Долмат Фомич улыбнулся приветливо – мне, но слова, не столь приветливые (под шумок – уверенный, что я не услышу), обратил к Юлии: "Ты бы все-таки надела парадный передник ".
Злой взгляд в его сторону. Обнаружив, что он всеми услышан, Долмат Фомич попытался смягчить неловкость веселой шуткой: "Юлия, Юлия, как хорошо тобою вымыта, я вижу, кастрюлия".
"Слушай, не надо! " – неожиданно громко произнесла Юлия.
Скинула непарадный передник и вышла из кухни. Библиофилы во главе с Долматом Фомичом поспешили за ней. Я, пораженный, остался. "Своенравна, строптива ",- сортируя огуречные звездочки, обескураженно вымолвила Зоя
Константиновна. И тут я понял: они же родственники! Ну конечно: отец и дочь! Как же я раньше не разглядел этого?
Юлия – дочь Фомича, это же так очевидно! Все объяснилось.
Все стало понятным.
Членство в Обществе, надо же – глупость какая!.. Не ему я обязан тем, что Юлия здесь, не так все абсурдно. Все лучше, все проще, все объяснимее!.. И с Долматом нелепое
Фомичом знакомство мое, озаренное вдруг вспышкой смысла, – не нелепое вдруг, не случайное вдруг – без библиофилов, – сочеталось вдруг у меня в голове с тем, что Юлия здесь, с тем, что Юлия здесь! Петь душа захотела.
Зоя Константиновна улыбалась многозначительно, словно догадывалась, о чем я думаю. Ба! Да ведь она и есть жена, она и есть жена хозяина дома! Других женщин нет. Все становится на свои места. Жена Фомича. Мать Юлии. Хотя лицом не похожа и нос – другой. Не мать – мачеха!
Зазвонил колокольчик, приглашая за стол. Мачеха Зоя
Константиновна сказала мне доверительно: " Не ладят.
Случается. А ведь как подходят друг другу… Такие разные и так подходят… "
Я насторожился: " Кто? "
"Луночаровы. Юлия Михайловна и… – Она глаза округлила. -
Как? Вы ничего не знали? Юлия Михайловна и Долмат Фомич уже год как находятся в законном браке ".
Я не поверил: " Этого не может быть! " "Уверяю вас, они муж и жена ".
Все мои построения мигом разрушились. Я побледнел, наверное, потому что Зоя Константиновна поинтересовалась:
" Вы, наверное, голодны? "
"А кто же тогда вы? " – спросил я не в силах смириться с известием.
"Ха-ха-ха! – Зоя Константиновна кокетливо засмеялась. -
Молодой человек, а вы шалун. Мы друзья с Долматом Фомичом.
Меня связывает с ним многолетняя дружба ".
Тоска мое сердце объяла.
Зоя Константиновна предложила выпить. Мы выпили за библиотеку Демьяна Бедного. Закусывали. Я резал ножом.
Сосредоточенно. Очень сосредоточенно, сам чувствовал: чересчур, не в меру выпитого, так быть не должно. Так не бывает. Бывает не так. Я сосредотачивался на своей сосредоточенности: нож ускользал. Я мог сосредоточиться только на чем-то одном: или на ноже, или на своей сосредоточенности. Или на том, что говорили. Демьян Бедный был библиотаф. Библиотаф – это тот, кто не дает читать книги.
"А вы, Олег Николаевич, нет. Вы не библиотаф от слова " могила ". Олег Николаевич даст ". "Долмату Фомичу дал Олег
Николаевич. Нужную. Когда попросил ". "Спасибо, Олег
Николаевич ". Пожалуйста. Дал. Дал. Дал.
Зачем я слушаю это?
Сталин брал книги читать. А Демьян давал неохотно. Демьян
Бедный не давал никому, лишь Сталину. Сталин брал и читал.
У него были жирные пальцы. Однажды ревнивый Демьян сказал про Сталина: "Он возвращает с пятнами на страницах ".
Могли б расстрелять. Уцелел. Но в опалу попал. Выгнали из
Кремля. Исключили из партии. Отлучили от "Правды ".
Собрание книг досталось музею. Государственному.
Литературному. Государственному литературному.
