Между тем лишай сошел с моей головы, меня выписали, и я пришел в первый класс с опозданием на месяц. Все уже умели окунать острое перо с дырочкой посредине в чернильницы, а я не умел. Писать-то меня в доме давно научили, но карандашом. И при этом я опоздал научиться выводить красивые вензеля вместо заглавных букв, а мои однокашники это уже прошли. Я попал в двоечники. В этом была своя выгода, ведь я мог сидеть на задней парте и считаться хулиганом, тем более что никто из моих товарищей по начальному обучению не знал тех песен, что на перемене пел я. Я оказался Робертино в масштабе первой смены первого класса, своего рода достопримечательностью. А поскольку другие здесь не знали таких замечательных слов, то я не стесняясь
давал петуха , и никто из однокашников не посмел бы указать мне на мою тугоухость.
Стояло начало теплого октября, на перемены нас выпускали на школьную спортивную площадку, где стояли два столба для несуществующей волейбольной сетки. Сюда же вываливались ватагой и ученики старших классов – со второго по четвертый. И вот солнечным осенним деньком я, окруженный толпой поклонников, пел. Когда я дошел до коронной строки, раздался голос: эй, ты чего воешь-то . Голос принадлежал четырехкласснику, выше меня на голову, здоровому и с внешностью
Летуча. А рядом с ним стояла парочка вованов.
– Я не вою, – смело ответил я.
– Нет, воешь, – сказал он и пошел на меня.
Не знаю, что со мной случилось. Но я вдруг увидел картину избиения безгласного Мишки – как на экране. И, как он плакал под одеялом, вспомнилось мне так отчетливо, что и сейчас впору было заплакать. Я нагнулся, выставил вперед голову и побежал что есть мочи вперед. Я ударился уже обросшей короткой шерстью головой в живот обидчика, и тот скорее от неожиданности, чем сознательно сильно пнул меня в грудь. Я упал на груду щебня носом, и потекла кровь.
– Пойдем, он дефектный, – сказал четырехклассник своей свите, имея в виду, что я дефективный, и они стали удаляться, временами с опаской оглядываясь на меня. Я лежал на куче щебня и был счастлив. Я даже допел себе под кровавый нос, который зажимал рукой, свою гундосую песню: труп ее упал к моим ногам. Я ведь был мал тогда, я еще не знал, что впереди меня ждет жизнь.
КАК УДЕРЖАТЬСЯ В СЕДЛЕ
Мой первый двухколесный велосипед мне подарили по благополучном окончании первого класса, перед самыми каникулами. Лето мы проводили в деревне. В те годы для городских семей среднего интеллигент-ского достатка было обычным делом снимать под дачу деревенские избы. Мы нанимали одну большую чистую комнату с крашеным малиновой краской полом, на котором лежали плетенные из разноцветных тряпок дорожки , с двумя белеными печками, русской и голландкой, последняя комнату и разгораживала, с самодельной деревенской крепкой и удобной мебелью, с коллажем из праздничных цветных открыток и черно-белых фотографий родни хозяев и их самих в молодости в большой раме на стене, подвязанной, как икона, белым рушником с красными петухами, – рама, наверное, осталась от разбившегося некогда на счастье широкого зеркала. Для окончательного уюта был тюль на двух маленьких окошках, глядевших в палисад с подсолнухами. Еще мы отхватили сени с рукомойником и щелястое крыльцо с ходившими сырыми досками. Хозяева на время нашего постоя перебрались в только что оштукатуренную летнюю кухню, занавешенную от мух многослойно марлей, и весь наш срок вели себя так, будто их на свете никогда не было вовсе. Разве что под вечер, в пыльных красноватых сумерках, когда возвращалось с выгона деревенское стадо, слышно было, как хозяйка звала свою корову, и вскоре на нашем столе появлялась трехлитровая банка еще пенного парного молока.
