23.
Мария Игоревна не стала ломиться в переполненный трамвай (рабочий полдень), решила пройтись пешком, тем более что " в город " она выбиралась крайне редко.
А " в город ", ну да, и значило – в театр, в центр, где меньше безликих людей, нет типовой застройки, и глаза отдыхают на ухоженных уголках.
После возвращения из Ленинграда театр дал Марии Игоревне небольшую квартирку в одном из спальных районов, в самом начале северо-запада, на остановке (новые районы у нас даже не улицами, но остановками измеряются) "Красного Урала". Там, где Комсомольский проспект окончательно выравнивается, превращаясь в уходящую за горизонт магистраль, с двух сторон застроенную одинаковыми многоэтажками.
Мария Игоревна не роптала, напротив, считала: ей повезло категорическим образом, могло ведь быть и хуже: многолетнее общежитие для семейных на заводской окраине, например. Это для неё
Лёвушка постарался, поднял актрисе боевой дух, сломленный столичной неудачей.
Более того, позвонил своему столичному приятелю, могущественному номенклатурному режиссёру, который испортил бабе жизнь , и кричал ему в трубку: "Ты понимаешь, Игорь, какое ты говно!"
Об этом потом много шушукались в круглых коридорах, слухи ходили самые разные. И она никогда не забывала о красивом жесте Лёвушки – не только принял предательницу обратно в труппу, но и выхлопотал ей квартиру (год тогда для театра случился юбилейный, и академической драме выделили пару ордеров), хороший всё-таки мужик. Или, как
теперь принято говорить, неоднозначный.
24.
Было, впрочем, ещё одно обстоятельство, которое Мария Игоревна старалась не вспоминать, потому что и так всегда о нём помнила и постоянно переживала.
История переезда в Ленинград совпала со смертью мужа. То есть они должны были вдвоём туда ехать и даже от всемогущего столичного режиссёра получили добро на совместный переезд и трудоустройство. Но муж скончался в одночасье, ушёл, как праведник, тихо, во сне, никого особенно уходом не озадачив. Без особых причин и предвестий, так же незаметно, как и жил. Он был актёр милостью божьей, высокий, красивый мужик, нежный и ранимый. Вместе с ним она полжизни моталась по театрам страны стойким оловянным солдатиком, пока не осела здесь, в тихом центре империи.
А потом приглашение переехать в Ленинград и ощущение того, что жизнь только начинается, ты покидаешь тесный и промозглый тамбур, вступаешь в освещённые тысячами огней хоромы. Где вечный праздник и вечная молодость. Но ничего этого не случилось: муж умер, карьера сломалась, словно Мария Игоревна была в чём-то виновата – перед мужем, перед театром, перед всем этим большим и равнодушным миром, который качается на невидимой леске и может в любой момент рухнуть в невидимую пока что пропасть.
25.
Она шла по центральной торговой улице Чердачинска, мимо купеческих особняков с резьбой, снова ставших купеческими же, месила серый снег старыми сапогами, думала тяжёлую думу, в тысячный раз пережёвывая набившие оскомину воспоминания, из которых давно выветрилась горечь.
Значит, сон про собак оказался в руку… Мария Игоревна ничего не ждала от жизни в тамбуре, понимала, что история её медленно истончается, когда-нибудь она более не сможет выходить на сцену.
Тогда она закроется в оклеенной моющимися обоями квартирке, превращая её в берлогу смерти, в склеп.
Это и казалось самым страшным: неизбывность обстоятельств. Одни и те же лица, один и тот же круг обязанностей, несложных обязательств.
Открытки к праздникам, редкие телефонные звонки, аванс и расчёт, пенсия, кстати. Ну, и всё далее и далее отодвигающийся от неё театр.
И никакой перспективы: словно доисторическое насекомое в янтаре,
Мария Игоревна застыла в бальзаме поздней зрелости, некогда переполненная соками, до времени увяла, так и не придумав, как растратить красоту своей необычной и тонкой натуры.