Государственному литературному досталось музею.
Значит, все-таки они что-то подсыпали в вино. Значит, что-то подмешено.
" Когда я впервые прочла об этом, а я об этом прочла в "
Огоньке "… в начале, помните, гласности (и перестройки), я так взволновалась, я так взволновалась, что спать не могла две ночи подряд. Сталин пятна оставил на них! Представляете, пятна! Я решила найти эти книги!
Уникальные книги с уникальными пятнами… Это времени пятна. Пятна истории! Пятна истории, вам говорю!.. В те бессонные ночи в моем мозгу возникла новая дисциплина… "
"Библиотрассография,- послышалось отовсюду, – библиотрассография…"
" Да! – заставила вздрогнуть меня возбужденная Зоя.- Да!
Но теперь я скажу: библиотрассография – вот название страсти моей к указанному предмету! "
Я ел. За едой терял нить разговора. Помню, был помидор и что-то о том, как листала, листала, листала… Он не оставил реестра. Приходилось искать. Устанавливать – те ли, Бедного ли Демьяна? Тысячи книг. Капитальнейший труд.
"Достоверно могу назвать три книги ".- "Какие? " "Первая.
Рассказы Олега Орлова "За линией фронта ". Отпечаток указательного пальца левой руки на тридцать первой странице ".- Она опять овладела моим вниманием. "Вторая.
Сборник "Французские лирики XVIII века ", Москва, шестнадцатый год, с предисловием Валерия Брюсова. Характерное пятно напротив эпиграммы Вольтера ".
" Вы бы не могли прочесть эпиграмму? " – " Могу ".
Вот почему Иеремия
Лил много слез во дни былые?
Предвидел он, что день придет -
Его Лефрант переведет.
Третья…
Я встал. Не извиняясь, вышел. Я пошел.
Я пошел искать Юлию. Ее нигде не было. В прихожей не было.
В кухне не было. В комнате, в которой мы были с ней, тоже не было. Были окно, открытая форточка, бамбуковая палка в углу, которой задергивают занавески. Я подумал о галстуке.
Теперь я был обязан это сделать. Я не мог поставить ее под удар. Я взял бамбуковую палку и просунул в форточку.
Галстук висел на дереве. Скинуть галстук было непросто.
Напротив окна. Я не мог дотянуться. Дотягивался. Палка была тяжелая. Чуть-чуть не хватало. А мог уронить. Но все ж дотянулся. Дотянулся до галстука. Скинул.
Меня ждали. Встреченный тишиной, сел я на место.
"Все хорошо? " – спросила негромко Зоя Константиновна. Я ответил ей: "Да ". "Третье. Пятно, предположительно винное, на шестнадцатой странице Законов вавилонского царя
Хаммурапи под общей редакцией профессора Тураева, восемь рисунков и карта, на карте след подстаканника ".
"А не было ли там следов крови? " – спросил профессор
Скворлыгин. "Не было ",- ответила Зоя Константиновна.
Я увидел Юлию. Она сидела как ни в чем не бывало. Я не мог понять, откуда она появилась.
"Книжные пятна – это памятники материальной культуры эпохи. Книжное пятно как объект исследования есть след.
След, нуждающийся в идентификации. Каждый исследователь должен знать: подсознание через него находит проекцию.
Через пятно. Надо понять и усвоить: книжное пятно – визитная карточка индивидуальности. Но и ключ к пониманию менталитета, свойственного поколению или группе людей тоже. Книжное пятно – то место, где соприкасаются материальное и идеальное, в частности, пища питательная, продуктовая, гастрономическая, с пищей духовной, или, можно сказать, пища с не-пищей… "
Юлия глядела на меня. " Не пей ",- читал я в ее взоре.
" Я бы могла вам рассказывать долго. Но я вижу, это не всем интересно ".
"Очень интересно, – сказал Долмат Фомич. – Спасибо, Зоя
Константиновна, мы вам благодарны. А теперь послушаем незабвенного Всеволода Ивановича Терентьева ".
Он подошел к магнитофону и нажал кнопку.
