* * *
Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я потрясён: до чего вкусной оказалась горячая пшённая каша, сваренная с мелко нарезанной вяленой воблой! Поглядываю на взрослых: их немногословие, непоколебимо-серьёзный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой внушительности. Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли - попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: - Не возражай! - накладывает в мою тарелку ещё каши.
Я расцвёл весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким. Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и сладким-сладким чаем.
- Интересный вкус! - отметила она с вдумчивостью сомнения.
Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю, откусываю, запиваю приторно сладким чаем - и неожиданно чмокнула меня в щёку.
- А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?
- Ел. По праздникам.
Она переглянулась с Валтасаром.
- Будешь ежедневно есть!
От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении, сыпануть кому-нибудь соли в чай.
Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу, требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:
- Наш словоохотливый сосед в э-ээ… феерической куртке… Раньше он мне рассказывал - всю войну был разведчиком, а вчера объявляет - он лётчиком на этом… на боевике…
- На штурмовике, - поправил Валтасар с выражением нарочитой внимательности.
- Да. И якобы немцы кричали: "Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может - в небе Чёрный Пауль!" А завтра скажет - был танкистом.
- Ну и что - безобидно.
- Когда взрослый так лжёт и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой семейки!
- Попробуй - в бараке, с общей кухней! И не собираюсь - пусть всё как есть.
Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:
- В чём тогда твоя роль?
- Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода…
4.
После завтрака, не мешкая, Валтасар вывел меня, как он выразился, в естественные условия, то есть во двор. Перед нами тотчас оказалась толпа мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.
- Здравствуйте, Виталь Саныч! - вежливо сказал самый старший, с волейбольным мячом под мышкой.
- Привет, - сухо обронил Валтасар. - Вот… Я вам привёл моего сына.
Мальчишки переглянулись: я понял - у них с ним уже был разговор обо мне.
- Гога, - степенно сказал Валтасар старшему. - Вот, я вам его доверяю.
Мальчишкам явно понравилось, что меня им доверяют: деловито, как какую-нибудь нужную вещь, они зачем-то поволокли меня под руки к поломанному велосипеду. Я вырывался, чтобы показать, что сам умею ходить, но Гога понял иначе:
- Не видите, он вообще!.. - и позвал: - Тучный! Посади на себя!
Передо мной с готовностью склонился толстый крепыш, меня взгромоздили к нему на спину - поддерживая с боков, толпа двинулась по двору.
- Чегой-то? Чего его? - долетало до меня из-за толпы.
- Это Виталь Саныча… Виталь Саныч велел… Виталь Саныч сказал… - имя моего нового отца звучало на все голоса, я понял: для мальчишек двора он не менее внушительная фигура, чем для обитателей учреждения.
- На фиг велосипед! - Гога вдруг с пренебрежением ковырнул рукой в воздухе. - Пошли лучше Агапычу стукалочку заделаем?
- О, точняк! Стукалочку, стукалочку! - закричали мальчишки, толпа устремилась за сараи.
Тучный с шага перешёл на бег, я подскакивал на его спине, аппарат мой жалобно скрежетал.
- Эй, отвинтится нога! - мальчишки на бегу предостерегали Тучного.
- Н-н-не от…вин-н…тит…ся! - он отвечал задыхаясь, но не убавляя шага, и крепко держал меня за коленки.
За сараями на отшибе я увидел домик. Мы залегли в сухой канаве, двое подкрались к домику, завозились возле окна. Нужно было в оконную раму над стеклом вонзить иглу с привешенной картофелиной, от неё протянуть нитку и, дёргая, постукивать в стекло картошкой, пока не выскочит хозяин.
Что-то не ладилось - мальчишки от дома махали нам.
- Меня зовут, - сказал Тучный удовлетворённо: он был специалист по стукалочкам. - Сходить? - спросил Гогу.
- Дуй! - велел тот. - А его, - кивнул на меня, - пусть Бармаль возьмёт.
