Мне так хотелось рассказать ей о себе. И о том, как я наблюдаю за ней в вентиляционное окно. Никогда не смогу рассказать ей об этом. По крайней мере, пока не кончится война. И тогда я сказал ей, хотя лицо мое горело от смущения:
- Хочешь, будем дружить?
- Ты что, смеешься надо мной?
- Нет, - сказал я. - Я говорю серьезно.
- Ладно, - проговорила она. - Ну, я должна бежать домой. Ты что, здесь новенький?
- Я живу по ту сторону парка, - сказал я. - Хочешь, там и встретимся? Иногда я играю в футбол.
- Они всегда смеются, если видят, как мальчик разговаривает с девочкой.
- Найдем другое место.
- Завтра?
- Нет.
Я не знал, что будет завтра. Найду ли я пана Болека сейчас. И что будет дальше. Когда Хенрик уйдет. Даже если он не уйдет, это мне не помешает. Впрочем, может, он мне не разрешит. Скажет, что это опасно. Так что? Мне наплевать на опасность. И, кроме того, оставлю ему пистолет. Или нет, не оставлю. Это мой пистолет.
- Приходи в следующий понедельник, - сказал я ей. - После обеда, как сейчас. Но, конечно, не в дождь.
- А если будет снег?
- Снег - это красиво, - сказал я.
На этом мы расстались. Каждый побежал своей дорогой. Я свернул налево и нашел дом пана Болека. Это было близко. Мы проходили мимо него, когда еще до войны ходили в гости к бабушке.
Я вошел в ворота. Там стоял противный верзила. Смотрел на меня подозрительно. И уставился на кошелку.
- Где пан Болек? - спокойно спросил я.
- Где он может быть? - с демонстративным презрением сказал парень и указал рукой на дверь, ведущую в квартиру привратника. И, правда, вопрос мой звучал довольно глупо.
Я постучал в дверь. Вышел привратник. Это был он, только одет иначе, чем полагалось. В тяжелых сапогах. С первого взгляда он меня не узнал. Я снял мокрую фуражку и вежливо с ним поздоровался. Тогда он вспомнил.
- А, - воскликнул он, - Алекс! Ну, заходи.
Его жена была дома. Я замялся.
- Говори, - сказал Болек. - Что случилось?
Я молчал. Тогда он ввел меня в глубь квартиры и закрыл двери. Я все рассказал ему, как доктору. Он тоже не мог поверить.
- А откуда этот загар? Это что, краска?
- Да нет, остался с лета. Из-за птиц.
- Что ты делаешь с птицами?
- Так, ничего. Они привыкли ко мне. Они прилетают пить воду, а там иногда есть солнце. Я сижу там неподвижно и даю им крошки. Каждый раз бросаю их ближе и ближе к себе. Некоторые птицы уже садятся на мою ладонь.
Я рассказал ему о Хенрике. И о враче.
- Где ты прячешься?
Теперь уже пятеро знали о моем убежище.
Он позвал меня, и мы вместе поднялись на чердак. Оттуда он указал рукой в сторону моего дома. Я утвердительно кивнул.
- Невероятно, - снова повторил он.
Мы спустились вниз. Он все рассказал жене. Говорил шепотом. Они посадили меня за стол и накормили. Настоящим обедом. Суп. Мясо с овощами. Пудинг. И хлеб. Ой, сколько же я съел! Потом с трудом поднялся из-за стола. Я, правда, не голодал.
Но настоящий обед не ел довольно давно. И потому сейчас съел его, как голодный волк.
Пока я ел, они перешептывались. Это немного волновало меня. Но они не выглядели людьми, способными выдать. Поговорив, они тут же мне все объяснили.
- Алекс, - сказал пан Болек. - Ты остаешься у нас. Больного мы заберем и переправим, куда следует. А ты останешься с нами. Документы мы достанем.