ГОЛОС В. И. ТЕРЕНТЬЕВА…болезни крыжовника. А вы с той стороны… Я?.. Нет, пусть лучше на левую…
(Неразборчиво.) Сюда?.. (Пауза.) Раз, два, три…
"Итак, Олег Николаевич, теперь ваша очередь. Вы нам о чем-то рассказать очень хотите. О чем? " Я ни о чем не хотел, я так и сказал: "Ни о чем ". "Как же так " ни о чем
""? – не поверил Долмат Фомич. – Надо обязательно о чем-то
". "Мне не о чем вам рассказывать ". " Нет, нет! – возражали собравшиеся.- Расскажите, пожалуйста, непременно расскажите ". "Я не готов ".- "Готовы, готовы
".- "В самом деле, вы совершенно готовы, Олег Николаевич, совершенно готовы ".
"Расскажите, – попросила Зоя Константиновна, вырисовываясь, когда я на нее посмотрел, – знаете о чем?..
Как вы научились читать. По кубикам, да? " – "Ваши первые книжки. Про них ".
Я стал рассказывать про первые давно позабытые книжки, мною в детстве прочитанные.
Что же произошло тогда со мною? Что же за дрянь они мне подмешали, если я действительно им подчинился? Стал рассказывать. Я! И про что?!
И вот странность: с каждым словом я обретал уверенность.
Словно бы и не я это рассказывал, а я только слушал, причем увлеченно. Боясь пропустить. Чуть-чуть недоверчиво.
Мой рассказ был помимо меня. Прислушиваясь, я узнавал о себе позабытое. Как тогда, книгочей шестилетний, все не мог разобраться, чьи эти книжки – " его ". Книжки из серии
"Мои первые книжки ". А я думал: "Его " – не " мои ".
"Мои первые книжки ".
Их было просто читать. Крупными буквами. Тонкие книжки. Я читал по слогам. Я рано научился читать. Все понимал. Я не понимал только, почему они, первые книжки, – мои? Не я же их написал. Что такое " мои "? Так я думал.
Печать неподдельной заинтересованности на лицах, внимающих мне. Вижу, вижу, как слушаете. Особенно Долмат Фомич. Жест рукой: мол, спокойно, мол, тсс!.. Он меня, как Терентьева ведь, он меня, как Ивановича (увиделось вдруг), – на магнитофон. Мой рассказ.
Про то, как варил солдат кашу из топора. Про то рассказываю. "Мои первые книжки ".
"А на заборах вам приходилось читать в детстве? "
Еще бы! С этим связано яркое воспоминание. Как же, как же… Только не на заборе, а на столбе. Еще до школы. Я рано научился читать. Я гостил в деревне у тетки отца, а там стоял столб. Я подошел к столбу и прочитал.
Выцарапанное. Выцарапанное прочитал на нем слово. Помню, как оно меня поразило краткостью своей и таинственностью.
Я ж и раньше слышал его, но не только не знал, что оно означает, а даже не умел выделить его из потока непонятных мне выражений, чтоб понять, разгадать, раскумекать, – все оно от меня ускользало, все оно мною недоулавливалось.
Несмотря на краткость свою необыкновенную.
И вот прочитал выцарапанное. И обрадовался. Пришел я к тете Даше и назвал простодушно слово, мною прочитанное. Та испугалась. (Вид, конечно, сделала, что испугалась.) Ведь нельзя, нельзя ни за что это слово вслух говорить, такое оно страшное и плохое. Запрещенное слово. А если услышат, что я произнес, будет беда: повесят меня на Доску позора.
На Доске позора висеть не хотелось. Стало страшно мне очень. А что за доска-то такая?.. А такая. Позора. Вот за клубом, если услышат, поставят Доску позора и повесят на Доску позора – меня.
И тетю Дашу тоже повесят – за меня. Мол, она научила. Как повесят? Или прибьют. Молотком.
Не сплю. Лежу, под одеялом спрятавшись. Стрекочет сверчок.
Тетя Даша молится на ночь, мерцает лампадка. За меня. Я ведь знаю кому. Он распят, приколочен.
За меня.
" А теперь про вашу работу. Про новую ".- "Да, да! Олег
Николаевич про салат написал ".- "Вы так хорошо рассказывали, Олег Николаевич. Расскажите, пожалуйста, еще про салат ".- "Про какой салат? " – "Ну, салат цикорий в соусе с мадерой ".- "Ваша работа последняя ".- "Моя?"
