Однако я успел. Я уже был писатель со стажем, опытом и умением: рукав теплого моего пальто (чудесный сюжет!) загорелся от папиросы, когда мне было всего девять. А свой первый рассказ я создал, по воспоминаниям бабушки, уже года в полтора. Едва научившись ходить, я уже представлял из себя объект, достойный описания. Мама сшила мне из какой-то ткани (видимо, со стола президиума) широкие красные шаровары. В Казани мы жили на узком перешейке между оврагами, и сильные ветры то и дело пытались сдуть меня вместе с красным моим парусом в овраг. Я не стал жаловаться, и до сих пор я больше люблю принимать решения в размышлениях, а не в разговорах. Я пошел домой и, ни с кем не советуясь, вынес маленький стульчик, на котором иногда дома сидел. На ветру я использовал его для устойчивости – когда ветер хотел меня сбросить, я крепко опирался о стул. В другой руке, по свидетельству бабушки, я всегда держал для балансировки бутылку со сладкой водой и соской. Еще больше устойчивости я любил усидчивость: борясь с порывами ветра, я пересекал плацдарм и дерзко устанавливал стульчик у самого оврага. Здесь я комфортно усаживался, закидывал ногу на ногу и, придерживая панамку, закидывал голову и пил из бутылочки. Умел жить и ценил наслаждения – уже тогда! Теперь оставалось это только описать – то был мой первый или второй рассказ. Так что когда мне определяли литературный стаж, правильней было считать с полугода – свое предосудительное поведение в ванночке я тоже помнил и потом описал. Жили мы в Казани, а работали родители на селекционной станции на Архиеереевой даче. Однажды они почему-то несли меня туда на руках, весело споря, передавая с рук на руки.
Выходили они еще до солнца: огромное казанское озеро Кабан, вдоль которого они шли, появлялось под холмами внизу, сперва темно-фиолетовым, потом багровым.
Летом мы переезжали туда. Отец бодро шагал за возом, на котором лежал наш скарб, и я тоже сидел на возу, вместе с сестрами и бабушкой. Помню внеплановую остановку среди степи, у большого светло-серого вяза: стульчик потеряли! Мысли отца всегда витали далеко от конкретных мелочей жизни. И мои мысли, как ни странно, тоже где-то летали: не увидать, как мой любимый стульчик отвязался и упал! Это надо же! О чем таком надо было думать, чтобы проглядеть мой любимый предмет? А упал он прямо отцу под ноги! И тот, со своей обычной отрешенной улыбкой, величественно его перешагнул, такую мелочь пузатую! Мы долго стояли у вяза (хотите – поменяйте его на тополь). Отец даже вернулся до поворота дороги, посмотрел вдаль. И вернулся почему-то со счастливой улыбкой, еле сдерживая смех.
– Ничего! – произнес он – У него четыре ноги – догонит!
Придумал! Изобрел! И был счастлив. Слова важнее предметов! Словом можно поправить все! – вот что я радостно там усвоил, приобрел, можно сказать, специальность свою! Выражаясь языком современным, потеря стульчика – наш первый с отцом совместный литературный проект. Потом было еще несколько.
И вот я на самообслуживание перешел. Начиная с горящего рукава жизнь всегда приветливо обо мне заботилась, поставляя материал. Веселых ужасов у нас кругом гораздо больше, чем скучного реализма, поэтому я, выбрав веселое разрешение ужаса как основной мой прием, никогда не знал перебоев в работе.
Помню – самый глухой застой. Дома хоть шаром покати, да и в магазинах тоже. Да если бы хоть что-то там и было, денег все равно нет. Полное отчаянье. Но что радует – это еще не предел. Вдруг раздается резкий звонок, мы кидаемся к двери – и в квартиру, отпихнув нас, врывается невысокая, но крепкая женщина. Не обращая, фактически, внимания на нас, она сбрасывает с наших кроватей одеяла, увязывает все белье в узлы и стремительно направляется к двери. "В чем дело?" – успеваю пролепетать я. Тут она останавливается, и мстительно говорит: "А вы не знаете? Вам выдали в прачечной мое белье!" – и устремляется к выходу. "А где же наше белье?" – "Понятия не имею!" – произносит она торжествующе. И хлопает дверь. А мы с женой вдруг валимся от хохота. Несчастье превратилось в гротеск.
