– Хорошо. "Лида, я так много слышал про вас от Романа, и я не ошибся в своих представлениях".
– Она вам ответит: "Здравствуйте, милый Репин".
В семь часов утра Шорохов вышел из квартиры черным ходом, которым он не пользовался с тех пор, как поселился в этом доме. Он знал, что за его квартирой следят два поста: один шпик сидит возле черного хода во двор, а второй читает газету в комнате консьержа и играет с ним в шашки. Однако по прошествии трех месяцев, убедившись, что Шорохов ни разу черным ходом не пользовался и даже не освободил от хлама чулан, из которого вел второй ход, шпика во дворе сняли. Именно этим вторым ходом и вышел рано утром Шорохов. Систему проходных дворов он изучил из своего окна, поэтому легко вышел к тому месту, где ждал Исаев.
– Доброе утро.
– Здравствуйте, – ответил Шорохов шепотом и затащил его в то парадное, которое выходило во двор. – Перестаньте вы улыбаться – это же примета в конце концов.
– Больше не буду, – он быстро передал ему коробок спичек, – это вам надо сегодня переписать в трех экземплярах с грифом: "Совершенно секретно, весьма срочно. Лично Дзержинскому". Один экземпляр оставьте в секретариате, на видном месте, один – у себя, третий… Вы же имеете возможность свободно заходить в советское посольство, поскольку торгуете с Москвой, не так ли?
– Я найду, где забыть третий. Когда ждать от вас весточек?
– Все время.
– Слушайте, будьте же серьезным человеком…
– Я говорю совершенно серьезно: все время – от меня или моих друзей…
Город был укутан туманом. Башни Вышгорода растворились в сером молоке. Остро пахло морем – в тумане запахи особенно отчетливы, хотя и несколько размыты сыростью.
…Нелепый случай привел почтальона в квартиру Шорохова как раз в тот момент, когда хозяин отсутствовал. Спустившись к консьержу, почтальон оставил пакет для "господина красного торговца", а шпик ринулся на улицу: время было еще раннее – Шорохова можно заметить издали. Он увидел Шорохова возле следующего перекрестка – тот выходил из проходного двора следом за высоким, лощеным, европейского вида мужчиной. Поначалу шпик не стал связывать воедино Шорохова с этим европейцем, а потом себя за это бранил, поскольку Шорохов отправился домой, и, ни с кем более не встретившись, поднялся к себе по черной лестнице.
Однако того европейца шпик заметил и не преминул об этом сообщить господину Нолмару – шпик тоже был немец, их было еще много в здешней полиции, а своим эстонским начальникам сообщать не стал – боялся нахлобучки за ротозейство.
– Я так много слышал про вас от Романа, и я не ошибся в своих представлениях.
– Заходите. Вы забыли, что зовут меня Лида, милый Репин.
– Называйте меня просто Рублев, – улыбнулся Исаев.
Он отметил, что лицо Лиды Боссэ относится к тому редкостному типу женских лиц, которые совершенно не меняются после сна: глаза – ясные, самую малость припухшие, но это придавало им какую-то детскую прелесть, а ведь каждый мужчина – это Исаев вывел для себя точно – обязательно ищет в женщине ребенка.
– Хотите кофе? – спросила Лида. – Я собираюсь завтракать, я не могу говорить о серьезных вещах на голодный желудок. У меня будет бурчать в животе, а вы станете делать вид, что ничего не слышите, вместо того чтобы засмеяться, а это меня будет злить, а когда женщина злится – она омерзительна. Разве нет? Вот, читайте газеты – русские, эстонские и немецкую, скучную, как газон, а я через десять минут напою вас и накормлю.
Он взял со столика "Последние известия". На первой полосе жирным шрифтом было набросано: "Второй боевик фабрики "Унион" – "Молниеносная миллионерша". Грандиозная программа! Драма в семи актах! Небывалая игра артистов! Удини на аэроплане! Удини борется с водолазом и перерезает ему шланг! Удини приручает обезьян-людоедов джунглей!"