"Некрасов, – подсказал Долмат Фомич. – Некрасов. Для
"Общего друга "".
Кто-то из библиофилов уже цитировал:
"Буду новую сосиску
Каждый день изобретать,
Буду мнение без риску
О салате подавать.
Аттестация блюд, помните? "
"Сначала! Сначала! – скомандовал профессор Скворлыгин и сам стал декламировать:
– Это – круг интимный, близкий.
Тише! Слышен жаркий спор:
Над какою-то сосиской
Произносят приговор.
Поросенку ставят баллы,
Рассуждая о вине,
Тычут градусник в бокалы…
" Как! четыре – ветчине?.. " -
Профессор замер на вдохе. -
И поссорились… – выдохнул сокрушенно… Но тут же к всеобщему восторгу снова воспрянул духом:
– Стыдитесь!
Вредно ссориться, друзья!
Благодушно веселитесь!
Скоро к вам приду и я".
Хор голосов подхватил:
"Буду новую сосиску
Каждый день изобретать,
Буду мнение без риску
О салате подавать…
И с еще большим энтузиазмом, приглашая жестами и меня к сему присоединиться:
Буду кушать плотно, жирно,
Обленюся, как верблюд,
И засну навеки мирно
Между двух изящных… "
"Блюд ",- промямлил я, принужденный отгадать рифму.
Смех. Аплодисменты. Звон бокалов. Мы выпили за
Петербургское общество гастрономов, так удачно воспетое
Некрасовым в поэме "Современники ".
Закусывали. Сие исполнялось без шума. Библиофилы поглядывали на меня заговорщически, словно ждали от меня каких-то ответных слов, быть может, поступка. Я молчал.
" Ну так, Олег Николаевич, ответьте мне наконец, – не выдержала Зоя Константиновна, – почему же Некрасов, певец народного горя, с радостью посещал заседания
Петербургского общества гастрономов? "
Я продолжал молчать.
"Там все есть, в книжке, – подсказал мне Долмат Фомич, – в примечаниях. Помните, я вам книжку дал? "
"Потому что, – за меня ответствовал до сих пор молчавший библиофил (то был казначей), – потому что, по словам
Михайловского, там, цитирую, " можно, во-первых, действительно вкусно поесть; во-вторых, литератору нужно знать… и, в-третьих, это один из способов поддержать знакомство с разными нужными людьми ". Так сам Некрасов говорил Михайловскому ".
"Вам это ничего не напоминает? " – спросила Зоя
Константиновна. "Напоминает ".- "Что? " – "Вас ".
Не просто тишина воцарилась, но безмолвие. Вилки и ножи легли на та релки.
"Ибо? " – встал из-за стола Долмат Фомич.
"Ибо, – вырвалось из меня,- ибо вы и есть гастрономы! "
Тут все встали. Стоя, мне аплодировали. Я тоже встал.
Каждый подошел ко мне, обнял меня и поцеловал три раза.
Каждый сказал: " Поздравляю ".
А Зоя Константиновна сказала: " Вы все поняли сами ".
"Да, – произнес торжественно Долмат Фомич. – Мы и есть гастрономы. Мы Общество гастрономов. Это не значит, что мы не библиофилы, о нет. Мы все как один библиофилы. Но прежде всего мы Общество гастрономов. Это наша маленькая тайна, и вы с нами ".
"А вот и салат ",- объявил профессор Скворлыгин. Из кухни везли салат на сервировочной тележке. С мадерой. Тот самый, рецепт которого я сдул с " Кулинарии " Всеволода
Ивановича. " Салат цикорий в соусе с мадерой! Ваша идея, воплощенная в жизнь! "
Мне завязали глаза. Ударили по плечу половником.
А где Юлия, думал я, ведь ее опять не было. Я опять ее потерял.
Глава 7. Посетитель обедов
Похолодало. У выхода из метро еще продавались грибы.
Прошли белые, красные, сыроежки прошли. Шли зеленухи.