Спустив меня со спины, Тучный с небрежным видом сплюнул, побежал к домику, а ко мне пробрался по канаве хмурый костлявый мальчишка со странным прозвищем Бармаль.
- Атас! - вдруг резанул крик - мальчишки покатились от домика: из-за него вынырнул шустрый старик и понёсся прямо на нашу канаву с воплем:
- Собак спущу-ууу!
После я узнал - никаких собак у старика Агапыча не было.
Ватагу метнуло из канавы. Гога - какие страшные сейчас у него глаза! - готовый покинуть канаву последним, указывал на меня и орал Бармалю, срывая голос:
- Саж-жай, дер-ри-ии! Я задержу!
Мальчишка взвалил меня на спину, Гога яростно подсадил, застонав, вытолкнул нас наверх. Я сразу ощутил: увы, силёнки у Бармаля не те, что у Тучного, - Бармаль бежал медленно и, чувствуя, что нас настигают, завизжал:
- Йи-и-ии!
Я попытался обернуться, еле удерживаясь на костлявой его спине, краем глаза увидел, как Гога отчаянно взмахнул рукой и кинулся под ноги Агапычу, в этот же миг Бармаль повалился - я боднул головой землю, от страха не заметил боли, встал.
Агапыч, подмяв Гогу, тузил его - в панике я пустился к близким уже сараям, шкандыбая в своём аппарате.
- Скорей! Жми! Давай! - мальчишки от сараев махали мне, приседали и подскакивали для поощрения, самые смелые выдвинулись навстречу.
- Во-о несётся! - кто-то недоуменно воскликнул - от счастья похвалы я прыгнул через кочку: аппарат мой скрежетнул, что-то больно вонзилось в ногу.
Подошёл, вытирая слёзы, истрёпанный Гога.
- Фуражку забрал. Орёт - за фуражкой с матерью придёшь… А ты чего? - он с испугом надо мной наклонился: я сидел на земле.
- Нога отвинтилась, - объяснили мальчишки.
- Да не нога… - пробормотал я стеснённо, - аппарат… винтик вылетел.
Гога, снова решительный, раззадоренно-деятельный, распорядился:
- Покажь!
Но я обеими руками держал ногу, будто боясь, что отнимут. Он, поняв, приказал мальчишкам:
- А ну отошли! Не фиг вылупляться!
Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.
- Ищите винт! - велел Гога. - Тучный, Бармаль, дуйте по следам, всё обшарьте, и чтоб был!
Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.
5.
Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно ранящими словами. А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара! Чем же он их так застращал?..
Лишь гораздо позднее мне открылись своеобразные истоки того неправдоподобного дружелюбия, какого я нигде больше не встречу.
Через здешние места пролегал путь, по которому при Сталине отправляли людей в Казахстан, в Среднюю Азию. Слабые в пути заболевали. Им предстояло плавание через Каспий на переполненных удушающих зловонием баржах. Многие умирали, и охране в дороге приходилось возиться с трупами. Вот и решили самых сомнительных оставлять. На равнине, запытанной солнцем и зимними леденящими ветрами, возле заброшенной землебитной фактории, были выкопаны землянки.
Это место стали называть Дохлым Приколом, а обитателей - дохляками. Старики, инвалиды, люди, съедаемые тяжёлыми заболеваниями, не просто доживали тут последние дни под надзором солдат с овчарками, а тянули посильное: из камыша, какого имелось поблизости сколько угодно, плели циновки, корзины, стулья, столики. Сюда разрешили приезжать трудоспособным родственникам, и кое-кто приезжал. Их трудами подвигалось неодолимое для доходяг, барак добавлялся к бараку…
В послесталинскую амнистию убрали караульные вышки и объявили Дохлый Прикол рабочим посёлком. Областная газета стала печатать статьи о том, какие замечательные, самоотверженные работники трудились и умирали тут. Посёлку дали имя - Образцово-Пролетарск. Но люди, жившие по соседству, называли его по-старому, обитателей дразнили "хиляками", "недоносками", "дохляцким отродьем", "чахоточными". Взвихривались драки.