Велосипед звался Орленок , машина для подростков, но довольно прочная. Судите сами: когда ранним летом, за ночь, под ближним косогором, с которого я ежедневно лихо скатывал с тем, чтобы гнать потом по еще щетинистым полям на старицу , в которой плавали цветущие кувшинки, солдаты в порядке военных учений выкопали окоп, мой велосипед, скакнув в эту свежевырытую канаву и скинув меня вверх тормашками, не развалился, только переднее колесо, как тогда говорили, сделалось восьмеркой да откатился насос. Цел остался даже звонок, как, впрочем, и я сам.
Это было мое первое вольное лето, потому что бабушка занималась годовалой сестрой, а мать была отвлечена от моего воспитания романом отца с его собственной аспиранткой второго года, которая имела дачу неподалеку, – полагаю, деревушка под Истрой и была выбрана папой из соображений этой близости. Как все мужья, после рождения второго ребенка влюбленные на стороне, отец делал неверные виражи и врал через пень колоду. Чуть не всякий день после обеда по своей охоте он брал меня на прогулку , чего прежде его теще приходилось добиваться со скандалом, – впрочем, тогда я уж предпочел бы прогуливаться самостоятельно. Мы направлялись к дачам , как называли пейзане ближний дачный поселок, обнесенный плотным зеленым забором. Нас принимали на веранде чаем с ванильными сухарями, а в хорошую погоду совершался променад по окрестным лугам, желтым от люцерны, и ржаным полям – с собиранием васильков и плетением венков. Отсюда мне кажется, что вся эта ботаническая платоника была не внешней, но соответствовала сути дела: эротически взволнованные руководители зачастую бывают вблизи своего предмета застенчивы. Звали отцовскую пассию, кажется, Лиля, и была это малоприятная особа: носатая, конопатая, с той осанкой, что присуща рыжим женщинам-естествоиспытателям и заядлым туристкам, которые на свежем воздухе обвязывают загорелые головы белой косынкой по лоб, схваченной узлом на затылке. Была она молода, моложе отца лет на тринадцать, но некрасива, с выдвинутыми вперед, как у белки, верхними зубами, и ко мне относилась с фальшивой показной лаской. К тому же на ней всегда были подвернутые до колен шаровары и какие-то девчоночьи сандалики, надетые на темные по мыску выпяченных пальцев белые носки… Но вернемся к верховой теме.
Я и потом часто падал с седла. Иногда по собственной лихости, а подчас седло оказывалось неудобным. Скажем, следующим летом на этом самом велосипеде я навернулся с высоченного автомобильного моста через речку Сходню. Дело было так: в этом месте дорога резко ныряла, и крутой спуск кружил мне голову. Я бешено скатывался вниз, резво крутя педали, что было излишне, и однажды во время исполнения этого трюка подшипники посыпались во все стороны, скача по асфальту, с шестерней соскочила цепь, и, поскольку скорость была высока, а меня несло на переднюю стойку моста, я резко дал влево и после дивного полета упорхнул в нашу мелководную речку. Я и тогда остался цел, но без своего коня: велосипед превратился в железный винегрет…
А в то первое мое велосипедное лето, как сказано, до меня никому не было дела. Как он не понимает , говорила мать бабушке, что эта стерва хочет его окрутить. Я подслушивал и подглядывал эту сцену сквозь трепещущий тюль, стоя под открытым окошком. Подслушивал не нарочно, я случайно оказался там, намереваясь попросить у бабушки баранку с маком и бежать дальше по своим восьмилетним делам. Что меня поразило, так это то, что мать стояла в солнечном луче, падавшем из окна, совершенно голая.
– Ну и бог с ним, Светочка, – отвечала бабушка. – У тебя отличная фигура, живот уже совсем подтянулся. И ноги…
– Правда ведь, – сказала мать, глядя на себя в мутное зеркало на дверце платяного шкафа и не слушая.