Чуть ниже: "Сегодня в кафе "Золотой лев" концерт и танцы между столиками новинок – фокстрот и шимми". И рядом "Завтра в "Вилле Монрепо" вечер в пользу артистов! Участвуют Замятина, Боссэ, Тхала, Тиман, цыганский хор Коромальди. За вход плата повышенная. Начало кабарета в 10 часов вечера". На третьей полосе Александр Черниговский разбирал новую постановку в "Русском театре": "Ревизора" ли видим мы? Где горький гоголевский смысл, где разящий хлыст сатиры? На смену всему этому пришло горестное сожаление по ушедшему, по всему тому, что определяло быт и уклад поместной России. То, что должно вызывать гнев и презрение зрителя, в постановке г-на Кассера, наоборот, рождает умильное переживание по утерянному с победой большевиков! И это в то время, когда мы должны воспитывать нашу молодежь в готовности отдать лучшие порывы юности, а если потребуется, и жизнь в борьбе за освобождение родины! Если бы г-н Кассер задумал сделать "Ревизора" как сатиру против большевизма, против уродства Совдепии, погрязшей в чинопочитании, – тогда он заслужил бы наше гражданское спасибо, ибо ничем нельзя зажечь людские сердца, кроме как глаголом".
– Чем увлечены? – спросила Боссэ, выходя из ванной. Была она одета в серое платье, легко и просто причесана, и пахло от нее хорошим мылом.
– Черниговским.
– Милый Сашечка… Голодает… Мы его подкармливаем. Он славный, только озлоблен, на ежика похож.
– Бедный ежик.
– Я покупаю к утреннему кофе печенье – его пекут здесь напротив по моему рецепту. Вы подождете пять минут?
– Подожду, – ответил Исаев и показал глазами на телефонный аппарат.
Боссэ отрицательно покачала головой и чуть кивнула на окно: Исаев понял, что она будет звонить не отсюда, вероятно, для этого и было придумано печенье. Он еще раз внимательно посмотрел на нее, и она ему чуть улыбнулась и пошла к вешалке. Он ее опередил, помог надеть плащ и протянул маленькую, плетенную из соломки сумочку.
– Нет, спасибо, там мне готовят пакет, чтобы удобнее и наряднее нести. Читайте газеты, я сейчас.
Он сел к столу, пролистал еще раз газеты и отложил их с досадой; поднялся, отошел к окну, выглянул на улицу. Через булыжную дорогу, чуть раскачиваясь на каблучках, бежала Боссэ с огромным, но, видимо, очень легким свертком в руках.
– Вот и я, – сказала она, ставя сверток на стол. – Я взяла много необычайно вкусных вещей.
Она включила граммофон – новую американскую модель – и поставила Моцарта.
– Он утренний композитор, – сказала Лида, – после него так прелестно жить на свете. Я позвонила к Роману. Он сказал, что все будет хорошо и что "товарищи уже начали наблюдение за всеми объектами".
– Спасибо.
– Пожалуйста, называйте меня хотя бы Лидой. Или мадемуазель Боссэ, а то вы говорите со мной как со столом.
– Это в традициях русского театра – стол ли, шкаф.
Лида рассмеялась.
– Что вы? – спросил Исаев, зараженный ее весельем.
– Первый раз вижу интеллигентного человека – оттуда…
– Откуда? – не понял Исаев.
– Из ЧК, – тихонько прошептала она.
– Ну, спасибо, – сказал он, – тронут…
– Угощайтесь дарами Ревеля. Особенно вкусны белые пирожные со сливочным кремом. А вот "наполеон" сегодня неудачен, слишком сухой…
– Я не ем сладкого, Лида.
– А я-то старалась, дуреха. Все ваши – необыкновенно застенчивые люди, только за компанию едят, а ведь я – на жесточайшей диете…
– Ну, давайте, я – "наполеон", а вы – одно сливочное.
– Ох какой хитренький – я женщина волевая. Не буду.
