– Тогда лучше освободить его, – так же мягко ответил Неуманн, прекрасно понимая, что Шварцвассер на это пойти не может: русский не преминет написать в газеты, как с ним здесь обращались. Неуманн понимал, что русский обречен: либо он должен погибнуть в тюрьме, либо ему предстоит стать его "другом".
– Я готов, – ответил Шварцвассер, – освободить его хоть сейчас, если вы санкционируете освобождение.
– Поскольку не я санкционировал его арест, – сколько помнится, я разрешил лишь превентивный арест Воронцова, – я не вправе разрешать или запрещать вам отпускать его. Впрочем, мое разрешение вообще-то сугубо формально: если я числюсь шефом политической полиции, то вы по праву считаетесь ее светилом.
– А как мы оформим его передачу вам? – спросил Шварцвассер, поняв, что сейчас он проиграл. – Написать прошение?
– Бог мой, при наших-то отношениях – и такая пустая казуистика? Достаточно вашего устного согласия, а я вижу по вашим глазам, что вы мне это согласие дали.
– Присаживайтесь, господин Исаев, – предложил Неуманн легким кивком головы. – Я руководитель политической полиции.
– Очень приятно.
Наступила пауза, которой Неуманн не ждал. Он рассчитывал, что русский сразу же заявит ему протест, но Исаев, чуть покачивая левой ногой, легко переброшенной на правую, тяжело разглядывал Неуманна и молчал, смешно двигая кончиком носа, словно ему чесали соломинкой ноздри.
– Я хочу быть с вами предельно откровенным…
– Обожаю откровенность.
– Не паясничайте, ваше положение не дает вам повода вести себя так.
– Меня удивляет, отчего слово "паясничать" в русском языке несет отпечаток презрительной снисходительности. Леонкавалло назвал свою оперу о честности и любви – "Паяцы". Не будьте "Паяччо" – это звучит уважительно, а "не паясничайте" – презрительно. Вы не задумывались, отчего так?
– Не задумывался, – ответил Неуманн, решив "пойти" следом за русским – иногда это приводило его к успеху. – Отчего же?
– Оттого, что русские баре составляли из своих крепостных театры, аплодировали им, когда те были на сцене, но за провинность били их розгами на скотном дворе. Я думал, что это свойственно только нашим барам, но, оказывается, вы заражены этим же.
– Не забывайтесь!
– Я позволил бестактность? Приношу извинения…
– Послушайте, Исаев, я предпочел бы иметь вас другом. Увы, жизнь свела нас противниками. Против вас я имею трех свидетелей, которые показывают, что Нолмар застал вас в своей квартире и обезоружил, причем револьвер не зарегистрирован, и, главное, у вас отсутствуют документы, а вы иностранец…
– Плохо.
– Что? – не понял Неуманн.
– Я говорю, плохо мое дело…
– Да. Ваше дело очень плохо… Мы не большевистская диктатура, мы обязаны исповедовать демократию во всем, а прежде всего в судопроизводстве. И здесь обнаруживается самый опасный контрапункт нашей партии: можно ли мне вывести вас на открытый процесс, поскольку институт закрытых процессов у нас невозможен? Все станет ясно после того, как я получу ответ на запрос, посланный консульским отделом МИДа в ваше посольство: действительно ли вы гражданин РСФСР или самозванец, темная личность, за которую никто не захочет дать никакого поручительства.
– Третье решение невозможно?
– Это предложение должно исходить от вас.
– Когда я смогу получить обвинение?
– В свое время.
– Могу я потребовать встречи с адвокатом?
– Я рассмотрю это ваше устное ходатайство.
– Хреновое дело-то, а? – улыбнулся Исаев.
– Простите? – снова переспросил Неуманн.
– Я говорю, хреновое дело, господин Неуманн. "Хреново" – вульгаризм, это синоним "плохо".
– Увлекаетесь филологией?
– Филология необъятна. А сравнительную семантику люблю… Позвольте уйти?
– Да. Вы свободны.
– Совсем? Тогда подпишите пропуск.
