Но я-то знаю, что это не так. Что был человек – и я его видел, – который гусиных мыслей точно не писал. Среди вещей, которые мне достались, я больше всего люблю тетрадку – тяжелую, старую – в переплете под змеиную кожу, на первом ее листе написаны слова, вы не поверите какие – "Счастье жизни", а дальше ничего нет. Она пустая, но я люблю шероховатость ее страниц, выдранных до половины.
КРОКОДИЛОВЫ СЛЕЗЫ
1
Что бы ты выбрал, какую вещь, так сказать, на память, в вашем старом доме на Волхонке, если бы можно было вернуться туда, в мрачные денечки выселения, жаркие денечки июля 1984-го? Ты схватил бы, наверное, бюро красного дерева с шестнадцатью ящичками (не считая двух потайных)? Или предпочел бы кабинетный рояль, за которым сиживал, по семейному преданию, Танеев? Или совершил бы окончательное безрассудство и поволок (вместе с грузчиками, с грузчиками) старозаветный голландский буфет, уместить который в новой квартирке можно было бы, во-первых, уничтожив перегородки тамошних двух комнат, а во-вторых, пробурив отверстия в потолке, чтобы фигуры приносящих плодородие козлов не сломали рога и не ушибли упрямые макушки?
Почему-то переезжать всегда требуется быстро. Наверное, это нарочно придумано, ведь можно поживиться за счет растерянных хозяев, сидящих среди раскиданых всюду вещей, книг, безделушек, какой-то милой семейной чепухи и не знающих, как сдвинуться самим и сдвинуть все это с места. Разве не жалко чернильницу-перепелку, пропавшую тогда?
Жалко не меньше, чем голландский буфет. Разве не жалко бронзовый колун для орехов? В форме морской раковины! А телефон с буквенным циферблатом разве не жалко? А коняшку из папье-маше? Где это все?
Кто это стибрил?
Жизнь как-то так подгадала-подгадила, и переезжать выпало, когда ты честно синел и белел на Баренцевом море. Никто и не думал отпускать хоть дней на пять по такой причине.
В письмах домашние сначала не хотели сообщать ничего, а потом вдруг брякнули о переезде. Что ты должен был им написать? "Прихватите рояль, не забудьте"? Если бы вправду можно было посмеяться. Но всем известно, что этот рояль – да, совсем не концертный, напротив, почти незаметный в углу дедова кабинета – не вытащить через входную дверь, а если и вытащить чудом, то никогда не развернуть на лестнице.
Конечно, есть дома, где можно вносить-выносить не только рояли, но даже орга2ны, въезжать верхом на лошади и, если угодно, на элефанте, но ваш дом выглядел скромным среди этих размашистых бар предреволюционной Москвы. Комнат, не спорю, хватало. Разве пять комнат – маленькая обитель? Впрочем, дедов знакомец – нотариус Карл
Гильдельбранд – обрел бессмертие в эпосе вашей семьи, поскольку жаловался на тесноту своей одиннадцатикомнатной квартиры. Надо добавить, что при этом он был убежденный холостяк. И самодовольный буржуа впридачу? Не угадали. Трудно человека с зеленым лицом (оно выглядит таким даже на черно-белой фотографии!) и глистным телосложением принять за тип самодовольного буржуа. Скорее уж за тип всем недовольного. Но про таких, кажется, не писали. И вообще, где вы нашли самодовольство? В нервическом Морозове? Во вдумчивом
Рябушинском? В возвышенном Третьякове? В совсем не жирном Жиро?
Нет, никакой апологии. Если кто-то жаждет разоблачений, пожалуйста.
В ресторане "Эрмитаж" полностью разоблаченные красотки в листьях латука поданы к столу купцов-федосеевцев. Пьяный танец Абрама
Гармаева сначала в обнимку с одной из них, а потом (видимо, дамочка сбежала)… с пальмой! Кстати, Гильдельбранд (как нотариус он не был замечен в подобных танцах) жил на Пречистенке в том самом доме с нескромными наядами, на гипсовые груди которых приезжали глазеть не только московские женолюбы.