Потом, конечно, выясняется, что автором сюжета была моя жена Нонна, уверенно из двух пакетов схватившая чужой и одарившая меня очередным гротеском, которыми, кстати, она уверенно снабжает меня до сих пор.
Помню, как я просил ее принести мне в больницу зеркальце и она, вместе с нашим другом Никитой, с грохотом втолкнула в палату средних размеров трельяж из нашей прихожей, и как она сияла при этом от счастья, а "сопалатники", придерживая швы на животах, хохотали – может, впервые за все свое пребывание здесь. Так что сюжетами я обеспечен надолго. Впоследствии граница трагического и смешного перемещалась, как тень Земли при лунном затмении, постепенно закрывая свет. Но всегда в конце выскакивал светлый лучик, позволяющий жить.
Быть мастером гротеска в нашей действительности очень легко – сама наша жизнь на нем и стоит. Например, вспоминаю похороны и поминки мачехи. Предлагается почтить минутой молчания память замечательной женщины, выдающегося селекционера. Потом, видимо, последует тост.
Полная тишина – и вдруг короткое, прерывистое бульканье. Кто-то, не выдержав паузы, торопливо "набулькал" в рюмку. К скорби добавляется тихая усмешка, какой-то ветерок проносится по лицам. Жизнь продолжается, несмотря ни на что! Дороже всего стоит улыбка, появившаяся из глубины страдания. Гротеск – лучшая модель жизни.
Гротеск – самый короткий, как вспышка молнии, путь от несчастья к смеху. Этим я наслаждаюсь и до сих пор. Меня греет высказывание
Пруста: "В вечности от литературы остается только гротеск".
Раньше считалось, что нелепа лишь советская жизнь. Но этого и в современной жизни хватает. И у меня перебоев с материалом как не было, так и нет. По-моему, с переходом от расхлябанного социализма к якобы четкому капитализму мало что изменилось вокруг.
Недавно я в мрачнейшем настроении сел в метро, но через минуту уже ликовал, впрочем, вместе со всем вагоном. Одновременно со мной вошли два усталых человека. Рухнули на сиденье и отключились. Но как! Один спал, высоко подняв правую руку, и в руке той была не бутылка, не нож, но шариковая ручка. Второй сполз почти в проход, но цепко сжимал в руке журнал с заполненным наполовину сканвордом. То есть – сон сразил их как раз на пике интеллектуального подвига: вот сейчас ребята немного передохнут и снова продолжат свое нелегкое дело. С такими людьми писателю, да и вообще – современнику, чем не жизнь?
Вагон с любовью и надеждой смотрел на них.
Пока писатель живет среди своего народа, такие подарки ему гарантированы, даже обязательны, успевай только их фиксировать – и счастью твоему не будет конца! Жить среди такой роскоши, событийной и словесной… что тебе нужно еще?
В молодости у меня был друг, а вернее, сокурсник, обладающий поистине уникальным даром. Он входил в незнакомую компанию, произносил пару фраз – и через минуту его уже били.
– Как ты нашел нас?
– По запаху!
И понеслось!
– Ну как же ты так? – вытаскивая его в очередной раз, огорчался я.
– Конечно, правду никто не любит! – сплевывая кровь (или зубы), гордо говорил он, явно считая, что он служит чему-то высокому.
Когда у нас в стране начались бурные события, я нетерпеливо ждал его появления в роли дерзкого журналиста или бесстрашного депутата – причем с любой стороны. Ему-то какая разница, с какой стороны резать правду-матку, лишь бы резать ее! Но не дождался. Увы! Почему-то близкие знакомые никогда не становятся знаменитостями. Но дело его живет.
– Куда вы нас посадите? – радостно спросил я официанта, входя в кафе.
– Только на кол! – с явным наслаждением произнес он.
Я сначала подумал, что, может, ослышался, может, он "на пол" сказал?