– Милый вы человек, – вздохнув, улыбнулся Неуманн. – Какого черта вы полезли в наши дела? Я недюжинных людей отличаю сразу – видимо, потому, что сам посредственность… Вам бы в сфере художеств подвизаться, а вы туда же… В разведке недюжинные натуры гибнут, ибо они подобны мотылькам, которые тянутся к светильнику. Будущее разведки определит наука.
– Каким образом?
– Хотите заполучить мои секреты? А вдруг сбежите?
– Тюрьма у вас довольно надежно охраняется, и потом меня держат, как я понял, в специальном отделении?
– Верно.
– А секреты, что ж… За них платят хорошо, за серьезные-то секреты.
– Скажите на милость… Предложение небезынтересное… А я думал, вы станете пугать меня неминуемостью гибели эксплуататоров, диалектикой…
– Ну что вы, господин Неуманн, я же не моряк какой-нибудь.
– Из бывших моряков среди красных русских в Ревеле мне известен лишь один.
– Кто же?
– Господин Шорохов. Он, верно, потому так любит бродить по земле, что лучшие годы отдал морской стихии.
– Бедный Шорохов…
– Отчего же бедный? У него интересная работа.
– А какая у него работа?
– Разная, Исаев… Разная… Как с питанием? Претензий нет?
– Нет.
– Капуста не червива?
– Вы же не станете питать меня пончиками.
– Все зависит от вас.
– Я начинаю чувствовать себя всемогущим.
– Ближе, Никандров. Еще ближе. Не тряситесь, я не собираюсь вас бить, если только вы не станете кидать в меня чернильницу.
Лицо Никандрова задрожало.
– Ну, ладно, ладно, что было, то прошло. Я вызвал вас для приятного разговора. Успокойтесь, пожалуйста.
– Я совершенно спокоен… Я благодарен за ваши добрые слова… Поэтому я разволновался. Спасибо, низкое вам спасибо… Я верил, я ждал, я был убежден, что весь этот кошмар кончится…
– Он может кончиться очень быстро, если вы поможете себе.
– Как же я могу помочь себе? – Никандров снова заплакал. – Я тут стал животным, трусливым животным… Как охотничья собака у злого егеря, который забивает ее до того, что она все время ходит с поджатым хвостом.
– У меня есть племянница, – заметил Неуманн, – она еще совсем маленькая. Когда мы с ней гуляем и она недовольна моим замечанием, она всегда говорит мне: "Неверно сказку сказываешь". Неверно сказку сказываете, Никандров. Человек обязан ощущать себя человеком! Всегда, в любых жизненных обстоятельствах: ведь "человек – это звучит гордо"!
– Спасибо вам… Господи, услышал ты мои слезы…
– Слезы господь может увидеть; услыхать он может рыданья, – поправил его Неуманн и поймал себя на мысли, что так бы, вероятно, сказал Исаев. – Постарайтесь меня понять верно, Никандров. Мы переведем вас в другую камеру, там будет сидеть ваш соплеменник, тоже русский.
– Счастье! Счастье-то какое! Я уже начал со стенами разговаривать, с нарами, с решеточками на окне…
– Ну, вот видите… Вас будут выводить гулять вместе с арестованными, там, правда, коммунисты гуляют, но вы уж с ними не ссорьтесь. Люди они интеллигентные, милые, но заблудшие, однако "блажен заблудший, он помогает остальным идти верным путем"! А ваш сосед прогулок лишен. Он может спрашивать вас: "С кем гуляете?" – потом вдруг попросит вас о какой любезности. Вы ему не отказывайте, а о его просьбах скажете мне.
– Вы предлагаете мне стать провокатором?
– Только извольте не трепетать крыльями. Во-первых, я могу свое предложение снять и вернуть вас в одиночку, где вы так минорно говорите со стенами, нарами и решеточками. А во-вторых, сидите вы в тюрьме именно из-за этого русского.
– Я сижу в тюрьме из-за произвола, творимого нечестными людьми!
– Будем считать, что наш разговор не получился, Никандров. Я имею вам выразить мое сострадание…
– Почему все так жестоки?! Господи? Почему?!