Но раз в год публика интересовалась домом Гильдельбранда по другой причине. Дело в том, что раз в год (такова уж причуда Карла
Ивановича) его квартира была открыта для всех желающих. Вернее, его картинная галерея. Теперь понятно, почему было тесно в одиннадцати комнатах?
Разумеется, сейчас никто не знает имени Гильдельбранда. Но, простите, многие ли знают имя Ильи Остроухова, которого обокрала революционная Третьяковка (не хочется в этом случае называть ее
Третьяковкой, это какой-то оборотень)? Еще меньше знают, что пустой и самоуверенный (так о нем писали!) Гиршман с серовского портрета тоже собрал галерею. И никто не знает, что шутку про уши Остроухова пустил именно Карл Гильдельбранд. "Вы видели его уши? – спрашивал он шепотом заговорщика. – А вы знаете его настоящую фамилию? Нет? Так знайте же: Тугоухов".
Они были друзьями.
2
Но продолжим про мебель. Каким образом рояль попал внутрь квартиры?
Его же нельзя было развернуть на лестнице. На этот вопрос ответить как раз нетрудно. Наша квартира размещалась на третьем этаже, и рояль был поднят туда на лебедках. Не верится? Согласен. Особенно если придется поверить и в то, что часть кирпичной кладки вокруг венецианского окна гостиной пришлось разобрать, – иначе бы инструмент так и торчал половиной туловища наружу. И не самой выгодной половиной: клавишами и пюпитром. В кабинет же рояль вкатили, сняв с петель двустворчатые двери гостиной. Грузчики получили на водку, а дед пророчески произнес, поднимая крышку
Беккера: "Теперь ему никогда не сойти с этого места".
Он так и умер в этом доме. Я имею в виду не деда, а Беккера.
Так что, гадая о неспасенных вещах, глупо включать рояль в их список: он вызволению не поддавался. Но нельзя и вычеркнуть Беккера из списка. Хочется, хочется грезить, как разбираешь кирпичную кладку и как расторопные ярославцы (мужички на заработках в
Первопрестольной) спускают постаревшего светского льва вниз. Моя мама была уже не в том состоянии, чтобы руководить подобным фронтом работ, да и ярославцы как-то повыдохлись на народных стройках. Какие уж им рояли таскать! Да и что седовласый Беккер, если даже дедово кресло – гигантское вольтеровское кресло – бросили.
В покинутой квартире кресло простояло с неделю, а потом какой-то дурак вспорол обивку. Искал, надо полагать, брильянты. Ты сознайся, дружок, мы тебе ничего не сделаем. Или проверял на прочность? Не знал, куда сунуть ручонки? Ты в следующий раз хорошенько подумай, ладно?
Судьба буфета сложилась счастливее (хотя такая оптимистическая фраза не из моего репертуара). Впрочем, счастье это все равно с кислицой.
Конечно, никто не приспосабливал буфет для склада малярных принадлежностей (ну, например, в дачном сарае), никому также не пришло в голову выгородить из нижней части собачью будку или обувной ящик, и, наконец, по весне прыщавые школьники резво не распиливали буфет для ладных скворечников. Буфет просто (нет, разумеется, это было не просто в отсутствие ярославских, а также тульских, владимирских, рязанских, костромских и иных мужичков) переполз в антикварный магазин, где на него два года шипели продавцы (только место занимает!). А потом директора арестовали, магазин прикрыли, и где теперь буфет, боюсь, не знает никто.
А бюро? Вот именно.
"Кажется, здесь твои книги все". Мама робко показала на новые, чужие и, значит, мертвые полки. "А бюро?" – спросил ты, склонясь над суповой тарелкой.
Бюро забрала сестра. Видно, если жизнь заставит, можно обойтись и без мужичков. Впоследствии, правда, бюро тоже оказалось в антикварном магазине (у другого директора, у честного). Ты дулся на сестру страшно. Она оправдывалась семейными трудностями. За бюро действительно хорошо заплатили.
Что ж, недаром вы называли его пушкинским. Нет, не потому, что принадлежало Пушкину, а потому, что если бы Александру Сергеевичу предложили сесть за это бюро, то он бы не отказался. На задней стенке посвечивало клеймо мастера и дата "1832".
