Действительно, очень полная, с придурковато-чувственной мордочкой – уютный вариант для безответственной одноразовой релаксации. А это суровое, недоброе лицо – неужели Вита? Я даже убираю бинокль, чтобы доподлинно опознать ее по контурам тела, покрытого тканью пронзительно алого цвета. Лично на меня она так отчужденно не смотрела даже до начала нашего знакомства, во время случайной встречи у ресторанного столика. Да, Петя, не знаю, чем ты это заслужил, но жизнь почему-то склонна поворачиваться к тебе самой лучшей стороной.
Но пока она поворачивается к тебе спиной, и свет гаснет. Танька – справа от Виты, а о сидящем слева покровителе по его аккуратно постриженному седому затылку ничего сказать нельзя.
Да, так что на сцене? Пьеса действительно английская. Сюжет, прямо скажем, из пальца высосанный: что-то там про приятеля Байрона, домашнего учителя в аристократическом семействе. Каким-то образом эта старинная история позволяет уточнить биографию великого поэта: может получиться, что он из Англии уехал в свое странствие на месяц позже. По сей причине страшно суетятся персонажи из двадцатого века, куда время от времени переносится действие. Якобы предстоит сенсация. Неужели современные англичане и американцы так уж сильно просекают Байрона и его эпоху, чтобы заторчать от подобных филологических изысков?
Из "моего" состава, то есть труппы двадцатилетней давности, на сцене только Неведомский, остальные – новобранцы. Алиса Фрейндлих заступила сюда еще при Товстоногове, но уже не при мне. Для меня она осталась актрисой ленсоветовской, ну и, конечно, киношной. Играет она сегодня какую-то леди, а голосок этот неповторимый, чуть присюсюкивающий, сразу "Служебный роман" напоминает. И когда, согласно тексту пьесы, Алиса Бруновна начинает выступать против ношения панталон и свои юбки так кокетливо кверху подбрасывает, становится ясно, что зовут нашу леди – товарищ Калугина. И только секретарши-Ахеджаковой для компании недостает. Вот такое стариковское восприятие у меня теперь.
А кто мне по настроению пришелся – так это Толубеев. Я даже не вник, кого он там конкретно играет в сценах из двадцатого века. Заводной мужичок, носится по сцене, нервничает и очень напоминает одного зрителя, который едва сдерживает свои страсти, сидя в четырнадцатом ряду.
Но публика реагирует хорошо, с пониманием. Это я как бывший, но опытный театрал спиной чувствую. Да, Петя, приотстал ты от мирового искусства. Скучно тебе становится от того, от чего культурным людям весело. Вот ведь и уступившая тебе лишний билетик пожилая дама интеллигентно сияет: замысловатый сюжет ей явно по сердцу.
Антракт. Вместе с соседкой движемся в сторону дамского туалета, она
– понятно зачем, а зачем я – пока не ясно.
Красная Вита и желтая Танька бросаются в глаза мгновенно. У Виты все то же сердитое выражение на лице. С подругой меня не знакомит, негромко ей командуя:
– Ну, Тань, ты иди пописай, а мне с человеком поговорить надо.
И тут же золотистые искорки возвращаются в карюю темноту, губы растягиваются в такую мне знакомую улыбку.
– Ну как ты?
– А как ты?
Сидим и радостно молчим – втроем. Есть Вита, есть я, и есть любовь между нами.
– Ну и где же мы с тобой будем целоваться?
Мне ничего в голову не приходит. Молчу. Звонки разгоняют публику.
Вдруг Вита так раздумчиво вопрошает:
– А не слабо тебе в дамский туалет пройти?
Мне? Слабо? Мгновенно сосредоточиваюсь, и мы с Витой, как два агента
ФБР в американском боевике, врываемся в опустевшее помещение.
Прячемся в кабинке, Вита закрывает дверь на задвижку и начинает освобождать меня от джинсов.
– Они на пуговицах, – словно извиняюсь я.
– Пуговки такие сексапильные, – мурлычет она.