– Я жесток? Я, положивший столько труда, чтобы договориться о вашем освобождении?! Вас обвиняли в шпионаже! В пользу красных! Я опровергал это сколько мог! А теперь я убедился, что был безмозглым ослом! Если вы не можете рассказывать мне, о чем говорит чекистский агент, большевик, если вы отказываетесь помочь нашей борьбе с теми, кого вы раньше клеймили душителями прогресса и разума, а здесь берете под свою защиту, – мне все ясно стало, Никандров. Вы – кремлевский наймит!
– Вы же сами не верите тому, что говорите.
– А если верю? – спросил Неуманн. – Тогда что?
По субботам Неуманн уезжал на свою маленькую мызу, он купил ее в излучине речушки Пэрэл. Стоила мыза дешево: в первые дни после октябрьского переворота немцы, жившие в Эстонии, продавали недвижимость за бесценок.
Домик был сделан на прусский манер: стены оклеены полосатыми обоями, кухонька выкрашена густой масляной краской и даже подоконники обернуты цветными клееночками.
Неуманн привез туда свою жену и старшую дочь; им дом понравился, и они умоляли его ничего здесь не переделывать.
– Тут чисто и уютненько, – говорила жена, фру Элза. – Умерь свои неуемные фантазии, Артур.
– Мои милые прелестницы, – ответил Неуманн. – Я старый подкаблучник, но поверьте – я сделаю все так, что вам здесь понравится еще больше.
– Па, но ты же обещал купить мне мерлушку…
– Я куплю мерлушку, моя злюка… Я здесь буду все делать сам. Кто я – внук лесничего или белоручка?!
– Артур, но твои фантазии, – сказала фру Элза, – не должны отражаться на бюджете семьи!
– Хорошо, любовь моя! Ни одной марки из нашего бюджета не пойдет на реконструкцию. Я сокращу курение и летом не поеду в Пярну.
С тех пор вот уже пять лет Неуманн занимался перестройкой этой мызы. Свой первый отпуск он потратил на то, чтобы ободрать обои, снять линолеум, обить штукатурку в зале. Неуманн старался все делать сам – только изредка к нему приходил рыбак Лахме, и они сидели при керосиновой лампе, играли в подкидного дурака и обсуждали, где достать хорошую сосну и как по-настоящему заморить дубовые балки, чтобы потом пустить их по потолку на веранде.
Сейчас мыза была почти готова. Неуманн ничего не стал делать снаружи: домик казался по-прежнему стареньким и покосившимся. Но внутри все изменилось: на веранде он сам сложил камин из валунов, привезенных с моря; на кухне теперь были прокопченные черные балки и ярко-желтые доски, проолифленные трижды. Это великолепно гармонировало со старинными медными кастрюлями и сковородками, развешанными на печке, сложенной из грубого кирпича.
Неуманн приезжал сюда каждую субботу, устранял недоделки, которые были не заметны никому иному, кроме его самого, а белые ночи проводил на реке – ловил форель. Здесь не было хуторов, и он чувствовал себя один на один с природой в этом громадном, тихом, замшелом сосновом бору.
Здесь ему было спокойно и радостно: отходили все будничные заботы. Неуманн понял совершенно ясно, что шеф политической полиции никогда не станет государственным деятелем – министром или парламентарием. Дорвавшись до этого поста, он поначалу был в упоении и лишь по прошествии лет начал отдавать себе отчет в главной ошибке – какие-то посты в служебной лестнице, если всерьез думаешь о карьере, стоит "перескакивать". Поняв, что его "прочность" в полиции сыграла с ним дурную шутку, отрезав путь к высокой политике, Неуманн решил навечно остаться "первым инквизитором". Это возможно было лишь в том случае, если работа его будет четкой, незаметной, быстрой, но не суетливой и обязательно тихой – без скандалов и газетной шумихи. Поэтому, отладив работу аппарата, "заземлив" его, наперекор своим первоначальным планам, Неуманн добился определенной стабильности во всех звеньях своего ведомства, и беспокоиться ему практически было нечего – он полагался на своих помощников, а те дела, которые решал вести сам, должны были быть хоть в какой-то мере с изюминкой. Тут и ошибка простится, и успех будет заметен.