- Это будет нетрудно, - добавила его жена. - У меня в деревне есть племянник твоих лет. Болек поедет туда и привезет его свидетельство о рождении и другие бумаги. Ты будешь у нас вместо него. Пойдешь в школу. Что ты на это скажешь?
У нее был очень приятный голос.
Мне так хотелось у них остаться. Они мне очень нравились. У женщины были добрые глаза. Болек был умный человек. Я расспросил его. До войны он не был учителем. Он занимался политикой. Был коммунистом. Из тех, которые боролись за равноправие и счастье рабочих. И не были против евреев. Он мне это сказал.
- К сожалению, я не могу остаться, - сказал я им.
- Но почему? - воскликнули они в один голос.
- Я жду моего отца, - ответил я.
Болек хотел что-то сказать, но жена остановила его предостерегающим жестом. И не произнесла ни слова. Она дала мне пакет с яблоками. Их прислала ее сестра из деревни. И банку меда. Обернула ее куском газеты и предупредила, чтобы я не разбил.
- Не волнуйтесь, пани, - сказал я.
Если бы она знала, сколько мешков с вареньем я перетаскал и почти ни разу ничего не разбил. Это случилось только тогда, когда я очень спешил и не обмотал каждую банку тряпкой.
Пока я ел, Болек ходил по комнате. Потом он сказал:
- Слушай, сынок, и запоминай, что я говорю. Каждый день, когда колокола в церквах будут звонить к обедне, я, жена или наш сын будем подниматься на чердак и смотреть на стену твоего дома. Если тебе понадобится помощь, подай нам знак.
Он минуту подумал.
- До какого окна ты можешь добраться?
Я объяснил.
- Хорошо. Положи там доску или железный прут по диагонали. Это не вызовет подозрений, как будто что-то свалилось сзади, и тогда я подойду к проходу в тот же день. Конечно, если смогу. Но если не я, то кто-то из моей семьи. Ты это запомни.
Я кивнул головой.
- Я хочу также предупредить тебя, что рано или поздно сломают стену, откроют улицу и разделят квартиры между поляками. И уж тогда ты не сможешь высунуть носа.
- Но смогу поставить в окне железку, - сказал я.
Мы подняли воротники и побежали вдоль домов. Град перемежался с холодным дождем, и время от времени нас относило сильными порывами ветра.
Когда дождь усилился, мы на минуту остановились в воротах одного дома. Там стояла толпа. Сначала я подумал, что просто люди скрываются от дождя. Потом мне показалось, что они дерутся. Люди кричали и спорили. Пан Болек спросил у какой-то женщины:
- Что здесь происходит?
- У хозяина дома нашли жидов и арестовали их. Он подвел весь наш дом, этот подлец. Ему мало было того, что он каждый раз поднимал квартплату!
Пан Болек рассердился и плюнул на землю. Женщина, конечно, была уверена, что он плюнул из-за евреев. Я бы тоже с удовольствием плюнул.
Мы побежали дальше. Прошли дом, где раньше жил доктор. Я, конечно, не увидел Стаею. Но увижу ее на следующей неделе, в понедельник. Если не будет дождя. И если она придет.
Они были хорошо знакомы - привратник дома, где был проход, и пан Болек. Он заплатил привратнику, сказал ему несколько слов и велел мне привести Хенрика.
- Послушаем, что он скажет, и посмотрим, как он выглядит, а там будет видно. Но в общем, проведем его сегодня здесь. Еще до темноты я буду ждать его тут. Объясни ему это, понял?
Я все понял. Спустился в подвал, пан Болек - за мной. Он отодвинул буфет, а потом задвинул его за мной. Еще до того, как я из пролома помахал ему рукой, он подошел ко мне и прошептал:
- Не забудь про железный прут, Алекс. Подожди, возьми немного денег.
- Не надо, - сказал я, - у нас еще не открывают магазины.