Когда думаешь о собственной судьбе, то неудачи и поражения концентрируются в снаряд необычайной твёрдости. В свинцовую пулю. И вот уже невзгоды и тяготы кажутся неподъёмными, непереносимыми.
Однако в жизни все они существуют ином, разреженном, агрегатном состоянии, проходят фоном, не более того. Их легко можно не замечать, не учитывать.
На самом деле так ведь живут практически все. Главное – себя не жалеть, не думать, что ты – жертва несправедливости или обстоятельств. Только так, кажется, сегодня и можно выжить.
26.
Через какое-то время Мария Игоревна добралась до родного квартала.
Ветер играл мусором, по небу бежали маленькие облака. Идти домой не хотелось: ещё успею . Толкнулась в гастроном, но там – перерыв.
Возле стеклянных дверей бабки семечками торгуют, проявляя частную инициативу. Походя пробормотала с горечью сквозь зубы:
– Всю страну заплевали!
– И что это за страна такая, что её так заплевать легко? – нашлась торговка в замусоленной фуфайке.
– Да, вот раньше-то порядок какой был… – зачем-то вставила другая, с сигаретами и спичечными коробками (рубль штука) на поддоне.
Мария Игоревна махнула на них рукой. Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч… Всё ж таки она – актриса, с бабульками у магазина спорить – последнее дело. Старость это, вот что. Критичнее надо относиться к возрасту.
В арке встретила соседку по лестничной клетке – Макарову. От нечего делать пригласила её, полузнакомую, в гости: ещё со времён мужа, когда жили все в куче, осталась привычка: готовить больше, чем можно съесть за раз. Возможно, чтобы подчеркнуть: да, ни в чём не нуждаемся, искусство кормит. "Как на Меланьину свадьбу…" – смеялся покойный супруг над большими сковородками и гигантскими кастрюлями, теперь неделю стоявшими в холодильнике.
Действительно, тогда некогда было готовить: репетиции, спектакли, съёмки на областном телевидении. Всё это казалось важным, первоочерёдным. А ушло безвозвратно, как в песок, будто и не существовало вовсе, стало совершенно ненужным. Нет и не надо, не очень-то и хотелось.
Ушло, а привычка осталась. Неловкая Макарова сказала, что придёт, как только уложит мужа спать. Бедняжка, мается одна … После того, как с мужем её случился этот страшный случай… Бр-р-р. Все под Богом ходим .
Мария Игоревна зажмурилась. Потом собрала волю в кулак, решила прогуляться до почты. Решила нарушить установившийся график:
гулять, так гулять. Хотя спектакля не было ни сегодня, ни вчера.
Ни завтра.
Воевал – имеешь право постоять у стройки бара.
27.
Почтовое отделение совсем крохотное: негде повернуться (половину отрезали под недавно открывшийся магазин). И если возле стойки образуется очередь, то вся она не помещается внутри, выходя в стеклянный предбанник, где есть ещё одна дверь – в сберкассу. На почте приятный запах сургуча, песчаного цвета мебель, сработанная вообще-то грубо. Но здесь, на своём месте, все эти шкафы абонентских ящиков и полочки для раскладывания газет выглядят умильно, даже уютно. Из другого времени.
За стеклом – всё время одна и та же старушка – седая, аккуратная мышка в синем халатике, с добрыми глазами. Обычно, когда сталкиваешься с такими приятными, умиротворёнными людьми, начинаешь жалеть, что они занимают слишком незначительную должность, от которой мало что зависит.
Вообще, Мария Игоревна обычный народ не слишком жалует: это же всё – публика, которая приходит на её спектакли, видит её во всей красе и полёте, а потом не узнаёт на улице.
Некоторых художников анонимность только вдохновляет. И провинциальный театр сполна даёт таким людям реализовать свою безымянность. Переехав в Ленинград, Мария Игоревна поначалу тоже упивалась неузнанностью и полуанонимностью. Позже это её даже мучило, а потом, когда стало судьбой, отпустило и больше не тревожило.