Но он был так горд, что явно сажал опостылевших посетителей именно на кол! И таких героев полно, и главное – они чувствуют себя правыми, почти святыми! Как говаривал тот мой друг: "А если он не поверит, что я хороший человек, я так ему будку начищу – не забудет вовек!" Еще он говорил гордо: "Да, жизнь не балует меня!" А за что же ей, жизни, баловать таких, если они сами ее дубасят? Люди, уверен я, делятся не только на классы и нации, но – на слышащих и неслышащих. И неслышащие ненавидят слышащих: чему это там улыбаются они? И при чем тут политическая обстановка, да и цены, в конце концов? Ведь в раю, говорят, нет материальной заинтересованности и политики нет – ничего нет, кроме самого рая. И рай этот вовсе не за океаном, а у тебя во рту, и скрывается за одним легким поворотом языка. Скажи собеседнику своему вместо официального ледяного слова
"товарищ" шутливое "товарышш" – и вы оба в раю, хоть и ненадолго. А почему, собственно, ненадолго? Ведь у нас, слава богу, хватает букв.
Но нынче, увы, бушует тезис: "Вот будет человеческая жизнь – тогда по-человечески и заговорим". Как будто Шаляпин запел лишь тогда, когда стал миллионером! На самом деле – все наоборот. И научить этому людей – чем не счастье для писателя?
Придумав в самые глухие времена повесть "Жизнь удалась!" и написав ее, я, думаю, сделал свое главное дело. Герой, отчаявшись, уходит из дома отдыха ночью и на пруду проваливается сквозь лед. Это узнают друзья, и ночью они собираются на берегу пруда в сторожке, бывшей часовне, и вспоминают их нелегкую, но в общем-то веселую жизнь.
Восходит солнце. Они смотрят на лед. Да – вот тот черный страшный провал, унесший жизнь их товарища. И вдруг из этой "проруби" вылетает, трепыхаясь, живой лещ и падает друзьям под ноги. Какая сила могла выкинуть его? На краю льда появляется локоть, потом голова – и вылезает их друг. Живой, и главное – абсолютно сухой!
Оказывается – воду из пруда давно откачали. А остался лишь один лед, и наш друг, прекрасно под ним выспавшись, вылез к друзьям. Тонуть нет смысла, если нет воды – но многие тонут даже без нее!
Потом название "Жизнь удалась!" широко расхищалось. Появилось даже такое блюдо, а затем и такой плакат – черной икрой по красной там написано "Жизнь удалась!". Все попытки мои срубить под это дело хотя бы икры мойвы, чтобы ею расписаться под моими словами, не увенчались ничем. Все умело запутано, как это принято в сфере бизнеса. Ну что же: мне плохо – зато моим словам хорошо. А это и есть главное для писателя.
НАДО ЗНАТЬ МЕСТА
Да, были они, эти места, иначе не выдержал бы я жизни, замерз бы. Но сразу же, как кот, я научился находить теплые местечки, где почему-то хорошо. Еще Казань с ее таинственными оврагами, где жили татары в низких хижинах, намагнитила меня. Потом – дом на Саперном с его чердаками и крышами, которые я исследовал, как неизведанную страну. Пустынные улицы Преображенского полка, где я учился ловить прелесть жизни. Уже в детстве понимал я, что если не будешь стараться чувствовать и ловить ее – пройдешь всю жизнь наугад, невпопад, бессмысленно. Лови! Помню, как однажды я долго стоял на углу Баскова переулка, освещенном рябым теплым отблеском солнца от низких стекол, и улавливал, куда мне счастливее будет повернуть – налево или направо. Понял – именно сейчас надо это определить и запомнить, что всегда надо поворачивать к счастью. Ловил тончайшие запахи, настроения, дуновения, и повернул направо, где тогда, в начале пятидесятых, был в низочке на углу магазин с магическим названием "Фураж" и на асфальте перед ним всегда дымились свежие, еще теплые, с торчащими из них травинками, зелено-желтые "конские яблоки". Я шел туда. Чтобы зайти в сам магазин, я и не помышлял, Это было бы слишком большим счастьем. Или – разочарованием? Такую опасность я тоже уже чувствовал и обходил ее. Тем более что дальше путь был еще слаще. Почему-то самое большое, необъяснимое и потому самое непоколебимое счастье мне доставляют загадочно пустые улицы, освещенные солнцем. Почему они так вдруг пусты? Мерещится какая-то глубокая тайна – конец света, появление твое здесь разведчиком из другой жизни, когда жизнь здесь уже прервалась? Таких слов я, конечно, тогда не знал. Поэтому так я оцепенел, натолкнувшись вдруг через много лет в книге гения на строчки про это. Все-то они, гении, уже почувствовали и описали!