…Солнце по ночам не сходило с небосвода; только в полночь лучи его делались бесцветными, невесомыми, а оттого размыто-нежными, легкими, земными.
Неуманн научился подкрадываться к бочажинам. Он видел, как, замерев, стояли на самой поверхности громадные рыбы – недвижные и литые, как и вода. Он мог подолгу любоваться этими замершими рыбами и ничуть не огорчался, если форель вдруг исчезала, оставляя после себя медленные круги.
А когда ему удавалось забросить крючок с двумя нанизанными на него червями прямо перед носом форели и та мгновенно заглатывала наживу, Неуманн вытаскивал тяжелую рыбу, ощущая грань легкости и тяжести ее в воде и воздухе, и долго любовался форелью, а потом, завернув ее в лопух, складывал в рюкзачок и шел дальше – к порогам.
Возле порогов он разводил костер и, натаскав сухих еловых лап, ложился спать до утреннего жора.
Но в это утро он просыпался нехотя – ему снилось, что кто-то теребит его за плечо, и ему не хотелось открывать глаза, а когда он все-таки глаза открыл, то увидел двух людей, сидевших возле него на корточках, и страшное предчувствие беды охватило его.
– Сядьте, – сказал Роман, – у меня к вам дело.
– А что, собственно, случилось? – спросил Неуманн и удивился своему голосу. – Кто вы, господа?
– Сядьте! – повторил Роман. – И слушайте внимательно. Вы согласны помочь Исаеву?
– Как я могу это сделать?
– Это мы скажем – как… Сначала ответьте: вы согласны?
– Я никогда не преступал служебного долга.
– Если вы откажетесь помочь, Исаеву может грозить смерть. У нас нет иной возможности спасти друга. Поэтому ваш отказ помочь будет равнозначен двум смертным приговорам: Исаеву – в тюрьме, вам – здесь!
– Вы с ума сошли! Я представитель закона!
– Я повторять два раза не намерен, Неуманн, – сказал Роман и посмотрел на Юха. Тот, видимо, понял его, потому что рывком поднялся с земли и ударом в шею опрокинул Неуманна. Тот протяжно, по-заячьи заверещал, а Юха, сев на него верхом, заломил ему руки за шею и спросил, обернувшись к Роману:
– Кляп готов?
– Не нужен кляп. Ударь его в висок, и оттащим в реку…
– Я сделаю! – прохрипел Неуманн, увидавший явственно и до жути ощутимо свою мызу, медные сковородки на стенах, тяжелые дубовые балки и мягкий свет сумерек в ровных квадратах окон.
– Пусти его, – сказал Роман.
Неуманн сел, тяжело дыша. Роман протянул ему бумагу и ручку.
– Пишите, – сказал он, – и чтобы не было фокусов с почерком, у меня есть образцы ваших реляций – я сличу.
– Что писать?
– "Я, Неуманн Артур Иванович, обязуюсь сотрудничать с резидентом ЧК в Эстонии Павлом". Подпишитесь внизу. Это раз. Теперь дальше: "Сообщаю, что секретарь комфракции Пауль Раудсепп будет перевезен в Раквере, где его намереваются убить в лесу при попытке к бегству. Дату перевоза Раудсеппа я постараюсь выяснить у Плоома, который, вероятно, будет в курсе событий. Артур".
– Я не стану…
– Станете, – тихо сказал Роман.
– Что еще?
– Пишите: "Исаев поступил в мое ведение. Нолмар через свою агентуру настаивает на том, что он является русским нелегалом в Ревеле. Артур". Дальше: "Мною, Неуманном Артуром Ивановичем, получено от Павла 3000 (три) тысячи французских франков". Подпишитесь своим именем.