Впрочем, мышка-норушка являлась редким исключением из правил: она знала, где служит Мария Игоревна, всегда активно узнавала её и активно радовалась, хотя ничем особенно обязана актрисе не была и контрамарок требовать никогда бы не додумалась. Просто, видимо, сохранилась хорошим человеком.
Мария Игоревна тоже всегда улыбалась почтальонке, чувствуя себя едва ли не Анной Андреевной Ахматовой. Очень, между прочим, ценное для самоощущения, чувство. Не за ним ли она, униженная и оскорблённая, сегодня и отправилась в почтовое отделение № 138?
28.
Старушки толпились в ожидании пенсии. Толкаться с ними Мария
Игоревна не стала, сразу же прошла к своему абонентскому ящику, открыла его и вытащила газеты – очередной номер "Культуры" и пачку одноразового "Чердачинского рабочего". Газеты остро пахли свежей печатью, мазали руки краской.
Между газет она увидела письмо – в простом конверте без картинок и обратного адреса. Имя получателя тоже написано не было, только адрес – номер почтового отделения и номер абонентского ящика.
Мария Игоревна удивилась, подумала, что очередные счета, отошла к замызганному стеклу витрины, неторопливо надорвала конверт. Нет, оказалось, что это не счета, но письмо, адресованное ей.
В нём неизвестный мужчина признавался в любви. Он писал, что видит её редко, не чаще одного раза в неделю, а вот подойти и открыться не хватает силы духа. Хотя когда-нибудь, возможно, он наберётся мужества и сделает первый шаг. Или же покончит с собой.
Но пока он только лишь решил обратить на себя её внимание. Из-за чего Марии Игоревне снова стало не хватать воздуха, и она потянулась к сумочке за сигаретами.
Вышла на улицу, прикурила, глубоко затянулась, прищурилась (солнце светило совсем уже по-весеннему) и снова жадно перечитала коротенькое послание.
29.
Здравствуй, дорогая моя, любимая моя!
Вот наконец-то я решился написать тебе это письмо. Даже и не знаю, с чего начать, мысли путаются у меня в голове… Просто я очень сильно полюбил тебя, всем сердцем и душой. Не знаю, как ты отнесёшься к этому факту, обычно ты не обращаешь на меня никакого внимания. А моя застенчивость не позволяет мне сказать тебе об этом открыто.
Хотя когда-нибудь я наберусь наглости и скажу тебе о своих чувствах.
Хотя ты такая красивая и недоступная. Или сделаю что-нибудь над собой, я не шучу. Ты даже не представляешь себе, как я боюсь услышать твой отказ. Поэтому, узнав твой адрес, пишу тебе для того, чтобы привлечь внимание к своим чувствам. Чтобы ты хотя бы привыкла к ним.
Милая моя, если бы ты знала, как ты нужна мне и какие сильные чувства я испытываю каждый раз, когда ты приближаешься ко мне. И даже если ты проходишь мимо меня, не обращая на меня никакого внимания, я ещё долго не могу прийти в себя, сердце моё колотится так бешено, словно бы хочет вырваться наружу.
Дорогая моя, что мне делать? Как мне быть? Я потерял сон и аппетит, ты нужна мне, как хлеб, как вода, как воздух. Ты самая большая ценность моей жизни. Пойми меня…
Только три раза в месяц я вижу тебя… Так что до встречи, которая должна быть у нас с тобой на этой неделе, как и потом, на следующей неделе, когда я подойду к тебе и обниму тебя, прижму к себе и скажу:
"Как же всё-таки я люблю тебя, любимая…"
Глава вторая. Для тех, кому за тридцать
1.
Дело в том, что Макарова у себя кризис среднего возраста обнаружила.