Жизнь вернулась так же беспричинно,
Как когда-то странно прервалась.
Я на той же улице старинной,
Как тогда, в тот самый день и час.
Те же люди и заботы те же.
И пожар заката не остыл,
Как его тогда к стене Манежа
Вечер смерти наспех пригвоздил.
Вот нечто такое чувствовал я, входя в глухой солнечный отрезок
Баскова переулка, параллельного моему родному Саперному. Мне было восемь-десять лет, и сказать ничего я не мог – только чувствовал. И тот, кто не разовьет этого чувства "своего направления" с ранних лет, будет потом всю жизнь идти по чужой указке и не туда, не чувствуя ничего – разве что отвращение. Поэтому я так много и медленно тогда ходил, выслеживал и ловил "рыбку счастья" недалеко от дома, понимая, что – не научишься ловить рядом, не поймаешь и вдали, куда потом ни кидайся. Занимаясь этим самым важным на свете делом, но не в силах еще о нем рассказать, я ловил на себе удивленные взгляды друзей и родных: лунатик, что ли? Ничего, ничего. Терпи!
Дело-то важное.
Реальное объяснение пустынности этого отрезка Баскова переулка было.
Можно разобрать и уничтожить любую тайну – я мог сделать это уже тогда. Но чувствовал, что тайна – дороже. Дело в том, что вдаль от угла на весь квартал уходило одноэтажное желтое здание явно служебного назначения, с маленькими сводчатыми окнами лишь наверху, под самой крышей. Наверняка оно имело отношение к Преображенскому полку, как все в этом месте. Конюшня? Манеж? Может, и магазин
"Фураж", торгующий кормом для лошадей, есть последний обломок того времени? Потому и пустынно так было, что здание это бездействовало и никто там не проходил. Почему? Но не все тайны надо разгадывать: ничего важного можешь и не узнать, а тайну – потеряешь. И я счастлив, что видел все это так, как видел.
На той стороне пустого и солнечного Баскова переулка было здание не менее магическое, и вдоль него такой же пустой тротуар. Оно было трехэтажное, из старинного голого красного кирпича. Его окна были напрочь сверху донизу замазаны белой краской. Загадочные здания красного кирпича до сих пор меня завораживают. А тогда! Да еще с замаранными стеклами! Сладкие, смутные грезы появлялись при взгляде на тот дом, грезы самые разные -и долгое время они были гораздо слаще и глубже той реальности, что, наконец, объявилась. Наверно, лишь будущий писатель должен позволять себе роскошь – часами простаивать в безлюдном переулке. Но и любой человек, кажется мне, должен уметь чувствовать магию места. Иначе – его удовольствия от жизни значительно сократятся. Рай? Тот отрезок Баскова переулка, "в тот самый день и час".
Потом, когда тайна этого места расшифровалась, я продолжал это место любить. Бывшие конюшни оказались гаражом Ленгорисполкома, местом, малопосещаемым прохожими и потому пустынным, – в самом центре города. А мне только это и было нужно. И когда только я мог и был один, я даже по делам крался через этот отрезок счастья. Здание напротив не потеряло своей ауры, даже расшифровавшись. Не принято было ходить по тому тротуару, потому как закрашенные окна были окнами женского отделения бани, фасадом выходившей на шумную улицу
Некрасова. Я и не ходил мимо закрашенных окон, хотя с другой стороны переулка видел протертые в белом "глазки", – можно было подойти и заглянуть через них в темный грех, в преисподнюю. Но я не ходил там никогда, не столько из-за боязни быть замеченным, сколько из нежелания разрушить то сладкое оцепенение, которое испытывал именно на другой, не банной стороне. Вот сколько счастья можно получить в пустом переулке, если с самого начала жизни искать и знать места.
