встреченный им у дверей Большого театра, почему-то пробормотал ему:
"Приходи к нам. Ты нам нужен. Завтра встретимся у памятника Пушкину.
В пять вечера". Костя тогда испугался незнакомца. А главное – его непонятной настойчивости, с которой тот пытался зачем-то ни с того ни с сего задружиться с ним. Коренев ни с кем не хотел быть, и не пришел. А тут зачем-то явился туда, куда совсем не надо было.
Однако, может, еще удастся уйти?.. Но – неудобно стало, ибо действо уже началось.
Стоял длинный стол, вокруг него в кожаных креслах располагались докладчики и вообще уважаемые люди. Во главе стола сидел Владимир
Георгиевич Борзиков, в серо-стальном костюме, без галстука, в бежевой рубашке с открытым воротом, перед ним стоял микрофон. Рядом с ним, справа – полная немолодая дама, крашеная блондинка, она была как бы хозяйкой дома, а слева – знаменитый Кумыс Толмасов, мастер подобных липовых форумов, на сей раз уступивший место Борзикову.
Вдоль стен сидели приглашенные рангом поменьше, пресса и Коренев.
Фотографы время от времени искали нужный ракурс. За спинами председательствующих висела зеленая доска, а на ней белый плакат, на плакате надпись:
"Press Дом
Development Развития
House СМИ"
– Надо объединить всех людей доброй воли, главное – банкиров и промышленников. Чтобы состоялся диалог цивилизаций, мы должны повести за собой человечество. Я летал во Владивосток и выступал там перед простыми людьми. Там – ужас. Но они пришли слушать меня. И вот я, который мог бы жить в любой стране мира, стою перед ними и говорю, что я живу в России. А раз я остаюсь в России, хотя мог бы уехать куда угодно, то, значит, есть еще надежда. Это было очень важно для русских простых людей такое услышать. Я утешил их. На эту тему должен быть снят фильм, – говорил солидно и веско, стараясь не замечать малочисленности зала, Борзиков.
– Владимир Георгиевич, – льстиво сказала блондинистая дама, – нужно скорее снимать, а то идея такая богатая, что мигом украдут.
– А вы читали новый политический роман нашего председателя "Ярмо
Запада", он в нем всю возможную правду о будущем человечества пишет,
– воскликнул Арахис Журкин, человек в галстуке-бабочке и с бородкой клинышком, говоривший слегка картаво. Он был автором известной книги о православной России и Западе как коварном антиподе России. – Это великий роман, который наконец прояснил наше время. Я бы сравнил его одновременно и с "Войной и миром" Толстого, и с "Капиталом" Маркса.
Недавно вышел, а уже переведен на английский и французский. А кто у нас читал? Тираж всего четыре тысячи.
Борзиков улыбнулся улыбкой скромного самолюбования. И, поднявшись во весь свой небольшой рост, сказал веско:
– Да, я понимал, что такой роман должен быть написан. Я все ждал, что, может, это сделает кто-то другой. Но никто не сделал. Пришлось самому. По сути, это новая "энциклопедия русской жизни". Но не только русской. О Западе там тоже немало. Разумеется, все присутствующие получат от меня по экземпляру на русском языке. Найду способ передать.
– Ничего, мы и по-английски прочтем, – густо засмеялся крупный мужчина в черном пиджаке, вытирая платком голову с редкими волосами.
– Меня зовут Фуят Мансуров, все здесь меня называют "профессор", а я больше привык к обращению – "товарищ генерал". Я в Афгане и в Чечне сражался, сам пошел, родители – оба профессора – не сумели удержать.
Еле выжил. Вот у нас в роте деления на национальности не было.
Каждый был должен верить соседу, чувствовать его плечо. Там-то я увидел, что у всех – у наших и врагов – кровь одного цвета, красная.
Вот это все политики должны понять. Я вам важное мое открытие говорю
– про цвет крови. Но Владимир Георгиевич прав, без банкиров и промышленников мы ничего не сделаем.