– С вами сразу легко: это – редкое качество у наших женщин.
– А я не совсем ваша женщина, – ответила Лида, – папа – француз, а мама – эстонка.
– Вы давно с нами?
– Два года…
– Отчего вы сказали, что я – первый интеллигентный "оттуда"?
– Потому что остальные добрые, но все какие-то стальные, а не плотские. И сразу смотрят, нет ли отдушины в соседний номер с фонографом, будто я сама этого до смерти не боюсь… А потом вы Рублева назвали… "Буржуй проклятый, иконы писал" – так мне один ваш сказал.
– Это пройдет.
– Я за это Богу молюсь… Я верующая, вы это, пожалуйста, запомните и при мне никогда не ругайте Христа.
– Вы православная?
– Я никакая. Я просто в Бога верю. У меня вообще-то богов много – Христос, Бах, Толстой… Иногда собеседник делается Богом – но это ненадолго. Мой муж был Богом… Я не сумасшедшая, просто я всегда говорю то, что думаю, – иначе как-то совестно людям в глаза смотреть. Хотите еще кофе?
– С удовольствием.
– Господи, не отказывается! Ура! Власть переменилась! Вы на прощанье скажете: "Товарищ, береги себя" – или нет?
– Скажу.
– Жаль. А то б вы мне совсем голову вскружили. Я очень влюбчивая, Максим Максимович, – вас так надо называть? Максим Максимович. Почему вы – с ними?
– А вы?
– Ну, это дурно – вопросом на вопрос.
– В общем-то верно. Как отвечать – я вас толком не понимаю: где кокетничаете, где вправду интересуетесь?
– Ну, я не знаю, где и как… Разве я могу сама себя разделять? Ваши себя так контролируют, так уж контролируют – оттого за ними и следят. Надо все время быть самим собой – как Бог на душу положит. У меня есть леденцы. Хотите?
– Спасибо. Не хочу.
– Да ну вас к черту… Ничем не угодишь…
– Экая вы, – заметил Исаев, – "даешь эмансипацию"!
– Что вы! – ужаснулась Лида. – Мне во сне дети снятся с оборочками и в панталончиках. Ну что же вы молчите: я видела, вы собрались мне ответить. У вас брови сросшиеся, – значит, вы злой ревнивец.
– Ну и хитрющая же вы.
– Я? Ужасно хитрая. А что? Хитрость – это второй ум… Вы тоже в тюрьме сидели? Мучили вас, да?
– Нет. Все у меня благополучно. Даже успел лицей кончить, курс математики начал слушать…
– Какой вы молодец! А то я иногда рассуждаю: ну зачем, зачем я с ними? Все мои против них, а я с ними, и расстреляют еще как шпионку! Знаете, как расстреливают: чик – и нету. На остров бросят, а скажут, что пытался убежать и ранил конвоира. О, я знаю, чего вы хотите! У меня есть американские сигареты. С медом. Угадала?
– Угадали.
– Я умею читать мысли по глазам. Мне предлагали контракт по Южной Америке – "сеансы чудес мадемуазель Боссэ".
– Отказались?
– Антрепренер сразу стал лезть ко мне за корсет. И потом я могу отгадывать по вдохновению. Профессионально – я только на сцене выдрющиваюсь. И деньги на бочку. Ну? Что вы молчите?
– Я жду.
– Чего?
– Сигарет.
– Это я вас обманула. У меня их нет. Просто я для себя угадывала, чего вы хотите.
– Лида, спасибо за кофе – я у вас хорошо отдохнул, а теперь мне пора.
Боссэ покачала головой:
– Роман просил меня быть с вами. Знаете, если вы со мной пойдете, все на меня будут смотреть – я же смазливая и у меня глаза с блудом. А потом он просил вас заболеть. Он сказал, что мы вас навестим, когда врачи поставят первый диагноз… Не верите мне – шифром разговариваете, думаете, что я дурочка, как все женщины. А мне Антон Иванович говорил, что мудрее меня нет женщины.