Ширококостная, ренуаровского типа (выцветшие глаза, выцветшие волосы, трикотажная кофта на пуговицах, веснушки, про которые мама говорила, что это дочку ангелы расцеловали), Макарова сидела на кухне, разбирала груду писем, думала о приятном. Вдруг увидела рыжего таракана, сосредоточенно (как собака улицу) перебегавшего столешницу.
– Здравствуйте, девочки, – сказала Макарова горько, хотя половая принадлежность прусака никак особенно не проявлялась.
До этого дня Макарова сильно гордилась чистотой в квартире: ни соринки, ни пылинки, ни одного насекомого. Особый пунктик у неё на сей счёт имелся. И вдруг такое… Это же просто ЧП: чужие рядом!
Привычный образ мира рушился на глазах.
Круглая дата стукнула Макаровой пару месяцев назад, но она всё ещё никак не могла привыкнуть к новому состоянию, диктуемому возрастом.
Даже думать на эту тему казалось сложно, тягостно, почти невозможно.
– Блин, – Каждый раз говорила Макарова, глядя на себя в зеркало, и хваталась за голову. Волосы казались ломкими и сухими.
Она любила ощупывать собственное лицо: представлять точную форму черепа, с его буграми и неровностями, краешком пальца обводила край глаза: на ощупь кость здесь казалась ребристой, исследовала хрящ носа. Всё время старалась понять, как же выглядит её голова, лишённая кожи и мышц. Как будет выглядеть.
Убив лазутчика, Макарова ретировалась с места преступления.
Подоткнула одеяло спящему мужу, включила компьютер, стоящий на полочке в углу спальни.
2.
Больше всего на свете Макарова любила симметрию, чеснок и читать вслух.
Мужа она, конечно, тоже любила, но меньше, чем острые блюда или равновесие, а после того, как, попав под легковой автомобиль, он оказался парализован (теперь работали лишь слабые руки), любовь начала активно испаряться. Как спирт из аптечной склянки, которую забыли закрыть крепкой пробочкой.
Макарова не видела, как же всё это произошло. Ей позвонили, позвали в больницу к бессмысленно лежащему мужу. Он очень любил слушать музыку на ходу, втыкал в уши затычки от плеера, настраивался на какую-нибудь радиостанцию, бежал по делам. Ничего не видя вокруг, дурилка картонная. Отбегался. Теперь даже говорить не может.
Когда муж дембельнулся, из-за жёстких солдатских сапог на пятках у него наросла толстая, многослойная мозоль. Когда она треснула,
Макарова взяла инициативу в свои руки: каждый вечер перед сном она натирала пятки мужу чесноком. Через неделю натоптыши стали сходить слоями, оголяя розовое младенчество. Вечерами Макарова любила вот так сидеть у мужа в ногах, ковыряя и отрывая отмершую кожу.
Хлопья эти заманчиво пахли, и Макарова пристрастилась их есть.
Сначала она, немного стеснялась себя, пробуя кожу только на зубок и выплёвывая, а потом уже жевала их, точно смолу, точно так и нужно.
Закончив процедуры, заворожёно слушала организм, в котором плоть мужа переваривалась и впитывалась в её кровь, радостно чувствуя всевозрастающую нежность к супругу.
И ещё Макарова много курила.
3.
Пока компьютер загружался, Макарова думала, всё дальше и дальше отдаляясь от места собственного проживания.
Она любила мечтать, придумывая разные обстоятельства, из которых выпутывалась, выходила победительницей и богачкой. Фантазии разворачивались перед ней, словно ковровая дорожка, будто бы полнометражный фильм, растягиваясь часа на два или даже три.
Но теперь Макарова не дрейфовала внутрь умозрительных складок, а пыталась понять, откуда у неё на кухне взялся таракан. И, конечно же, в первую очередь подумала о соседях.
За одной стеной у неё жила арфистка Полежаева, за другой – актриса драматического театра. Сплошная богема. Обе были ухоженными, аккуратными дамами, а, главное, судя по фигуре, ели мало. И, скорее всего, жили в одиночестве.