Сидевший рядом с ним случайный гость (есть такие на всех тусовках) с узенькой козловатой седой бородкой и бегающими глазками, сообщив, что ему шестьдесят два года и что он кандидат наук, встав и вытянув шею, патетически вскрикнул:
– Я открыл проблему, в чем разница между нормой и патологией.
Определять надо по патологиям. А все дело в разломах коры головного мозга. Надо брать анализ крови у каждого новорожденного, и тогда мы все точно будем знать. Я за свое открытие заслуживаю Нобелевскую, но разве мой директор мне ее даст, даже не выдвинет. Надо, чтоб философы это сделали. Тогда и будет польза от философии, когда философы начнут поддерживать гениев вроде меня. Я хочу вместо
Римского клуба открыть Московский, но с положительным устремлением.
Не пугать, а давать заряд бодрости человечеству.
– Замечательная жеребятина. Но в хорошем смысле, – сказал сидевший рядом с ним Р. Б. Нович, все же успевший к халяве. – Я вас полностью поддерживаю. Любую подпись дам. Устрою вам доклад в Институте человека, все равно его через месяц закроют.
Козловатый крепко пожал Новичу руку. С благодарностью. Все это начинало немного напоминать шабаш. Говорят, что за компанию и монах женился. Но здесь-то и компании не было. Директор послал Константина на эту дурацкую посиделку, но сам предусмотрительно не пошел.
Кузьмина он в метро встретил, но тот идти оказался. А вот этого, неуклюжего, с одутловатым лицом, подгребавшего к нему сквозь слушателей, он бы с удовольствием избежал. Это был тот самый Зыркин, что в дверях при входе на него налетел. Своей настойчивостью в общении он чем-то напомнил Косте незнакомца у Большого театра, вдруг ни с того ни с сего принявшегося набиваться ему в друзья. Теперь
Костя его разглядел: толстые щеки, расширяющиеся книзу, как у собаки; усики Саддама Хусейна; маленькие глазки, разлапистые движения и ненатуральный голос. "О Господи, где моя Фроги, моя умная
Фро?! Так не хватает ее советов. Прямо как у Чехова, – оборвал он себя. – Где ты, Мисюсь?! А похоже ли наше время на чеховское? Скорее нет, потому что иллюзий нет – ни демократических, ни авторитарных.
Это-то и жутко!" А Зыркин уже пристроился на соседнем стуле и, склонившись к Кореневу, зашептал в ухо:
– Мы не знакомы, но я тебя всегда очень уважал. Напомню: я – Халдей
Зыркин. Халдей – это имя, но я его не стесняюсь! Подумаешь! И похуже имена бывают. Мы потом выпьем вина "на ты". А пока о тебе поговорим.
Ты Борзикова в беде знал. И не выдал его. А он умеет быть благодарным. Не сомневайся, он тебя не бросит, найдет какое-нибудь место. Он пока без структуры, но структура возникнет, не сомневайся.
Я вот ему позвонил и сказал, что тут целую ночь думал, как улучшить будущую отчетность, и придумал. Знаешь, ему понравилось. Он вообще добр к людям, с которыми работает. Готов разумные предложения рассмотреть и поддержать. А потом ярко озвучить.
На них шикнула соседка, кинооператорша с усталым лицом, чтоб говорили потише, а то мешают ей вечер записывать. Зыркин, извиняясь, приложил руку к груди. Еще ниже склонившись к Кореневу, он хотел продолжить разговор, но изнывавший от непрошеного тыканья, не любивший панибратства Костя сухо сказал:
– Давайте послушаем, что говорят.
Говорил Борзиков:
– Запад – это болото, в котором русский неподготовленный человек может утонуть. В болоте этом нас хватает думка, а как же мы здесь будем, когда все раздеваются, ведь лягушки наш стыд видят. Вот наша задача – изничтожить всех этих лягушек. Я расскажу вам про Запад, в котором обитают миллионы земноводных, людей там нет. К человеческим особям они отношения не имеют. И кваканье их точь-в-точь как голоса враждебных радиостанций. Те тоже пыжились, квакали на всю Россию.