Сильные руки меня властно усаживают – и вдруг мгновенная вспышка прорезает мою память. Не в первый раз в жизни очутился я в дамской комнате – во второй! Года три, не больше, мне было, когда мама с подругой отправились вечером в наш главный новосибирский кинотеатр, и меня им пришлось прихватить. Отец в отъезде, наверное, был – в
Москве или в Ленинграде. Картина была "переживательная", о любви, неинтересная настолько, что я все время ерзал и в конце концов зашептал, что хочу по-большому. Мама с досадой оторвалась от экранных страстей, схватила меня за руку и не просто повела – стремительно поволокла по коридору к двери с буквой "Ж". Очень она напряжена была. Оголила мне зад, устроила на стульчак, а я в непривычной обстановке ничего сделать не мог. Дальше не помню.
Очевидно, мы в зал вернулись, а в подвале сознания сохранилось только ощущение собственной растерянности в присутствии торопящейся и возбужденной женщины. Маме, думаю, тогда было примерно столько же лет, сколько одной красавице, меня сегодня в эту кабинку пригласившей.
Улыбаюсь…
– Ты что, надо мной смеешься?
– Нет, чудо мое, над самим собой.
А женщина внизу уже перешла от слов к делу, пустилась в свой смелый и страстный путь. Можно ли будет потом ее на колени к себе пристроить? Вита раньше меня соображает, что ее большому телу в этой тесноте не разместиться, и не отпускает меня уже до конца.
Догадываюсь, что и ей вполне… Целую жизнь прожил, а не знал, что женщина может таким путем не только начинать любовную забаву, но и…
Выскакиваем из укрытия, на нас изумленно взирают две девицы, курящие у стеночки. Черт с ними, важнее, кто нас встретит за дверью. Там, к счастью, нет никого: суровая тетка в униформе не устроит скандала.
Соображаю, что нам с Витой стоит расстаться именно сейчас.
– Я, пожалуй, на второе действие не пойду. Ты мне расскажешь, чем все кончилось? И пьеса, и…
– Конечно, конечно… Лицо у меня не слишком красное?..
…Холодящий, тревожно-затхлый ветерок с Фонтанки. Нет, не хватило мне
Виты, несмотря на всю экстравагантность нашей встречи. Еще в школьные годы услышал я стишок такой народный: "Нет повести печальнее на свете, чем повесть о минете в туалете". Не очень даже понимал тогда, о чем здесь речь идет, но принял как некую истину. А сейчас думаю: нет, ребята, это у кого как. И таким непристойным способом может любовь в нашу жизнь входить. Если честно, то у меня в данный момент настроение вполне романтическое…
Но что, если это был последний поцелуй Виты? Она-то всякий раз со мной прощается как бы навсегда, а потом встречается словно впервые.
Молодая… Ей ведь ничего не стоит шутя разрезать нить наших отношений, а потом играючись опять начать связывать концы. А я…
Раньше одиночество меня не напрягало, потому что состояло из ожиданий и предвкушений. Теперь же нервно ворочаюсь в постели всю ночь и думаю: что это за чушь – спать одному, ощущая не женское, а свое собственное тело! Онанизм какой-то…
Утром вскакиваю и прямо натощак, даже зубы не почистив, начинаю в
Новгород названивать:
– Слушай! Совсем заблудился я на жизненном пути. Мне, чтобы понять, что к чему, просто необходимо в твои глаза посмотреть. Как хочешь, а я нагряну…
– Нет, я уже не могу в такие рискованные игры играть. Знаешь, зачем ты приехать хочешь? За тем, чтобы я же тебе помогла меня еще раз бросить – уже окончательно – и к жене вернуться. Страшный вы человек, Петров. Ужас! Трех женщин запряг в свою повозку – любитель быстрой езды…
– Постой, ты же вроде говорила, что это они меня подцепили, они на мне ездят!
– Мало ли какую чушь я говорила! А сейчас прозрела, увидела тебя во всей твоей красе. Зрелище не для слабонервных. Нет, мне таких потрясений довольно.
Совершенно не ожидал я такого поворотца.
– Можно вопрос? Ты мужа снова полюбила?