Я был согласен с бабушкой: некрасивая тетя Лиля не шла ни в какое сравнение с моей матерью – та была суха и плоска, а у моей матушки была пышная, еще полная молока грудь.
– Мы проживем, – говорила бабушка уже сама себе. – Конечно, двое детей, но ведь и я одна тебя вырастила.
– Ах, мама, – вдруг воскликнула мать и заплакала, – как ты не понимаешь, тогда было совсем другое время… – И продолжила: – Он уверяет, будто она только аспирантка, и у них ничего нет, а я просто ревнивая дура…
К слову, моя мать-умница ревнивицей, действительно, была основательной. И в своих порывах подчас бывала неуемна.
– …Ох, так просто, я чувствую, одной кандидатской дело не обойдется.
– Что ж, я всегда говорила, что Юра большой эгоист, – вставила бабушка рассудительно.
– Дождь собирается, – сказала мать, всхлипывая и направляясь к окну.
И неожиданно: – Как ты не понимаешь, мама, мне его жалко, он совсем не чувствует…
Я едва успел нырнуть вниз, как створки окна с шумом затворились над моей головой. Думаю, мать тогда была права. Кандидатской диссертацией, которую отец написал за эту самую Лилю, действительно оказавшуюся дрянью, история бы не ограничилась. Позже это и вовсе стало ясно. То есть стало ясно именно в то второе велосипедное лето, когда я на своем Орленке полетел с моста в реку: едва защитившись,
Лиля написала на моего отца донос в профком, именно в профком, потому что в партии, на его счастье, отец не состоял, – как раз тогда я нашел замену своему железному пони. Донос, по-видимому, сводился к тому, что отец воспользовался служебным положением и состоянием подчиненности бедной девушки и теперь должен на этой самой Лиле жениться… Но здесь придется чуть подробнее рассказать о нашей сходненской даче.
Сохранилась блеклая любительская фотография бабушки, сидящей на низкой скамеечке на огромной открытой веранде этого дачного дома.
Бабушка сидит в проеме, между двумя большими растрескавшимися балясинами, а по бокам вьется дикий виноград. Это была очень подмосковная и очень ветхая дача, потому что владела ею одинокая пожилая вдова. Мне этот трехэтажный, если считать маленький мезонин, дом, скрипящий и рассохшийся сверху, а снизу гниющий, казался громадным и мрачным. Мы занимали одну половину первого этажа: эту самую просторную открытую веранду, на которой сидит на старом снимке бабушка, а по бокам еще две очень большие комнаты: так, с размахом, строили до революции мещанские дачи – в подражание уже тогда канувшим в Лету барским усадьбам. Позже, в нищие советские времена, когда даже утлая железная бочка с самоварной трубой гордо называлась
буржуйкой , никому бы не пришло в голову разнести комнаты таким образом, что каждая обогревалась собственной печью, и сообщались эти печки лишь на уровне дымоходов. Да и густой дикий виноград говорил о совсем не аскетических, не большевистских пристрастиях обитателей.
Покойный хозяин дачи был инженером по электричеству и много старше жены, он умер во время войны. Больше ничего о хозяйке известно не было, потому что это была молчаливая и угрюмая дореволюционного происхождения бабка лет пятидесяти пяти, даже в жаркие дни кутавшаяся в пальто, низко повязывавшаяся темным платком, поверх надевавшая салоп, и у нее в сырой, всегда затемненной комнате, я как-то подглядел, в углу висела икона, под которой мерцала лампада.
Я рассказал об этом бабушке. Что ж , сказала бабушка, выразительно на меня посмотрев, Вера Александровна верующий человек , и я хорошо понял ее взгляд не надо больше об этом говорить .