Конечно, бывают временные успехи. Но мы помним русскую народную историю, как одна лягушка пыжилась и раздувалась, чтоб быка превзойти. И – лопнула, так что ошметки ее в разные стороны разлетелись. Такая же судьба постигнет и западных лягушек, которые думают превзойти Россию.
Прозвучали смех и аплодисменты.
– Нам община нужна, – важно изрек философ Дегай.
Худенький, юркий, в темном костюме юноша, почти подросток, который, как шепнул Зыркин, вел колонку литературного обозревателя в НГ и которого зовут Саша Жуткин, сидевший через одного человека от
Борзикова, поднял руку. Он чувствовал важность момента и очень хотел умные слова говорить, не совсем понимая, куда попал и зачем.
– Я хочу сказать, что мы, русские, всегда были общинниками, и это в нас осталось, – почти завизжал он от удовольствия говорить в таком важном обществе. – Приведу пример. Вот мы все сидим в разгульной компании за одним столом, а под столом нежные красавицы ласкают нас.
Мы стонем от удовольствия и говорим о Боге и России. Это и есть русская община. Так и живет великая русская интеллигенция!
Кинооператорша сплюнула сквозь зубы на пол.
– Ну и негодяй, – прошептала она.
Борзиков тоже поморщился. Интеллигенцию он не любил, как и положено великому человеку. А тут получалось, что ее вроде хвалили. Он поднял руку, показывая, что хочет сказать:
– Интеллигенция – это другое. Она всегда только о себе думала.
Вначале сбежала на так называемом "философском пароходе" из революционной России. Потом благополучно жила при Гитлере. А Адольф разве лучше Кобы был? Или они так философией увлечены были, что не приметили лагерей и уничтожения миллионов? Продажные шкуры, перед
Западом лебезили всегда за кусок хлеба с маслом да сверху еще чтоб мармеладом помазали. Вот когда была война во Вьетнаме, разве подняла пресловутая русско-советская интеллигенция голос против этой войны?
А ведь там напалмом людей жгли. А это ужасно, кожа шипит, лопается, мясо горит. Думала об этом наша интеллигенция? Не думала, а только поддакивала Западу. Интеллигенция наша все стонала, что ей цивилизация нужна, чтоб сортир теплый был. Но если ты интеллигент, зачем тебе цивилизация? Ты должен Данте читать, и этого достаточно.
Можно и не Данте, можно и другого великого – имен называть не буду.
Костя почувствовал, что его трясет от такой наглости передергивания фактов. Конечно, все здесь игра, смысла реального нет, но ведь слова чего-то стоят. За слова когда-то убивали, сажали, в лагерях морили.
В конце концов, директор же просил его выступить. А уж как он выступит – это его дело. И наплевать на камуфляжных! К горлу подступил комок, он боялся только, что голос сорвется и он не сумеет сказать как надо. "Надо без крика". Он поднялся:
– Можно ли мне тоже два слова как приглашенному гостю?
Борзиков уже сел и со своего председательского места заулыбался ему, кивая головой и делая рукой приглашающий жест, мол, милости просим.
– Конечно, тема интеллигенции, затронутая председателем сегодняшнего собрания, весьма важная, – начал он, словно на академическом заседании, и сам на себя разозлился, никто его не слушал, переговаривались между собой, а он не хотел позволить им это, – но она имеет смысл, когда ее обсуждают честно, а не передергивают факты! – На него недоуменно поглядели Фуят Мансуров и Кумыс
Толмасов, застолья не получалось, а Костя уже не останавливался: -
Не знаю, с чего начать?! Ну хотя бы с "философского парохода".
Русские интеллигенты не сбежали, никто не хотел уезжать, но их посадили в камеры, откуда каждый день уводили людей на расстрел, и им был предложен выбор между расстрелом и высылкой, это же известно.
На Западе никто из них не роскошествовал, жили в бедности, некоторые просто в нищете, пытались, как могли, объяснить европейцам, что на них надвигается такая же чума. Имена вам назвать? Стоит рассказать, как их арестовывали нацисты, убивали в лагерях, назову хотя бы мать