Роман спрятал эти документы в карман, придвинулся к костру, погрел руки и сказал:
– Теперь о том, что вы должны будете сделать… Исаев попросит у вас врача, поскольку у него начнутся сильнейшие боли в позвоночнике… И вы переведете его в больницу, как человека недвижимого, у которого отнимаются ноги. Естественно, вы сделаете это лишь после заключения экспертов о его нетранспортабельности – чтобы соблюсти ваше реноме… Поскольку теперь вы – мой агент, ваше реноме будет соблюдаться вдвойне тщательно, обещаю вам это совершенно твердо.
– Я не смогу держать его в больнице без охраны.
– Поставьте охрану.
– Я не убежден, что ваши люди смогут взять его оттуда – охрана в достаточной мере натренирована…
– Если мы не сможем взять его – к вам претензий не будет. Конечно, коли вы захотите устроить засаду, чтобы угробить наших людей и через них выйти на меня, – тогда другое дело… Во-первых, мы живем не в семнадцатом веке и ваши расписки сегодня же уйдут за кордон; во-вторых, если, несмотря на это обстоятельство, вы все же рискнете на пакость – я не поставлю за вашу жизнь и ломаного гроша: у меня иного выхода нет. А это вот, – Роман протянул Неуманну деньги, толстую пачку марок, – возьмите, первый гонорар, и, надеюсь, не последний.
Неуманн осторожно положил деньги в карман – будто змею прятал.
– Теперь умойтесь и будем обговаривать детали…
Неуманн пошел к реке: сгорбленный, постаревший на десять лет, жалкий и до странности маленький ростом, раньше он казался Роману значительно выше.
– Не утопится? – шепотом спросил Юха.
Роман молча покачал головой и, сорвав травинку, начал неторопливо ее покусывать.
"А. О. Альскому.
т. Альский! Приняты ли меры ускорения и усиления работы Гохрана?
Мобилизации коммунистов?
Итог: через сколько месяцев и что именно будет сделано? Вы виноваты будете, если вопрос будет "застревать", ибо в подобном случае Вы должны обжаловать быстро, довести до высшей инстанции, т.е. до Политбюро.
Но быстро.
Летом надо воспользоваться, а Вы прозеваете лето: предупреждаю, что всецело на Вас ляжет ответственность. Торопите и жалуйтесь мне (насчет СТО) и в Политбюро, если я не компетентен.
Ленин".
Проект директивы насчет работы СТО и СНК, а также Малого СНК
"…Недоверие к директивам, к учреждениям, к "реорганизациям" и к сановникам, особенно из коммунистов; борьба с тиной бюрократизма и волокиты проверкой людей и проверкой фактической работы; беспощадное изгнание лишних чиновников, сокращение штатов, смещение коммунистов, не учащихся делу управления всерьез, – такова должна быть линия наркомов и СНКома, его преда и замов.
Ленин".
17. Разведка боем
Ночью в камеру к Исаеву перевели Никандрова. В слабом, неровном свете лампы, забранной металлической сеткой, лицо сокамерника показалось Исаеву отдаленно знакомым, но расспрашивать он его ни о чем не стал, понимая, что к нему этого человека подсадили неспроста: Неуманн затеял серьезную игру и баловать "подопечного" соседом просто так в его задачу, понятно, не входило.
"Посмотрим, как работают здешние подсадки, – подумал Исаев, укрываясь одеялом, – это тоже интересно".
Утро он начал с гимнастики. Занимался он гимнастикой изнурительно, до обильного пота, но сегодня старался не шуметь, прыгал только на мысочках и отдувался вполсилы: сокамерник еще спал. Вообще-то Исаев ненавидел гимнастику. Он считал, что пешие и лыжные прогулки, поездки на воды и верховая езда никак не могут гарантировать человека от падения на голову куска штукатурки или отравления угарным газом, но здесь, в тюрьме, гимнастика необходима как "инструмент дисциплины".
– Потом воняет, – услыхал он хрипловатый голос.
– Пот не дерьмо, можно перетерпеть, – ответил Исаев и обернулся. – Во-первых, вставайте, граф, вас ждут великие дела, а во-вторых, давайте знакомиться. Максим Исаев.
– Леонид Иванович Никандров.
– Не может быть! Тот самый?
– Какая разница… Тот – другой…