– Нет, врать не буду. Живу с ним и, наверное, дальше буду жить. Но в душе я одна. И мне теперь лучше одной.
Где-то я уже слышал нечто подобное… Но лично я в клуб любителей одиночества записываться не намерен.
31. ДАВАЙ…
– Давай я сегодня буду главная, – предлагает Вита.
Мы с ней вышли из того самого ресторанчика, в котором впервые встретились ровно год назад. Октябрь, и Вита такая осенняя: уже не алеет ее сумасшедшая грива, аккуратно постриженная и окрашенная в сдержанно-медный цвет. И вместо экстравагантной рыжей куртки с металлическими заклепками и кожаными кистями на ней вполне добропорядочное пальто в черно-белую клеточку.
– Давай, – соглашаюсь. (Будто не была она главная весь этот год!)
– Сейчас мы будем наслаждаться друг другом. И так, чтобы на всю оставшуюся жизнь запомнилось. Видишь вон ту машину? – Что-то зелено-японское стоит на обочине. – Это покровитель дал мне на прощанье попользоваться…
– А ты говорила, что у него "мерседес".
– На "мерседесе" он сам катается. А это, кажется, сына тачка, которую он у него отобрал за плохое поведение. И сегодня мне дал для того, чтобы все дела здесь завершить. Я сегодня прямо и начинаю с дела номер один. Гражданин Петров, Юрий Николаевич. Сорок шесть лет
– или уже сорок семь? Рост средний, член тоже средний. Особых примет нет. Вступает с женщинами в контакты, говоря им ласковые слова, перед которыми трудно устоять. Развлекался со мной с октября прошлого года. При этом страстно любит свою жену. Сколько у него еще любовниц – не знаю. Буду без него в Москве страшно скучать.
С Невского сворачиваем на Марата, за Ямским рынком – на Боровую. По местам, так сказать, боевой славы проезжаем. Нет, даже почему-то въезжаем в хорошо знакомый двор.
– В Купчино нельзя, туда уже могут нагрянуть в любое время. А у меня ключик есть от подружкиных апартаментов.
– А подружка сама где? – спрашиваю, тупо уставившись в выцветшие темные знаки, нарисованные когда-то масляной краской возле Викиных дверей (в сумме эти две цифры, между прочим, составляют тринадцать, чего я раньше не замечал). Но удивляться я перестал уже давно. Года полтора, как ничему не удивляюсь.
– Подружка уехала в Израиль. Сначала у мамы погостить, а если понравится, то и навсегда. Думаю, кто-то кому-то понравится точно.
Или она Израилю, или Израиль ей.
– А как ее зовут?
– Познакомиться хочешь? Виктория она тоже, только Вика.
Вот она где, оказывается. Да… Мы все евреи понемногу, как говорится, но чтобы насовсем туда перебираться… Прошла ведь мода давно, да и взрывы в Иерусалиме считай каждый день. А какая ей там пластическая драма? Все искусство оттуда сейчас назад едет – и прославленный
Михаил Козаков, и упитанный певец этот – как его? – тот, что про привет поет…
– Надевай вот эти тапочки, они бывшие мои и побольше. А я Викины возьму, маленькие. Она такая вся изящненькая, прелесть.
Хаживал я уже в этих тапочках, пока их законная владелица томилась за решеткой. Что тут со мной вытворяют! Разлюбил я Вику, забыл, так мне напоминают зачем-то.
– Слушай, как мне нравится здесь с тобой! Жалею, что тебя сюда раньше, при Вике, не приводила. Мы могли бы хорошее трио составить.
Целую ее в губы.
– Давай в ванночке вместе посидим погреемся. Смотри, тут даже немножко пены Вика нам с тобой оставила.
– Давай. Но про подругу-то расскажи. Откуда она взялась?
– В Москве кто-то мне дал на всякий случай ее номер. Однажды я с покровителем поссорилась, позвонила, пришла сюда с бутылкой.