– Деникин?
– Да. Необыкновенно милый человек. Я не понимаю, отчего вы его ненавидите? Надо было послать к нему хорошего агитатора, и он бы перешел на вашу сторону. Я пыталась ему все объяснить, но я же не специалист в этой области…
– Интересно, что вам Антон Иванович ответил?
– О, я запомнила, он очень смешно мне ответил. Он сказал, что, если английскому лакею сказать "спасибо" за работу, он тогда вас на всю жизнь запомнит и отблагодарит, а нашему скажи – Антон Иванович тут замолчал надолго, глаза все тер пальцами, – так неминуемо решит, что вы блажной, и не преминет тебя облапошить, а если замечание сделаешь – так начнет кол из плетня дергать…
– Добрый человек Антон Иванович, – усмехнулся Исаев.
– Ну, началось! Я этого больше всего боялась… Почему вы так жестоки? Почему вы не ищете путей к миру, а норовите заменить заповедь "не убий" на новую: "ответь ударом на удар"?!
– Помните, у Екклезиаста? "Ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя родился в царстве своем бедном". Ну, вышли? Вышли. Снисходительность – свидетельство доброты? А снисходительность к нации – это как?
– Вы философ? Тогда отчего сердитесь? Даже стали Екклезиаста приводить, а я его в жизни не читала.
– Плохо.
– А вы почему этого Екклезиаста защищаете?
– Я защищаю свою точку зрения; а вы – прелесть. Все-таки давайте-ка мы ослушаемся Романа и я потихоньку пойду один.
– Роман будет волноваться. Хотите, погадаю по Лермонтову?
– Хочу.
– Говорите страницу.
– Сто шестая.
– Ага! Один плюс шесть – семь. Вы в семерку верите!
– Угадали.
– Вот видите. А строчка какая?
– Первая.
– Снизу или сверху?
– Сверху.
– "Когда надежде недоступный…" Это что-то мало. Давайте дальше посмотрим… "Не смея плакать и любить". Ага, так! "Когда надежде недоступный, не смея плакать и любить, пороки юности преступной я мнил страданьем искупить…"
Исаева поразило, как преобразилось лицо Боссэ.
Когда былое ежечасно
Очам являлося моим
И все, что свято и прекрасно,
Отозвалося мне чужим, –
Тогда молитвой безрассудной
Я долго Богу докучал
И вдруг услышал голос чудный,
"Чего ты просишь? – он вещал, –
Ты жить устал? Но я ль виновен,
Смири страстей своих порыв,
Будь, как другие, хладнокровен,
Будь, как другие, терпелив.
Твое блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся вдаль…"
Лида опустила книжку на колени, долго сидела молча, зажгла Исаеву спичку, когда он кончил разминать папиросу, и сказала очень серьезно и просто:
– А смотрите-ка – ни одного восклицательного знака.
Исаев поднялся:
– Прелесть вы, Лида… До свиданья… Пора…
Лида отрицательно покачала головой.
– Нет уж, – сказала она, – один вы никуда не пойдете…
16. Операция
Сначала Оленецкая не очень-то обратила внимание на эту телеграмму: ее принесли из секретариата и попросили зашифровать вне очереди, как особо секретную. Она думала о Викторе, ждала каких-то сведений о нем, а Нолмар назначил встречу только на следующий четверг, потому что, сказал он, "следует проявлять максимум осторожности во всем, если мы хотим помочь Воронцову".
Но, вчитавшись в телеграмму, подписанную, как и первая о Викторе, кодовым номером "974", Оленецкая поняла, что эта телеграмма дает ей повод пойти к Нолмару. В телеграмме говорилось: "По сведениям, поступившим из информированных источников, следует предполагать приезд в Ревель трех высших представителей из Лондона для встреч с нашими европейскими торговыми агентами. О месте встречи сообщается, что, вероятно, это произойдет в Нымме, в доме барона Грауерса. 974".