Дети посёлка, пусть сами и здоровые, с ранних лет чувствовали обиду от слов "хромой", "однорукий" - такими у многих были отец или мать.
Какую историю я услыхал от Гоги. У его отца не было по плечо правой руки, к тому же он страдал язвой желудка. Когда буравили боли и корчащийся человек катался по полу, фельдшер из вольнонаёмных впадал в скептическое оживление - уверял доходяг: беззастенчивая симуляция! чтобы не таскать вязанки камыша…
Однажды отцу попалась в зарослях гадюка - он дал укусить себя и умер.
А отец Сани Тучного был горбун, умер от туберкулёза уже в амнистию.
Матери Бармаля когда-то в тюрьме изуродовали лицо - оно всё перекошено из-за жуткого шрама. Отец - паралитик: мучается постоянной дрожью, подёргиванием каждой жилки, ходит, будто приплясывает. Кто не знает, думают: допился до чёртиков или дурачится.
Такие судьбы приняла в себя давильня, дабы, без ясной мысли о том, ради чего она старается, оделить меня редкостным согревающим вином. Доставшейся мне завидной добротой я оказался обязан жалкой ноге, поражённой детским параличом.
* * *
Мы отправляемся "на городьбу" подсматривать, как целуются. Когда-то невдалеке от места, где завёлся посёлок, простиралось пастбище; его окружала прочная ограда из соснового леса, который сплавляли по реке в Каспий. От ограды сохранился отрезок шагов в триста длиной. Вдоль гнилого разваливающегося забора косматился султанистый ковыль, разрослись бессмертник, молочай, болиголов. Зеленеющую на серой равнине полосу называли городьбой.
Мы были в сарае - пытались надеть мой аппарат на ногу Бармалю - как вбежал самый младший в нашей компании шестилетний Костик и, приплясывая от восторга, залепетал:
- Зених с невестой… зених и невеста…
Гога помог мне быстро зашнуровать аппарат, мы обогнули сараи, вышли на пустырь - за ним тянулась городьба. На полпути к ней, по змеившейся через степь колее, двигались две фигурки.
- Тучный! - позвал Гога.
Подошёл молчаливый Саня, на шее у него висел бинокль в футляре, однажды украденный из машины военных, что нередко приезжали в посёлок за водкой. Гога взял бинокль, поставив локти Тучному на плечи, прижал к глазам окуляры.
- Нормально! В обнимочку чешут!
Повёл нас далеко в сторону от дороги, чтобы не вспугнуть парочку, войти в городьбу много правее. Я отставал, нетерпеливые оглядывались с досадой - Гога показывал им кулак. Наконец он вдруг присел передо мной - в растерянно-быстрой путанице движений я очутился у него на спине. Попытался протестовать в зароптавшей смущённой оторопи: на вожаке - и сидеть? Он, сейчас отстранённо-замкнутый, приказал вскользь:
- Кончай! Кончай!
Побежал размашисто, коротко и сильно дыша. От его спины пахло потом, обнимая его, я прижался щекой к шершавой загорелой шее в мелких волосках.
В городьбе мы полежали, слушая птиц, жуя травинки; вернулась разведка, доложила - парочка движется в нашем направлении.
Мы поползли в пёстрой и цепкой гуще зарослей.
- Арно! - сдавленно позвал Гога; меня пропустили вперёд к нему: он лежал за упавшим трухлявым столбом, проросшим травой. Протянул мне бинокль: я увидел стебли болиголова. Гога слегка повернул бинокль у меня в руках.
- Вот они…
Близко, будто в двух шагах от меня, обнимались парень и девушка. Я увидел поцелуй, который соединился в сознании с ударом пули в грудь - так дразняще-тяжела была его неотразимая жгучесть. Меня пронзило смутное чувство, оно напомнило то, что я пережил, просыпаясь впервые в комнате Валтасара, когда мне привиделся таящий счастье занавес.