Напились мы с ней и заснули в обнимку. Так и спали неделю, а два раза она меня по-настоящему ласкала, доводила до… Я ей говорю: давай я тебя тоже, но она не захотела. Но вообще она женщина нормальная, у нее здесь и мужчины бывали. А один, говорит, ей очень нравился, но был крепко женат, вроде тебя. Она его даже ни с кем не совмещала, отдавалась ему одному… Надеялась, что встретила наконец доброго и тонкого человека. А то ведь ей страшно не везло. Замуж выскочила, как и я, рано, но этот приличный с виду человек стал напиваться и ее поколачивать.
– Чем, как?
– Да чем попало по чему попало. Знаешь, как ваш брат по пьянке дерется? Он ей голову чуть не раскроил один раз.
"Так вот откуда шрамик-то, вот с какой горки она каталась…" – это я про себя. В сторону, как пишут в пьесах.
– Ну, Бог сжалился над подружкой моей и мужа прибрал. Но вот нового и качественного взамен бракованного он так ей и не предложил… Вода там не перетекла? Раздевайся скорее! Хочешь роль Вики исполнить?
Моя роль оказывается несложной, сидячей, а Вита встает большими ступнями на края ванны и приседает на корточки. Вот какая бывает пантомима на двоих! Полная открытость с обеих сторон. Только бы не потеряла равновесие моя красавица, когда судорога по ней пройдет…
Вита разбирает постель.
– Смотри, какая здесь простыня сексапильная. Ты когда-нибудь занимался любовью на зеленой простыне?
Как тут ответить? Врать лишний раз не хочется, а скажу правду – Виту так изумлю, что мы о Вике проговорим все оставшееся у нас на двоих время. Нет уж, пускай эта молчунья побудет третьей лишней и посмотрит на нас своими невинно-коварными глазками с черно-белой фотографии, стоящей на комоде.
– И на зеленой, и на голубой, и на серо-буро-малиновой…
– Да, врать ты здорово научился. С кем теперь жену будешь обманывать? Или станешь примерным семьянином?
На этот вопрос можно не отвечать, потому что Вита уже раскинула руки и закрыла глаза. Путешествую по ней губами, люблю ее всю, хотя и не могу отделаться от ощущения, что Вика здесь с нами. Большая грудь
Виты вобрала в себя маленькую Викину, то же с бедрами, ягодицами.
Общий у них запах – той же ванной пены.
– Ты меня потрогал сейчас совсем как она…
Так, и она о том же думает. Пора проявить характер и осуществить то, что может сделать только мужчина. Буду грубым мачо и накинусь на нее как зверь…
– Ой, не надо, это не ты, не твое… Мне и так хорошо, а сейчас будет обалденно. Не торопись.
С болью выходя из уютного места, не удерживаюсь от комментария:
– Так тебе и по-простому нравится? Мы с тобой все чаще приходим к тому, с чего обычно начинают.
– Конечно, милый мой кубарек. Я еще только начинаю тобой увлекаться.
Ты еще в Москву приедешь, и мы займемся любовью в Большом театре.
– А он не на ремонте?
– Ну, во МХАТе, какая разница…
Провожать дневной поезд больнее, чем ночной. Остаешься наедине с собой, и на тебя беспощадно надвигается вечер. А чем дальше живем, тем вечера все меньше нам обещают, все больше намекают на конец чего-то. Доживем до настоящей старости – и каждый вечер будет репетицией смерти.
Вита изо всех сил хорохорится, сверкает глазами, строит гримасы. А я чувствую, как переполняет ее непобедимая грусть. Обнимаю изо всех сил, но любившая меня грудь слишком отдалена одеждами.
Да, просто так нам ничто не дается. Получил за сравнительно короткое время тройную дозу любви, так вот теперь стало втройне грустнее.
Сегодня только с двумя попрощался. А началось все с тебя – и дальше уже пошла цепная реакция.
Беседую с тобой, так сказать, виртуально, но отнюдь не уверен, что смогу проговорить тебе это все при встрече, если вдруг таковая состоится. Не на кого вывалить все эти впечатления и ощущения. А для одного груз великоват.