Разумеется, ты не Пушкин (хотя в юности хотел быть похожим на
Лермонтова), но в любом случае ты первым претендовал бы на бюро. Ты кричишь иногда в оправдание, что знаешь автора лучшей поэтической строчки 1982 года: "И на нем был слой медалей аж до самых гениталий". Правда, мило? Разумеется, ты не представлял себя за откинутой крышкой пушкинского бюро сочиняющим подобные, так сказать, афоризмы. Но издали, издали можно любоваться их благородием? В конце концов, тебе известен автор и лучшей строчки 1998 года (кстати, она, как и про медали, тоже с политическим намеком): "Не виноваты врачи в качестве вашей мочи". А вот строчку про монашку Перпетую ты никогда не предназначал для печати. Так что не правы те, которые разочаровались в твоем морально-нравственном облике.
Но было не только бюро. Был еще столик-бобик. И это не потуга на рифму, просто название, данное за сходство с бобом. У таких столиков овальная форма с выемкой. Прибавьте к этому маркетри (накладной рисунок столешницы), сухопарые ножки, готовые пройтись менуэтом, – вот и портрет бобика. Мама оправдывалась, что его не взяли из… жалости! Как бы он чувствовал себя в новой тюрьме-квартире? Это только люди, как блохи, ко всему привыкают. Хорошие вещи быстро разобьет паралич (двинешь по столику ягодицей в тесноте современного жилья – тут ему и каюк). Потому бобика торжественно перенесли через переулок, и он упокоился навсегда в неизвестных кишках хранилища известного художественного музея. До сих пор непонятно, почему его нет в залах. Или в нем мало дворянской крови?
Я перечислил только ту мебель, которая стояла в ваших двух комнатах
(венские стулья, понятное дело, не назвал, да и железные кровати с шишечками выпали из списка). Но в квартире (не считая чулана, где можно было жить и, говорят, жили в 1920-1930-е) было еще три комнаты. Да, я забыл упомянуть, что пятикомнатную квартиру деда ждала после революции заурядная доля. Квартиру делили, делили, делили, снова делили. Даже дружба со знаменитым Шуховым не уберегла.
С другой стороны, почему не уберегла? Умер дед своей смертью и в своей квартире. Практика, благодаря Шухову, у него была до последних дней, т. е. до 1934 года. К шуховской радиобашне на Шаболовке дед тоже приложил руку. Так же, как Шухов, дед был инженером. Мосты, железные перекрытия – это его стихия.
Шухов знал ему цену. Навес над перроном Киевского вокзала они проектировали вместе.
Шухов стал признан после стеклянной крыши Верхних торговых рядов,
Ива2нов (мой дед) – после светового фонаря в Пречистенском особняке
Морозова. Фонарь в данном случае – тоже стеклянная крыша. Конечно, в десятки раз меньшего размера, чем крыша торговых рядов. Но какой формы! Дед придал фонарю вид спины морского животного. Сходство особенно заметно осенними вечерами, когда накрапывает серый дождь.
Но не думайте, что это просто выгнутая линия. В середине стёкла карабкаются вверх, будто фонтан, извергаемый кашалотом. Я не знаю, надо ли уточнять, что крыша вот уже сто лет стоит без ремонта.
Кстати, Гильдельбранд, живший в доме напротив, поддевал деда неизменной остротой: "Каждое утро, просыпаясь, дорогой Димитрий
Андреич, я перво-наперво смотрю, не свалилась ли ваша крыша…" – "И что же?" – невозмутимо уточнял дед. "Держится покамест".
Дед все-таки недаром был награжден малой серебряной медалью
Ассоциации французских инженеров. Его проект легкого подвесного моста через Оку выиграл вторую премию в 1908-м. Именно тогда дед съездил во Францию. Как ни странно, это была его первая поездка туда. А двумя годами ранее вместе с Шуховым они побывали в Лондоне: осматривали знаменитый Хрустальный дворец – творение полусумасшедшего Джозефа Пакстона – королевского садовника, специалиста по возведению теплиц и по совместительству отца современной стеклянной архитектуры. Дворец сгорел в 1930-е, ставши с тех пор легендой. А в кабинете деда всегда висела сделанная Шуховым фотография этой хрустальной легенды. На переднем плане – плотный мужчина в котелке и с тростью под мышкой – это мой дед. Рядом – девушка в белом платье с уже немодным турнюром.