"А зачем ждать вечера? – подумала Мария Николаевна. – Телеграмма такова, что следует рисковать. А может быть, что-нибудь есть от Виктора. Я схожу к нему во время обеда".
– Убежден? – переспросил Роман собеседника. – Не путаешь?
– Я не путаю. С Воронцовым сидел вот этот, – и человек указал на фотографический портрет Пожамчи.
– Вот так фокус… Дядя Коля?..
– Что?
– Ничего… Я встречался с этим человеком. Более того, я его знаю. Ладно. Спасибо тебе, Ян.
В квартире Нолмара раздался телефонный звонок:
– Отто Васильевич, наш знакомый идет по городу.
– Где вы?
– Возле Домской церкви.
– А он?
– Пошел вниз.
– Куда – вниз?
– К городу.
– Стойте там, сейчас за вами приедут.
Нолмар позвонил своим людям в полицию и бросился к машине.
Оленецкая подошла к его дому с текстом исаевской "дезы" через две минуты после того, как он уехал.
– Роман, – услышал резидент в телефоне голос того, кто отвечал за пост наблюдения за Нолмаром, – Карл побежал куда-то, наверное, за доктором, очень торопился.
– Бедный Карл, – ответил Роман задумчиво, – ладно, я попробую помочь ему сам.
– А мне что? Идти к тете Линде?
– Нет. Побудь дома, вдруг ты понадобишься… Может быть, кто-нибудь приедет к нашему Карлу.
Второй сигнал был еще более неожиданный. К Роману прибежал Ханс ("Сколько раз я его просил не пыхтеть по улице – нет более запоминающегося человека, чем тот, кто бежит", – подумал Роман), организовавший наблюдение за нолмаровской квартирой. Он сообщил, что только что довел до русского посольства женщину, которая довольно долго звонила в пустую квартиру немца.
– Немолодая, лет сорока… Ничего приметного…
– Глаза?
– Серые. Или голубые. Одним словом, светлые.
– Родинки на лице, особые приметы?
– Родинок нет. Губы такие, обыкновенные…
– Сережки? Очки? Сумка?
– О! Сумка была. Коричневая, тоненькая.
– Из чего сделана?
– Сделана из этого… ну… как его… в Африке живет…
– Крокодил?
– Точно!
– Во что одета?
– Коричневая курточка и туфли коричневые. А пряжки золотые.
Коричневую курточку из материала в пупырышках сразу узнали в раздевалке: она принадлежала шифровальщице Оленецкой. На ней были коричневые туфли с "золотыми" пряжками, а раскрытая плоская сумочка крокодиловой кожи лежала на столе в ее комнате.
Простившись с Боссэ возле Вяйке-Карья – Исаев сказал ей, что дальше пойдет к себе на явку проходными дворами, – он юркнул в парадное, вышел на другую, пустынную улицу и неторопливо двинулся к центру.
Эта прогулка с Лидой была разыграна не зря – женщина была маяком для тех людей Романа, которые организовали наблюдение за возможными чужими наблюдателями. Они-то и дали ей условный сигнал, что опасности нет, за Исаевым никто не "топает", только поэтому она его и оставила…
Исаев так строил свои беседы, встречаясь в Ревеле с кадетами и эсерами, что давал им повод присматриваться к себе самым тщательным образом. Легенда его была точной, не подкопаешься: действительно, в девятнадцатом году он семь месяцев служил в пресс-группе Колчака, и алиби его, понадобись, было абсолютно надежным. Он справедливо полагал, что эмигранты после того, как он в первый раз легко ушел от их "наружки", станут в будущем обращаться за помощью. К кому? Это интересовало и Романа и Максима как в связи с возможной изменой в посольстве, так и на будущее. Эксперимент был рискованным. Роман поначалу отверг было его, не считая возможным разрешить Исаеву стать "подсадной уткой", но тот выдвинул свои доводы. Алиби с Колчаком и Ванюшиным – на крайний случай; умение уходить от наружки; надежда на своих людей, которые в критический момент, если он настанет, придут на помощь.