Впрочем, тут Макарова ничего конкретно сказать не могла, так как если к актрисе испытывала симпатию и даже время от времени разговаривала возле подъезда, то с арфисткой Полежаевой, с утра до ночи терзавшей бедный инструмент, она только сухо здоровалась, встретившись в подъезде.
Других соседней она не знала. Хотя был ещё один сосед, которого
Макарова постоянно слышала. Но не видела, ибо принадлежал он уже, скорее всего, соседнему подъезду. Спальни их, видимо, находились рядом или же одна под одной.
Вечерами Макарова частенько слышала методичное поскрипывание его панцирной кровати: значит, к соседу снова пришла его женщина.
4.
Макаровой очень хотелось узнать, как любвеобильный сосед выглядит.
Облик его зависел от настроения. Иногда он выглядел, как лысеющий
ИТР с печальными, ввалившимися глазами; порой, как усатый грузин с испепеляющим страстью взглядом. А то – дико похотливым карликом из будочки "Срочный ремонт часов".
Один раз Макарова даже чуть было не отправилась на него поглядеть, придумав поймать соседа возле почтовых ящиков. Услышала хлопнувшую за стеной дверь и побежала надевать шаль, да раздумала.
Ну, хорошо, допустим, они действительно встретятся, и что она тогда ему скажет? Про звуки за стеной? Ведь вопрос получается очень интимный и непростой.
– А я слышу, как вы там у себя с вашей женщиной любовью занимаетесь… – Так, что ли?!
Ну и посмотрит он на неё, как на дурочку из переулочка. И что дальше?! А того хуже, буркнет, типа:
– Ну и слушай дальше… – И вперед, по ступенькам вниз, заре навстречу.
Или с ходу интим предложит: у такого-то мужика не заржавеет.
Неспокойная я, успокойте меня… Дело в том, что после того, как муж попал под колесо, у Макаровой возникли некоторые трудности. По женской линии. В общем, понятно какие.
Раньше-то всё это у них с супругом происходило часто, каждый день практически, вот организм и привык к определенному ритму. Ему же, организму, не объяснишь причины отсутствия любви да ласки, а ему возьми, вынь да положь сколько-то оргазмов в неделю.
Компьютер давно загрузился, а Макарова сидела, уставившись в одну точку, жевала губами воздух. Монитор смотрел на неё, не мигая, требуя проявления активной жизненной позиции.
5.
Вздохнув, Макарова пошла на кухню, оттягивая момент встречи с прекрасным. Дело в том, что вот уже несколько недель Макарова следила за увлекательной сетевой игрой, активно разбухающей вширь и вглубь на одном из интернетовских сайтов.
На кухне Макарова придирчиво осмотрела углы, в которых обычно скапливается отрицательная энергия, залезла во все щели возле плиты и раковины, и даже в импровизированный шкафчик под подоконником заглянула. Тараканов, слава богу, нигде не было. Их мелких, пакостных следов – тоже. Макарова ещё раз вздохнула, на этот раз более радостно. Открыла форточку.
Можно и покурить. Как если нынешнее отсутствие насекомых – её,
Макаровой, заслуга. А почему нет?! Разве не она убивается тут, наводя стерильный практически порядок?! Один светлый линолеум на полу отмыть чего стоит. А посмотрите, в каком порядке у неё раковина и плита, хоть в рекламном ролике показывай.
Макарова достала из холодильника соевый соус, налила его в плошку, туда же мелко покрошила несколько чесночных долек. Это, вместе с куском свежего хлеба, и составляло её любимое лакомство: сидя за компьютером, она обожала жевать хлеб, макая его в остро пахнущую смесь.
Ведь чем острее, тем лучше; а лучше всего забить рот чесноком, влить туда соевого соуса, да так, чтобы перехватывало дыхание и экран монитора запотел.