Он рассмеялся. Я не хотел брать у него деньги. Пока я предпочитал взять у Хенрика.
Я рассказал все Хенрику. Объяснил, что он должен делать. Он встал, дрожа от холода. Я поднялся наверх и спустил теплое пальто, которое припрятал для папы. Он с удовольствием надел его. Теперь он выглядел немного лучше. Не такой худой и несчастный. Я наполнил карманы его пальто кусками сахара. Он не хотел брать. Я сказал, что наверху у меня есть еще. Он не поверил, но у него не было сил подняться по железной лестнице в мой склад и проверить.
- Ну, пошли, - сказал я.
- Нет, я пойду один.
Я не согласился. Ведь я отлично ориентировался в проходах. А он там не был ни разу. Когда они с Фреди попали сюда, они пришли с улицы. И, кроме того, я не мог дать ему свой фонарь. Батарейки во втором фонаре давно кончились. Я уж не говорю о пистолете. После непродолжительной дискуссии Хенрик согласился со мной.
Мы шли молча. Только прислушивались, когда переходили из дома в дом. Хенрик был осторожней меня, - ведь в последние дни мы видели полицейских и служащих домоуправлений, которые проверяли и записывали квартиры перед тем, как распределять их.
Мы добрались до дома № 32 по улице Пекарей. Ничего не изменилось. Я сдвинул шкаф. На минуту вошел с Хенриком в темный проход.
- Оставлю тебе немного денег, - вдруг сказал он.
Я чуть не забыл попросить его. Он достал пачку Денег и поделил ее поровну.
- Нет, не надо так много, - сказал я.
- Бери и помалкивай, - сказал он, - у меня есть еще.
Он показал еще одну пачку, которая лежала у него во внутреннем кармане. Тогда я взял свою часть и поблагодарил его. Потом мы расстались. Я протянул ему руку, и он крепко пожал ее. Я тоже постарался сжать его руку изо всех сил. Мы расстались, как настоящие мужчины. То есть, он, конечно, и был мужчина. Я тоже, за исключением голоса, который пока еще оставался ребячьим.
Зима
Всю ночь шел снег. Первый снег в этом году. Я не мог удержаться и после обеда пошел в парк. Утром я сбросил вниз веревочную лестницу. Все было покрыто снегом, и на белоснежном покрывале, укрывшем развалины, я отчетливо различил собачьи следы. Я ни разу не видел здесь собаки. Я постарался припомнить, что ел вчера и какой запах привел ее сюда. Я начал спускаться и вдруг на последней перекладине остановился. Так ведь и я оставлю следы и, если кто-нибудь войдет во двор, то сразу увидит эти следы. Теперь мне можно будет спускаться только в том случае, если пойдет сильный снег, который покроет мои следы.
Я вернулся наверх и принялся размышлять. Ведь теперь и знаки, которые я оставил папе, покроются снегом. Как же я пойду в парк играть с детьми? Прежде всего, мне нужно снова проделать всю работу, чтобы, как раньше, оставить папе записку. Но как спуститься и выйти отсюда или даже просто сходить в соседний дом по нужде?
Я сдвинул лестницу ближе к стене и спустился вниз. Потом, с большими предосторожностями, выбрал обходной путь - по местам, куда не долетал снег. Я не думаю, что в тот день кто-нибудь заходил во двор, потому что нигде не было никаких следов. И все-таки я очень гордился тем, что нашел выход, и даже объяснил Снежку, что мог бы быть настоящим индейцем.