Нужно вспомнить и густой заброшенный сад – участок был велик. Все здесь поросло бузиной, рябиной, молодыми кленами, непролазной черной смородиной, а над самой нашей верандой нависал большой конский каштан с зелеными твердыми плодами, и на каждой его веточке умещался пучок из семи овальных темно-зеленых жестких листьев. На этой даче мы задержались надолго, мерзли до позднего октября, потому что отец ждал со дня на день ордер на новую квартиру от университета , а в
Химках все хозяйство еще весной было свернуто. В сентябре в зарослях у старого, сырого, прохудившегося забора я обнаружил колонии лопухастых пахучих опят и таскал их бабушке корзинами. На сковородке они, урча в сметане, источали сладкий запах лесной прели. И еще один свой подвиг я вспоминаю: никому не подражая и ни у кого не учась, я самостоятельно сварил на электроплитке в кастрюле к изумлению женщин варенье из кислых яблок от выродившихся яблонь и горькой – к морозам – рябины. Но о том, как варить такое варенье, я когда-нибудь дам отдельное назидание…
Про погибший велосипед я уже рассказал, а вот про своего безымянного за давностью и летней случайностью нашей с ним дружбы сходненского товарища-однолетка еще нет. Помню только, что у него было два старших брата, все время строивших в конце их участка из бруса и пахнувших свежим деревом досок новый дом , и была моложавая мать, покушавшаяся говорить со своими сыновьями по-английски. Впрочем, мне запомнилось, дальше хау ду ю ду дело у них не шло. Еще я запомнил один стишок, который жил-поживал в этой семье на правах домашней присказки:
Никакого нет резона
На дому держать бизона, – запомнил, наверное, из того, что содержалась в этих словах сладкая и веселая чушь. Этот мой случайный дружок важен здесь лишь потому, что именно он, как старожил, рассказал мне, что на другом берегу речки находится летняя спортивная школа верховой езды общества Урожай.
Я зачастил за речку. Там в длинной темной конюшне, пахнущей свежим навозом, полной живого дыхания, всхрапов, тихого перетоптывания многих пар копыт, действительно содержались коняги самых разных мастей, каурые и рыжие, вороные и белые, и сторож-конюх скоро смирился с тем, что я вечно кручусь под ногами. Уже через несколько дней мне было позволено угощать лошадей солью, которую надо было брать в большой бочке, стоявшей возле поилки. Живые кони слизывали соль с моей ладони шершавыми языками или осторожно брали черными замшевыми губами.
Когда конюх и кони совсем привыкли ко мне, то первый сажал меня верхом, коли выводил кого-то из них размяться на манеж на конкуре.
Конечно, это было строго запрещено: во-первых, я мог свалиться с такой-то по моим тогдашним размерам верхотуры, а во-вторых, сажал меня конюх на спину лошадей, конечно же, без седла, и я мог невзначай лошадь поранить. Иногда появлялся на базе и кто-нибудь из наездников, но поодиночке они никогда не тренировались, и всадник приезжал лишь справиться о здоровье и настроении своего товарища.
Особенно я сдружился с конем по замечательной кличке Лимонад. Это был необычный конь. Он был совершенно бел, у него были зеленые глаза и губы не черные, а цвета переспелой малины, и дивный нос из темно-бордового дерматина. Я тайком совал своему любимцу куски сахара, что делать запрещалось, и скоро конь встречал меня, едва завидев в светлом проеме ворот, ласковым ржаньем. Хозяин его был мой тезка, то есть звался Николаем. Это был франтоватый молодой мужчина, всегда приезжавший на базу на собственной Победе . Он был чемпион
Союза, и это было заметно и по его ухваткам, и по тому, как лихо были заправлены в сапоги желтой кожи его спортивные брюки, и по щегольской его клетчатой ковбойке, и даже по тому, как он носил жокейскую шапочку – козырьком назад. Он подходил к Лимонаду, а тот, завидев его, раз за разом опускал голову, словно кланялся, косил жарким зеленым глазом и нетерпеливо перебирал копытами, будто спрашивал, долго ли ему еще стоять в стойле без дела. Николай ласкал и целовал коня в морду, меня не замечая, поскольку я скромно стоял у входа, а конюху, который был старше его в два раза, не забывал напомнить: мол, ты у меня смотри, Михалыч. Михалыч, если уже чуток принял с утра, воротил лицо, бормоча не дай Бог, – он любил пропустить стаканчик, но кони не разделяли его пристрастия и запах алкоголя очень не любили… Забегая вперед скажу, что именно Николай на Лимонаде выиграл тем летом скачки с препятствиями на римской
Олимпиаде, и я восторженно гордился своим любимцем, в глубине души разделяя его победу.