Когда я в прошлом году с одной незабываемой женщиной гулял по одному старинному городу, она, внимательно глядя на меня живыми серыми глазами, задумчиво так произнесла: "Ты умеешь любить". Я тогда даже и значения этому не придал: подумаешь, редкое качество. А теперь вдруг дошло, что ты сказала правду, но к этой правде имеется важное дополнение: я не умею разлюблять. Опасное, черт возьми, свойство.
Прихожу домой: Беты еще нет. Почему, спрашивается, нет ее, когда у меня такая трудная минута? Даже рассердился я немного. Но мука одиночества недолго длится – тут же следует негромкий, спокойствие несущий звонок:
– Ю-ю, хочешь меня встретить?
Еще бы я не хотел! Все время всех провожаю, надо же иметь в своей жизни кого-то, чтобы его только встречать! Встречать всегда, встречать везде… Жду уже, когда будет названо точное время, а философ мой вдруг на том конце провода начинает шушукаться с каким-то посторонним лицом, после чего отчужденно-отрывисто произносит:
– Ты знаешь, тут еще один разговор предстоит. Извини, пожалуйста, я тебе попозже перезвоню.
И прерывает связь на этих сухих словах, не добавив ничего мягко-интимного – типа "целую" или хотя бы "не скучай". Что это за разговор предстоит и с кем? Не скажу, что впервые укольчик подозрительности ощущаю: при Бетиной рискованной открытости она раза три-четыре (это за все двадцать два года) неосторожно задевала во мне орган ревности. Но теперь, после того как…
"И ты это вполне заслужил. Поделом тебе, старому козлу, гуляющему по чужим огородам". Это кто же мне такие гадости тут говорит? Телевизор выключен, радио тоже. Стены у нас старинные, голоса соседей не пропускают. А, это голос совести во мне наконец прорезался.
Противный голос, надо сказать.
Чем заняться, чтобы скоротать мучительный промежуток? Какую-нибудь книжку почитать, что ли? Но там же все не про меня… Сажусь за ноутбук проверить имейлы. "Здравствуйте, Юрий Петров! У вас нет новых писем". А, вот и звонок наконец. Только почему-то не телефонный, а в дверь. Пока иду, Беатриса уже своим ключом открыла и вошла. Вся такая загадочная, наэлектризованная…
– Меня тут прямо к дому подвезли, как-то неудобно было еще раз тебе звонить.
Это при ком же было неудобно позвонить по мобильнику родному мужу?
Ну-ну, подождем, что нам расскажут теперь.
32. СИДИТ НА ДИВАНЕ…
Диван этот с волнообразно изогнутыми формами – единственный наш древний предмет меблировки. Начало двадцатого века, Голландия. Ножки
Беатрисы укрыты клетчатой Шотландией. Подношу ей пятьдесят граммов
Франции в большой хрустальной Германии – в общем, весь мир к ее услугам.
– Сегодня, впрочем, я коньяк уже пила. Была у меня после вечера очень необычная встреча.
– И кто же он?
– Да не он – она.
– А, тогда неинтересно…
– Как сказать. Мне как раз очень интересно было, и ты, кстати, зря притворяешься, что к женщинам безразличен. Это ведь совсем не так…
Признайся.
– Не признаюсь ни за что, но про встречу твою – согласен выслушать.
– Ну вот. Все полчаса моего выступления я чувствовала на себе прицельный взгляд. Злой ли, добрый – даже не могла понять. Но очень, очень внимательный. А когда кончились речи и музыка отыграла, подходит, даже подплывает ко мне дама возраста что-то под сорок, полноватая, но не рыхлая, а крепко сбитая. Низкая посадка, широкие бедра. Живые серые глаза, губы большие и чувственные, таким бутончиком. По-моему, ты именно к такому типу неравнодушен, но не имеешь смелости себе самому признаться. Одета во все модное, из бутиков, но выбранное по провинциальным представлениям. И все-таки какой-то свой стиль есть. Начинает мне вопросы задавать, довольно толковые, а когда разговор разогрелся, предлагает продолжить его в кафе, которое тут рядом. За рюмкой мартеля она от общих положений о том, что источник счастья внутри нас, перешла к своему собственному положению, к отсутствию контакта с мужем и дочерью…
– А где она живет?