После обеда я пошел к проходу. Заплатил привратнику и направился в парк. Ребята, с которыми я играл в футбол, тоже пришли туда. Правда, не все. И не играли в футбол. Теперь я был знаком почти со всеми. Мы сделали снежки и начали войну. Сначала один против другого. Потом разделились на две группы. Один из ребят, Владек, хотел, чтобы мы назывались поляками и немцами. Но никто не захотел быть немцем. Тогда мы решили, что называть группы не будем. Будут просто два лагеря. Один лагерь возглавил Владек, другой - я, и мы начали настоящую войну. Когда мы кончили играть, я был такой мокрый, что просто дрожал от холода. Стемнело. Все разошлись по домам. Я уже знал, что будет, когда вернусь к себе. Ворота дома с проходом были закрыты. Я попытался открыть калитку. Она еще не была на замке. Створки затрещали. Я проскочил внутрь и спустился в подвал. Думаю, что привратник видел меня из окна. Во всяком случае, он не вышел и ничего не сказал. К счастью, вход в подвал был прямо из ворот, так что жильцы не увидели меня из окон, выходящих во двор. Может, именно поэтому здесь и сделали проход.
Я сжал зубы и пробрался к своему дому. Сжал не от холода, а от рыданий, которые готовы были вырваться из горла. Я все время говорил себе:
- Остановись и прислушайся, нет ли кого-нибудь в соседнем доме.
Я должен был напоминать себе это все время. Около каждого пролома в стене. В каждом проходе. Все время повторял:
- Не беги. Иди спокойно. А то выдашь себя.
Я говорил это себе все время. И даже иногда - вполголоса:
- Не плачь. Здесь нельзя плакать. Только когда будешь у себя и накроешься подушкой. Только там.
Я сдержался. Когда я вышел из пролома к развалинам, снова пошел снег. Он падал тихо и густо. Большими влажными хлопьями. Я не пошел в обход. Пересек двор прямо по диагонали. Следы очень быстро занесет снегом. Я поднялся наверх и чуть было не забыл подтянуть лестницу. Такого со мной еще не бывало. Я закрылся в вентиляционном шкафу, накрыл голову подушкой и разрыдался.
Немного погодя я успокоился, закрыл окна и зажег примус. Сначала согрел руки. Потом снял одежду и развесил ее, чтобы высохла. Тем временем вскипела вода, и я напился "чаю", держа во рту кусочек сахара. И лишь потом покормил Снежка. Я не мог говорить с ним и ничего не рассказал ему. Боялся, что если открою рот, все начнется сначала.
Четыре дня, оставшиеся до понедельника, я просидел дома. Когда вышел, был чудесный зимний день, не очень холодный. Я заплатил привратнику, и он погрозил мне пальцем. Улыбнулся ему в ответ. И снова пошел прямо в парк. Ребята играли в прятки. Она тоже была там. Играли только мальчики, она стояла в стороне. Я поздоровался с ней. Она кивнула в ответ. Владек спросил:
- Это твоя невеста?
Я разозлился и хотел сказать, что это не его дело. Но сдержался. Мама всегда говорила, что когда я злюсь, надо сосчитать до десяти и лишь потом ответить. Это было впервые в моей жизни, что я воспользовался ее советом и победил. И вправду, злоба испарилась. Я улыбнулся и кивнул головой. Он рассмеялся. И мы вдруг почувствовали себя друзьями. Как будто я поделился с ним своей тайной. Может, он ожидал злобного и неприличного ответа, и для него мое поведение было приятной неожиданностью.
Мы начали играть. Она стояла в стороне. Вдруг повернулась и ушла. Я побежал за ней и закричал:
- Стася!
Она остановилась и ждала меня.
Ребята начали кричать, что нельзя уходить в середине игры. Но Владек их успокоил. Громко сказал:
- Оставьте его в покое!
Потом что-то прошептал, и все расхохотались. Но оставили нас.
Мы пошли посмотреть, замерзло ли озеро с лебедями и можно ли уже там кататься на коньках. Шли очень медленно. Не обменялись ни словом. Я вдруг застеснялся. Может, и ей было неудобно. И тут я почувствовал, что мне нечего бояться. Просто я не могу говорить с ней ни о чем из того, что было для меня самым важным. Чем что-то изображать, лучше было молчать.