Тем временем дела у папы складывались совсем неважно. Лилин донос в профком, сам по себе вздорный, никого особенно не заинтересовал бы, когда б не одно обстоятельство: нашлись охотники использовать этот скандал для того, чтобы отодвинуть отца в очереди на жилье.
Ситуация, вы понимаете, оказывалась критической – семье грозило не то чтобы остаться на улице, но разъединение вместо чаемого воссоединения. Так и вышло: бабушка с сестрицей оказались в тесной коммунальной комнате отцовской тетки бабы Кати на улице Герцена, чуть наискосок от Петра Ильича Чайковского, ласково протягивавшего в пустоту руку; а я с родителями – на Грицевец в проходной комнате. И во второй класс, опять же с опозданием, я отправился в школу имени
Фрунзе, потом переданную Гнесинскому училищу. А в дом от университета мы попали наконец лишь в конце марта…
Когда Лимонада увезли в Италию, я приходил в конюшню, как и прежде, всякий божий день и стоял потерянно у опустевшего стойла. Даже пожилой конюх жалел меня, и однажды сунул конфетку, наверняка приготовленную на закусь . Но в один из поздних августовских дней конюшня ожила, понаехали наездники, тренеры, какое-то начальство на
Волге с оленем на капоте и просто болельщики: было назначено соревнование. Весь лесок разметили флажками, накопали канав, замаскированных еловыми ветвями, понаставили барьеров из горизонтальных крашеных брусов, которые кони потом со смачным стуком сшибали копытами, но самым коварным участком дистанции был резкий песчаный откос, спускавшийся к реке, а на другом берегу флажки шли дугой, опять приводили к речке, а там уж лежал прямой путь к финишу.
Оказалось, такими соревнованиями всегда отмечается день общества, и для Урожайных бонз был поставлен стол рядом с судейским, у самого манежа, и были выставлены бутылки именно что лимонада.
Я занял позицию у речки. И не зря. Я стал свидетелем сцены, которая меня поразила. Кони один за другим съезжали по отлогому песку, приседая и пятясь, наездники с натужными красными лицами орудовали стеками и натягивали удила, били их в бока пятками, у лошадей из горячих пастей валила пена, но потом они, почувствовав твердое каменистое дно, рывком выносились на другой берег и уже уверенно скакали по дуге, по заливному лугу, пока не скрывались за густыми кустами ив. Но вот одна из лошадей оступилась на краю обрыва, развернулась боком и, дергая вразброс ногами в воздухе, увлекая за собой кучу песка, покатилась вниз, сбросив седока. Наездник, с ног до головы промокший, вскочил на ноги, на лице у него было выражение одновременно жалости к себе и того испуга, который проступает при нежданном несчастье, потом оно сменилось гневом, и он стал бить стеком по сырой темной морде тоже промокшую лошадь, уже стоявшую на коленях на дне речки. Наверху, над обрывом, следующая лошадь встала на дыбы и захрипела, а эта поднялась, и наездник вывел ее из реки под уздцы, горбясь от стыда и досады…
Мать тоже помогла отцу не упасть. Она сама поехала в университетский профком, и что уж она там объясняла – Бог весть. Отец ждал ее на даче, чертя на листах формулы, занимался . Бабушка из своей комнаты старалась не показываться, но когда ей нужно было поставить чайник,