Власти попугивали радиацией, но торговцев грибами не трогали – это называлось поощрением частного предпринимательства. Разложенные по кучкам на газетах реформаторского направления (иные в киоски не поступали) зеленухи смущали народ своей подозрительной зеленоватостью. Народ переставал улыбаться. Народ охватила угрюмость. Общность ощущений испытывалась в очередях – всем ясно стало: стало как-то не так. Не так хорошо, как ждали некоторые оптимисты, хотя и не так плохо еще, как если бы хуже некуда. Хуже было куда. И главное – когда. Скоро. Завтра. Послезавтра. В ближайшие дни. Будет зима голодной. Будет зима холодной. Сушите грибы.
Все возмущались талонами. Основной вопрос переходного времени звучал теперь до предела афористично: где отоварить талоны? Негодовали: почему нет сахара, если продлили на октябрь сентябрьские? Почему нет яиц, если обещан десяток на первый резервный? И нет колбасы, и нет, роптали, муки высшего сорта!
И вот совсем уж дурное предзнаменование. В октябре по булочным города прокатилась первая волна хлебного бума.
Люди думали не о том. Надо было думать о праздниках.
В октябре открыли на Петровской набережной мемориальный знак Альфреду Нобелю. Открылся первый валютный магазин в
Гостином дворе. Молодой аспирант из Нигерии открыл на
Невском, 82 казино с жизнеутверждающим названием "
Счастливый выстрел ".
В российско-нигерийском казино сыграть в рулетку, в карты, в домино, в пятнашки, в жмурки, в прятки – все равно, – сочинил, проходя мимо. Сам на себя удивился. Хотел дальше придумать – не придумалось. Отроду стихов не писал.
"Ну что, – сказала Екатерина Львовна, – будь умницей.
Дверь никому не открывай. Если позвонят, спрашивай, кто
".- И ушла в сопровождении своего майора – тот нес чемодан.
Я уже переставал чему-либо удивляться. Екатерина Львовна будто бы уплывала в круиз. На 26 дней. По Средиземному морю.
Несомненно, в жизни Екатерины Львовны произошло что-то существенное, что-то такое, что она пыталась до времени от меня скрыть, словно боялась, что я все испорчу. Перед отъездом избегала разговоров со мной. Мало интересуясь ее личной жизнью, я находился при убеждении, что Екатерина
Львовна отчаливает к майору под Лугу.
Грех жаловаться, она не только оставляла меня за хозяина в своей квартире, но и так себя вела, как если бы была в чем-то передо мной виновата…
Когда запрещаешь себе думать об однажды очаровавшей тебя женщине, чем заполняется голова? Вот именно – всяким. О молодой жене Долмата Фомича я старался забыть. Как бы не так!.. Изгоняя из сердца Юлию, я уже потому не мог позабыть ее, что она в самом деле куда-то запропастилась.
И хотя с Долматом Фомичом мы встречались теперь едва ли не ежевечерне – на всевозможных гастрономических мероприятиях, – про Юлию я не расспрашивал. Я просто ел.
Ел, как неофит, – страстно, неистово, словно в самом деле хотел заглушить, нет, заесть память о ней!
А ведь я не обжора. Более того, к еде я не требователен.
Еда тут вообще не главное. Если бы я оказался в обществе вязальщиков авосек, я с той же безоглядностью предавался бы и этому душеспасительному занятию или бы (для сравнения) морил себя запросто голодом, очутись в кругу профессиональных голодальщиков.
Последнее время я, что называется, плыл по течению. А мог бы и не фигурально – в натуре – по Средиземному морю. Я заметил, что некоторые гастрономы ко мне как-то странно присматриваются. Вниманием, надо сказать, я тогда не был обижен и в общем-то не находил причин не замечать хорошего ко мне отношения.
Как-то профессор Скворлыгин отводит меня в сторону и спрашивает о судьбе лотерейного билета: неужели я его потерял? Я сказал, что презентовал хозяйке квартиры. " Что вы сделали? – ужаснулся профессор Скворлыгин. – Это был ваш билет! Ваш выигрышный билет! " – На том и кончился разговор, а я, как это ни забавно, еще долго не мог сообразить, о каком таком выигрыше беспокоится профессор, или, точнее, проигрыше – моем! – средиземноморский лайнер с Екатериной Львовной на борту как-то не приходил в голову.