Парк был очень красив. Снег был белый и чистый. На центральных дорожках его немного сгребли в стороны. Чья-то мамаша и несколько детей слепили большую снежную бабу. Вставили угли вместо глаз. И тут Стася задала мне вопрос, которого я боялся больше всего:
- Где ты живешь, Алекс?
- Недалеко, за парком.
- На улице Тополей?
Она хотела знать. Может, хотела прийти к нам и познакомиться с моими родителями. Или просто зайти, если будет скучно. Подождать меня на улице. И я понял, что это наша последняя встреча.
- Давай вернемся, - сказал я.
Она начала говорить о себе. О школе. Об учителе. О своей близкой подруге Марысе, которая была лучше всех в классе. И что в доме у нее нет подруг, потому что там живут одни мальчики. А девочки или совсем маленькие, или взрослые. И она рассказала мне о маленькой девочке, которая проводила целые дни на улице, если только позволяла погода. Я чуть не сказал, что я это знаю. Что я ее видел.
- Я не могу тебе сказать, где я живу, потому что…
Я замолчал посреди фразы - просто не мог больше произнести ни слова. Ведь одно неверное слово, и ты рискуешь потерять жизнь. Она внимательно смотрела на меня темно-синими глазами. Она была самая красивая девочка, какую я знал. И тогда я ей сказал.
Ее лицо запылало.
- Ты ненавидишь евреев?
Она опустила голову.
- К примеру, можешь выдать меня? Знаешь, если ты даже случайно расскажешь обо мне своим родителям, это будет мой конец. Я рассказал тебе всю правду, потому что не мог врать. Но теперь мы расстанемся и больше никогда не встретимся. Ты должна беречь эту тайну, потому что, кто знает, вдруг мне когда-нибудь придется пройти по вашей улице.
Я уже ругал себя, что все ей рассказал. Какая глупость. Все себе испортил. Не надо было говорить. Нельзя, нельзя, нельзя! Я даже не попрощался с ней. Как будто она была виновата. И вдруг услышал за спиной:
- Алекс!
Вернулся.
Она - еврейка. Я не мог поверить. Смотрел на нее снова и снова. Как это может быть? Может, она это придумала, чтобы я не боялся?
- Твоя мама - это твоя настоящая мать?
- Да, - ответила она.
И она рассказала мне всю свою историю. Понемногу я начал убеждаться в правдивости ее слов. Она тоже понимала, что нарушила самый серьезный запрет. Что-то такое, чего никак нельзя было делать. До тех пор, пока не кончится война. Я видел, как она побледнела, когда рассказала мне все.
- Можешь на меня положиться, - сказал я ей.
И тоже рассказал ей о себе. Все с самого начала. Я уже был специалистом по рассказыванию своей истории. Она очень обрадовалась, что я "живу" напротив. Слушала меня с сияющими глазами. Ни о чем не спрашивала. И ничего не говорила. Я не рассказал ей о пистолете. И тут мы увидели, что люди заспешили по улице. Приближался комендантский час. Она испугалась. Быстро темнело.
- Мама меня убьет! - сказала она. - И не даст мне выйти на улицу всю неделю. Она, конечно, ужасно волнуется. Мне запрещено возвращаться в темноте. Господи, что я наделала!
- Беги домой, - сказал я. - Встретимся в следующий понедельник.
- Я буду смотреть на… - она наклонилась к моему уху и прошептала, - на вентиляционное окно.
- И почаще сиди около подоконника, - попросил я.
Вернувшись домой, я тут же открыл свое окно и взял бинокль. И увидел, что она подняла маскировочную штору. В комнате было абсолютно темно, но я догадался, что она сделала это ради меня.
В тот вечер я долго кормил Снежка. Мне нужно было многое ему рассказать. Иногда я радовался, что Снежок - всего-навсего мышонок. Поэтому я мог ему сказать все, что приходило в голову.