* * *
Придёт время, и я переживу… то же? Нет! Насколько сильнее, необъятнее это окажется!
Гога - ему тогда будет семнадцать: мужественный старший друг; шестнадцатилетний Саня Тучный - молчун, силач; неповоротливый чудаковатый одноклассник мой Бармаль - всех их застанет рядом со мной то, что случится.
В то время я уже не один дома - у меня пятилетний брат Родька с родинкой над левой бровью, как у Марфы, с вьющимися, как у Валтасара, волосами. Пока Родька не подрастёт, мне намертво запрещено говорить ему, что мы не родные, и я зову Валтасара и Марфу папой и мамой. У нас теперь две комнаты - мы с братом в старой, а родители - в соседней: жильцы оттуда переехали, и её дали нашей семье. Чёрный Павел с Агриппиной Веденеевной - по-прежнему наши соседи.
6.
Последние дни августа - с Каспийского моря дует бриз и словно нагоняет непонятное волнение. Кусты кизила перед нашим окном здорово разрослись, окно день и ночь открыто, и извилистые длинные ветки с тёмно-красными ягодами, клонясь, лезут в комнату, от их запаха кружится голова. В который раз мне снится странный сон, увиденный в первую мою ночь в этой комнате: сейчас я сорву занавес - закричу на весь мир о счастье!..
- Чего спать не даёшь? - сердится заспанный Родька.
- Что? Я говорил что? - испуганно спрашиваю.
- Смеёсься, - бормочет Родька. - Смеёсься, смеёсься…
* * *
Непривычное, редкое для наших иссушенных мест явление: с утра, с беглыми паузами, расточает себя дождь. На школьной волейбольной площадке скупо блестят лужи, напоминая новую жесть. Послезавтра - первое сентября, но в сегодняшний вечер одноэтажная неприглядная школа пуста, безразлично смотрит тёмными окнами.
Гога катал меня на велосипеде - подъехал сюда поиграть в волейбол; я сижу на мокрой лавке: у дождя - перерыв. Громоздящееся небо, местами сизое, местами фиолетовое, приблизило лик - солнце просвечивает сквозь тучу, подобную спруту, походя на его холодно следящий глаз: кажется, спрут пытливо уставился на тебя.
Вот-вот дождь примется за своё, но пока на площадке играют. Подпрыгивают, бьют по мячу знакомые ребята, девчонки - и одна незнакомая, в малиновых шортах: прямые отчётливо-жёлтые волосы рассыпчато взмётываются от её подскоков, взмахов руки, и это заражает меня саднящей нервностью сопротивления.
- Клёвая девочка! - сказали у меня над головой: я почему-то чувствую - сказали о ней, хотя девушек несколько.
- Девочка! - другой голос бросил с безулыбчивым сарказмом. - Лет двадцать пять.
- Да ну…
- А ты погляди.
Мне раздражающе сладко оттого, что у неё капризное, высокомерное лицо - бьёт по мячу, будто даёт пощёчину. Я беспомощно раздваиваюсь: молитвенное к ней устремление не уступает странному веселью от уличающего её: "Девочка!.. двадцать пять лет!.." Я почему-то на неё злюсь, хочется рассмеяться ей в лицо…
Хлынуло - игроки кинулись к брошенным на траву курткам, бегут, накрываясь, к домам.
- Гога! Гога! Смотри-и! - возбуждённо, зло кричу, показываю на медленно идущую: у неё нет куртки, она одна не спешит.
Нетерпеливо-яростно, ненавидя ногу, которая бесстыже подводит меня, влезаю на Гогин велосипед:
- Гогочка, толкни! Толкни, пожалуйста!
Он толкает велосипед. Изо всех сил жму здоровой ногой на педаль, проезжаю мимо неё - руль пропадает куда-то: я погружаюсь в глухую полынь, будто в слепоту колкого фантастичного ликования.
Гога выуживает меня из травы, я в ней по пояс, подо мной смачно хлюпает, чавкает, майка липнет к телу.