Блаженное время – когда улицы были так же уютны, как родные комнаты!
Другой отрезок Баскова переулка, влево от улицы Маяковского, оказался не менее важен, но потом. Второй дом от угла – высокая красивая школа, бывшая гимназия Волконских, с высокими классами, светлыми коридорами и залами. Как вовремя меня перевели туда – с восьмого класса, и я тут радостно понял, что наступил великий момент, когда я могу обмануть всех, и даже себя, и оставить все тяжелое, стыдное, неудачливое в прежней школе, сбросить это все, как бабочка сбрасывает шелуху личинки, – и взлететь. И я это сделал! Я там – на мраморной доске, единственный золотой медалист далекого
1957 года!
К тому же, именно там впервые появились рядом новые незнакомые существа иного пола, и можно было оказаться рядом за партой, и иногда вроде случайно задевать чье-то мягкое тело, сладко предчувствуя, что именно тут главное счастье всей твоей жизни.
И все это – лишь в одном Басковом переулке, старинном, но обычном, схожим с другими переулками центра города.
Потом география моей жизни расширилась. Надо было выбирать институт
– и тут ощущение места сыграло главную роль. В тот год было лишь два достойных направления для лучших умов – Политехнический и
Ленинградский электротехнический (ЛЭТИ). "Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне!" И ради "почета" многие лирики пошли в физики, включая меня. Каюсь – отнюдь не взвешивание научных потенциалов двух вузов определило выбор. Скорее – звук! В буквах
ЛЭТИ было что ласковое и одновременно – стремительное. "Учусь в
ЛЭТИ!" Кроме того, меня сразу очаровала вольная, размашистая, вся какая-то асимметричная Петроградская сторона, так не похожая на четкий и "регулярный" центр.
Из моих мест на неторопливом трамвае № 17 я переезжал Неву по
Литейному мосту, трамвай громыхал по невзрачной Выборгской стороне и выезжал на простор – река, за ней огромный экзотический сад.
По узкому Гренадерскому мосту я переходил раздольную Большую Невку и дальше шел узкой дорожкой – справа роскошный Ботанический сад, огромные пальмы в стеклянных дворцах. Сколько я в нем потом гулял, сколько уютных мест отыскал в его зарослях и оранжереях! Слева текла узкая Карповка, первая на моей памяти речка в городе, не закованная в гранит, с пологими заросшими берегами. Вдоль нее стояли катера, моторки, парусные лодки – садись и плыви в вольную жизнь! За
Карповкой видны были старинные здания казенного вида – казармы лейб-гвардии Гренадерского полка и корпуса Первого медицинского института. Ботанический выступал углом, и вдоль другой его ограды шел прямой Аптекарский проспект (сад когда-то назывался Аптекарским огородом). И над проспектом поднимался небольшой замок с башенкой, сразу полюбившийся мне. Потом, шатаясь по любимой Петроградской стороне, я понял, что почти все угловые дома тут – небольшие замки с башенками: царство эклектики и модерна. Но пока я влюбился в свой замок. И здесь, в старом корпусе ЛЭТИ (но и в новом, конечно, тоже), прошли шесть с половиной лет молодой моей жизни. И я не жалею об этом! Там я нашел своих лучших – до сих пор самых лучших – друзей.
Там началось сочинение мира. Фонтан наших фантазий, не переставая, бил. Не помню, например, кто придумал из нас, что слон в Зоопарке, находившемся невдалеке, протягивает нам в хоботе деньги, стоит только нам подойти. И когда мы в пивной собирали по счету, всегда приговаривали: "Чего-то сегодня он скуп". Или: "Нынче раскошелился".
Вся моя первая книга расцвела там, в непрерывных и буйных фантасмагориях: обобрал всех.
Ленинградский электротехнический институт имени В. И. Ульянова
(Ленина) был скопищем самых разных талантов – все рвались туда, была мода! Стенгазеты в просторном старом корпусе, каждая метра три в длину, пестрели стихами, карикатурами. Это и было главное для меня.
Был дождь, и ты с другим ушла.