Это его будущая жена, соответственно – моя бабушка. Она была англичанкой. Впрочем, звали ее (потом, после того, как дед увез ее с собой) Елизаветой Васильевной Ивановой, после 1917-го еще и с ударением на третьем слоге. Дед обучил ее русскому языку. Но с акцентом бабушка боролась (выходя на коммунальную кухню) молчанием.
Точнее, приветливым молчанием. Впрочем, в тот солнечный летний день, когда Шухов сфотографировал молодых на фоне Хрустального дворца, а не на фоне их будущей нехрустальной жизни, они улыбались так, как никогда уже не улыбались впоследствии. Как же? Беззаботно. Вообще-то моего деда никто не называл беззаботным человеком. А вот, пожалуйста, мог и таким быть. Наверное, тогда он и задумал покорять
Европу.
Он ее покорил. Свидетельством чего была не медаль (ее продали на сухаревской толкучке в 1921 году), и не французский диплом (в те же годы дед благоразумно сдал его на хранение в Политехнический музей), и даже не меню торжественного обеда в честь лауреатов (вам, м. б., перечислить блюда?), а… крокодил! Вернее, портфель из крокодиловой кожи. Самая любимая вещь моего деда. Самая дорогая вещь, если о деньгах и если вычесть золотой браслет, подаренный бабушке на свадьбу. Самая экстравагантная вещь, если видеть, как вокруг медного замочка идет кружок, выложенный крокодильими зубами. И самая нелепая вещь: ведь не будешь ходить с таким портфелем на лекции куда-нибудь, к примеру, в Музей коммунального хозяйства (с 1921 по 1924 год дед именно там читал лекции).
3
Конечно, подобной деятельностью дед занимался не от хорошей жизни.
Выступления в "коммунальном хозяйстве" – это еще куда ни шло. А лекция перед красноармейцами о пользе канализации – как вам? В крокодиловом портфельчике лежал пожелтевший квиточек, приглашавший на эту лекцию 10 мая 1921 года в казармы имени Л. Д. Троцкого, по адресу: Хамовнический плац, 13. Нельзя даже сказать, что тема была совсем чужда Дмитрию Андреевичу. Дед был знаком с инженером
Щекотевым, разработавшим проект второй очереди московской канализации 1902 года. Да и у самого Леонардо были рисунки не только махолетов, но и усовершенствованных стульчаков. Не исключено, что представься Леонардо такая возможность – выступить перед швейцарскими стрелками в каком-нибудь 1496 году с лекцией о пользе нового устроения стульчака, то он бы за нее ухватился.
Деда спасало происхождение. И в смысле лекции, и в общем смысле. В общем смысле это означает то, что блеск его пенсне истолковывался в благоприятную сторону. Конечно, он обуржуазился. Пятикомнатная квартира – как-никак пятикомнатная квартира (пусть и ужатая). Но ведь во всех анкетах было означено "крестьянин". Разумеется, тонкости судьбы в анкетах не упоминались. Дед рано осиротел и был взят на воспитание в семью зарайского купца Аршинова, не имевшего детей. Аршинов верно понял склонности мальчика, дал ему возможность получить образование, завещал после своей смерти пятую часть имущества (остальное пошло на монастыри и богадельни там же, в
Зарайске). Дед всю жизнь был благодарен приемному отцу, хотя фамилия у него осталась своя. И не Ива2нов, а Ивано2в. Ива2нов же стало приобретенным. И он не спешил от этого отказываться потом.
Ну а в смысле лекции происхождение помогало потому, что дед хорошо себе представлял кругозор солдатиков. Им действительно преинтересно было послушать о канализации, о белоснежных ночных вазах и о мраморных умывальниках, приобщиться, так сказать, к культуре. Дед еще не был скептиком. Он еще верил в идеалы русской интеллигенции.
Но на тетрадном листочке он все-таки позволил себе записать
(по-немецки, и не отдал благоразумно в Политехнический музей на хранение) кое-что об эпохе: "Теперь вся жизнь похожа на деревенский нужник, в котором копошатся опарыши". Вам не кажется, что это лучшая строчка 1922 года? Я имею в виду лучший русский верлибр. Впрочем, не исключено, что это цитата из Гейне; там, в этих листочках, есть стихотворение Гейне по-немецки. Но возможно, что это никакой не Гейне, а вот если бы кто-нибудь чересчур дотошный (и читающий по-немецки) спросил деда, он ответил бы: "Конечно, Гейне. Такой поэт, революционный". Даже крокодилы, которым нечего бояться, выкрашены в защитный цвет.
Дед тоже был выкрашен в защитный цвет. Весельчак, сангвиник, острослов, кумир молодежи! А как там на самом деле светят глаза
Дмитрия Андреевича за стеклышками пенсне? Я сказал, что пенсне истолковывали в благоприятную сторону. Но на всех фотографиях 1920-х и начала 30-х выражение глаз деда поймать невозможно. На фотографии рядом с бабушкой у Хрустального дворца все ясно. Или на фотографии, где дед стоит на стеклянном горбыле крыши Киевского вокзала. Ну так это 1916 год! Там даже котелок сдвинут на затылок и видно, как волосы смешно вспотели. Смешно, потому что он к этому времени уже почтенный человек, денди, хотя это не означает позер. Его знаменитый портфельчик – вовсе не признак позера. Он никогда не собирался им удивлять. Он ухлопал на него почти всю французскую премию не для того, чтобы наблюдать реакцию москвичей на свои причуды. Да и потом: среда, в которой он находился, могла позволить себе куда большее. К примеру, держать живых павианов (так делал кто-то из Морозовых) или тех же крокодилов (кажется, в этом отличился Сиу). Впрочем, несмотря на мощные лампы, крокодилы околевали зимой, и Сиу замучил своих знакомых, одаривая чучелами.
Дед считал, что чучела – баловство. И что душа крокодила может даже обижаться на такое употребление своего тела. Портфель – это другое.
В случае с ним как раз наоборот – крокодил, скорее всего, доволен судьбой. Конечно, сейчас можно упрекнуть деда в недостатке экологического мышления. Но думаю, это простительно. В начале двадцатого века человечество еще не прожевало столько зверей, сколько в его конце. Так что век был не только людоедом, он был и звероедом тоже. М. б., мы устали жалеть людей (одеревенели, как шкура крокодила), но, думая о зверях, мы все-таки испытываем жалость. Или это крокодиловы слезы тех, кто все переварил?
Познания в биологии у моего деда были явно слабее, чем у меня. Что ж, это неудивительно. Он – инженер. Я – недоучившийся биолог. Он – мальчиком – чертил мосты. Я – разводил квакш. Он – мечтал, что выстроит башню, как Эйфель. Я – что создам зоопарк, как Даррелл. Мне было непонятно, как в нашем обществе мне разрешат частный зоопарк. И где я подыщу для него подходящий островок. Его – мучили сомнения в целесообразности Эйфелевой башни там, где слишком много еще неблагоустроенных отхожих мест. Как-то все сложится – думали мы вместе. Я так точно думал, ну а он – беру на себя смелость утверждать – тоже думал сходным образом. Я семь лет проработал в заповеднике, который, конечно, не был моей собственностью формально.
Но на который государство давно махнуло рукой, и если бы я захотел, то жил бы полным владыкой на четырех тысячах гектаров с сохатыми, изюбрями, рысями, куницами, бобрами, а также гаремом из счастливых вогулок и толпой босых вогулят.
А дед? Дед бы мог рассказать Гильдельбранду, что, согласно расчетам, крыша-фонарь не должна держаться. Но вот держится почему-то. Держится!
Дед выслал в Ассоциацию французских инженеров чертежи и обмеры этой знаменитой крыши. Ясно, наверное, что в 1914 году обратное письмо могло не поспеть. А дальше оно вообще не пришло. Когда жизнь немного успокоилась и даже появились иностранные инженеры в новой России
(прежде всего немцы, но в данном случае это не важно), дед, разумеется, мог напомнить о себе. Но он уже перегорел. Да, это была очевидная золотая медаль. Такой второй крыши в Москве просто нет.