- Ты чего? - Гога смеётся.
Мокрые волосы застилают мне глаза - откидываю волосы. А её уже нет.
* * *
Валтасар считает Марфу красивой. Он никогда при мне не говорил, но я-то знаю. Я не стал бы с ним спорить - до сегодняшнего дня…
Мы поужинали, я уже почистил зубы, но не иду спать - один торчу на кухне в напряжённой рассеянности. Выглянул из комнаты Валтасар:
- О чём думаем?
- Так…
- Тайны - четырнадцать лет… Иди спать, тайна.
Раздеваюсь в моей комнате, время от времени спохватываясь, что забывчиво замер.
- Ты почему не спишь? - спрашиваю Родьку.
- Настроение на душе смутное.
- Как, как? - хохочу я, храбрясь, будто передо мной совсем не Родька. - Где ты это подхватил? Что ты понимаешь в душе?
- Понимаю, - он отвечает загадочно.
Под окном тренькнула гитара; подхожу и вяло ложусь на подоконник: белеющая фигура у куста. Чёрный Павел в своей ризе.
- Пал Ефимыч, сыграете?
- Вы просите песен - их нет у меня…
- Ну, пожалуйста!
Чёрный Павел дребезжаще поёт:
Отцвели уж давно хризантемы в саду…
Опять налетел бриз, сорванный лист впорхнул в комнату. Накидываю пиджак, меня выносит за дверь, иду не зная куда через кухню; в комнате соседки, моей одноклассницы Кати - смех. Дверь прикрыта неплотно. Я постучался и заглянул. Катя смеётся:
- Слыхал - Чёрный Павел сейчас пел? Слыхал?
Я киваю.
- Агриппина его за шкирку! - она всхохатывает, притопывая расстёгнутыми босоножками.
- Катерина, спать! - голос её матери из второй комнаты.
- Уже легла! - Катя стягивает платье, падает на койку: меня не стесняется - с восьми лет растём в одном бараке. Меня сейчас почему-то поразило, какие у неё длинные ноги.
- Ну и ножки у тебя! - я присвистнул. - Как у орловского рысака!
Она заливается: ей понравилось.
- А ты видел хоть рысаков?
- У Валтасара фотка. Белый такой.
- Как у кого ноги, у кого? - мать Кати заглядывает встревоженная.
- У рысака-медалиста, он пятьдесят тыщ стоит.
- Ну, Арно, как скажет! У рысака - надо же… Накройся, бессовестная, - залюбовалась!
- Спокойной ночи.
7.
Гроза прямо над нашей школой: между вспышками в классе непроглядно темно - тишина, будто в уши ввинчивают буравы, и вдруг - краткий, рвущий тебя с места гром. Мне чудится: исполинский старик сидит на корточках, играет в ножички - сверкающие ножи с разящим грохотом вонзаются в землю всё ближе, ближе к школе; у старика гранитная голова, трепетные вспышки озаряют согнутые в коленях ноги - не то скалы, не то водопады.
- Ой, мамочка! - нервический возглас Кати.
Перед окном необъятно пыхнуло, взорвалось.
- Учительница! - внезапно объявила отважная Лидка Котёнок - она одна осмеливалась ходить по классу и выглядывать.
Наша с Бармалем парта у окна. Опять полыхнуло содрогающейся ослепительной белизной - я резко, до боли в шее, отвернул голову, оглох от удара. Она стояла в дверях - сощурившаяся.
- Занавесьте окно!
Все ёжились, никто не двинулся.
Она прошла через класс презрительно-мерным шагом, задёрнула шторы. Меня трясло от безумной нервозности - позавчера, в малиновых шортах, эта девушка играла в волейбол. Теперь в тёмном платье её не сразу узнаешь. Бордовый верх платья, и волосы цвета сухих, будто лакированных стружек - я никогда не представлял себе такого восхитительного контраста. Она от меня в метре. Почудилось, молния попала мне в голову, потому что я услыхал мой незнакомо наглый голос: