Возможно, они были слишком молоды, чтобы понимать, что делают, однако через несколько месяцев были уже помолвлены. Оба были красивы, и оба безумно влюблены. Они любили сборища, любили танцевать; по субботам ездили верхом в Центральном парке. Однако она во многом была пуританкой и весьма строгой: "Нет, Милтон. Надо подождать". И насчет выпивки. Она любила хорошо проводить время, но при этом оставаться трезвой.
- Да ну же, маленькая мисс Недотепа, - с улыбкой говорил он ей, - не бойся, ну немножко…
- Ой, Милтон, прошу тебя: хватит. Нет. Нет. Я не буду! - И убегала, всхлипывая.
Ну разве вам не ясно? Перед вами армейский бесстыжий парень. Псих из психов, и все из-за непутевой жизни. Вечно где-то болтается. Но он любил ее. И долгое время не пил. Ради нее.
Они храбро, оптимистично смотрели в будущее. У его отца было немного денег, и он устроил Милтону практику в Порт-Варвике, "растущем городе", как говорили. Они могли неплохо проводить там время. Отец давал им не так много денег, но на какое-то время хватит. Они сумеют прожить.
Тогда она сказала ему: когда умрет ее мать, она унаследует сто тысяч долларов. "Ой, девочка!" - сказал он, как бы протестуя, но в то же время обрадовавшись, и они обвенчались с шумной, ненужной помпой, присущей военным свадьбам; церемония эта встревожила его тем, что он получил от нее удовольствие. Сладостное возбуждение, вызванное флагами и музыкой, породившее в нем легкий стыд, объяснялось не просто патриотизмом. Скорее это была гордость, вызванная достигнутым им рангом, а получил он его только благодаря своей невесте, и он это знал и тем не менее чувствовал, как в нем сильной струей зафонтанировала юношеская надменность; еще бы: две серебряных полосы на безупречно белой, отутюженной парадной форме. Ощущения окружающего притворства и фальши не перекрыло известие, сообщенное отцом, ставшим мягким пожилым мужчиной, который по-прежнему не чаял в нем души и чье терпение перестало быть достоинством, войдя в привычку, - он застенчиво стоял в уголке на приеме в офицерском клубе, кончики его некогда горделивых усов печально подрагивали, и он сказал Милтону извиняющимся, похоронным тоном, что Чарли Квинна убили за океаном, - худо это, очень худо.
Невысказанное возмущение тихо закипало в молодом человеке, хоть он и выразил легкое сожаление по поводу смерти юноши, чей след давно потерял, - он едва скрыл досаду от того, что ему сказали такое в день свадьбы, словно отец, в компенсацию за устройство сына, произнес эту новость в напоминание о том, что война - это не только шампанское, и цветы, и звонкий смех офицерских жен. И Милтон еле сдержался, чтобы не сказать отцу что-то очень горькое, издевательски оскорбительное, а пожилой мужчина стоял, моргая мокрыми глазами, как воплощение слабости, которую Милтон всю жизнь тихо презирал. Он хотел увести его и отправить назад, в Ричмонд. Он презирал отца. Старик слишком много ему отдал. "Сын мой (отец жил в то время в пансионе: их прежний дом был снесен - на его месте построили папиросную фабрику, и теперь стальные двери преграждали путь призракам мирной жизни и ушедшим в небытие традициям или даже воспоминаниям о дюжине старых кедров, пропускавших нежный, дрожащий свет на исчезнувшую землю), - сын мой, твоя мать была моей радостью и спасением, и я надеюсь и молюсь, хотя бы в память о той, что произвела тебя на свет, что ты, как сказал священник, будешь жить в радости со своей женой и любить ее все дни суетной жизни, отпущенные тебе под солнцем, ибо это твой удел. Сын мой…"
Внезапно волна жалости и грусти захлестнула Лофтиса, он неуклюже попытался найти какие-нибудь слова для отца, но лицо Элен возникло поблизости, поднятое к нему, предлагающее поцелуй, и она потащила его за собой - знакомить с кем-то из его гостей. Отец как неприкаянный стоял в уголке, стараясь поддержать разговор со скучающим молодым лейтенантом, а Лофтис, новоиспеченный капитан, слушал монотонную свадебную болтовню генеральской жены, кивал, улыбался и думал о бледном мальчике с родимым пятном, похожим на цветок, о братике, которого у него так и не было, и о своем отце, которого он так и не узнал.
- Право же, Элен, - болтала генеральская жена, - я считаю, вы выбрали цвет армии. Такой персик! - И смех ее потряс воздух, словно на мелкие кусочки разбилось стекло.
"Думай о том, что происходит сейчас". С какого-то парохода прозвучал громкий свисток. Лофтис поднял взгляд на облако пыли, прочерченное кривыми рамками света.
- Элен, - рассеянно произнес он, нащупывая ее руку, но это оказалась одетая в перчатку рука Долли, успокоительно лежавшая на его плече. Он повернулся, чтобы встретиться с ней взглядом, и услышал далекий грохот поезда. - Нет! - воскликнул он. - Я этого не вынесу!
* * *
Катафалк стоял возле грузового лифта для угля. Всякий раз, как мистер Каспер нагибался к Барклею, чтобы объяснить ему, что случилось с мотором, лежавший на путях над ними перевернувшийся полувагон заглушал его слова бешеным грохотом угля, сваливаемого к морю и гулко поглощаемого трюмом.
- Лайл, - начал мистер Каспер, - может, ремень вентилятора перестал вращаться. ЛАЙЛ! - Нервничая, он стряхнул пыль с манжет, пытаясь сохранять спокойствие.
Барклей залез в кабину катафалка, включил на несколько минут мотор, но вентилятор не работал. Он выключил мотор.
- Ты проверил…
- Ри-и-пп. ПОЛОМКА!
Горькое отчаяние парализовало Каспера. Накануне ночью он почти не спал, и сейчас все вокруг него колыхалось и казалось абстрактным.
- Послушай, Барклей, - сказал он, - ты уверен, что проверил воду?
- Да, сэр, - сказал тот с мрачным видом.
- Я ведь тебя в прошлый раз предупреждал. Катафалк, сынок, стоит почти шесть тысяч долларов - мы же не хотим, чтобы с ним что-то случилось, верно?
Барклей поднял взгляд от мотора. Мистер Каспер мягко улыбался, глядя вниз. Он тепло и по-отечески относился к Барклею - у него ведь не было своих детей. Лайл был туповат, но славный малый, - славный малый, но… что ж, туповатый. Сегодня не тот день…
- А ну, - сказал мистер Каспер, снимая перчатки, - дай-ка я погляжу.
Руки у него были в веснушках, крупных красных веснушках, из которых торчали пучочки морковного цвета волос. Он нагнулся над мотором, и кислый дым ударил ему в ноздри. Он стал шарить вслепую, на ощупь, пачкая сажей манжеты. Затем он потерял равновесие и, пытаясь схватиться за что-то, ударился рукой о радиатор. Руку пронзила невыносимая боль.
- Проклятие, Барклей! - Мистер Каспер резко отпрянул и схватился за руку. Он испуганно смотрел, как вздувается кожа - обожженное место было совсем маленьким, но болело, и боль вызывала в нем безрассудную злость. - Наладь его, мальчик, - мягко произнес он, так мягко, как только мог. - Наладь этот радиатор. Если не сумеешь, то это сделаю я.
Два негра - рабочие с доков - прошли мимо, погромыхивая связывавшей их цепью. Мистер Каспер услышал, как один из них насмешливо фыркнул.
- Сдох твой фургон, приятель!
И мистеру Касперу стало стыдно, что он разозлился.
Он стоял и лизал обожженное место, а тем временем Барклей нашел поломку: резиновая кишка, ведущая от радиатора, вывалилась из своего гнезда, и большая часть воды вытекла. Он снова вложил кишку. Барклей отправился на станцию "Эссо" за ведром воды, а мистер Каспер закрыл капот и выпрямился, стирая с рук масло. Он надел перчатки и услышал вдали слабый свист. Взглянул на часы: одиннадцать двадцать. Значит, это поезд. Над ним по наклонной плоскости элеватора покатилась угольная вагонетка, скрежеща колесами о рельсы. Этот звук невыносимой болью отозвался на нервах мистера Каспера. Проклятие! Он быстро направился к группе людей, стоявших в доке, и столкнулся с носильщиком, выскочившим с чемоданами из багажного помещения:
- Извините, сэр!
Мистер Каспер поднялся по ступеням в док, и в лицо ему ударил чистый, прохладный соленый воздух. Глубоко вдохнув, он услышал донесшийся издали хриплый голос Лофтиса, визгливый и взволнованный, вибрировавший на грани печальной истерии, которую он так хорошо знал.
- Я этого не вынесу! - сказал Лофтис столь громко, что проходивший мимо мистера Каспера толстяк остановился и, обернувшись, вопрошающе посмотрел на него. - Я же говорю вам… мне этого не вынести… я не пойду!
Мистер Каспер был человеком добрым. Страдание воспринималось им с быстротой света: человек, познавший горе, имевший горький опыт, он сразу увидел разницу между мукой настоящей и наигранной. В данном случае все было настоящим. Он подошел к Лофтису и похлопал его по плечу.
- Хватит, хватит, мистер Лофтис, - сказал он. - Приободритесь.
- Нет, я туда не пойду. Нет, я не хочу это видеть. Нет, не пойду. Не могу. Я просто подойду…
- Ладно, старина, - мягко произнес мистер Каспер, - можете туда не ходить, если не хотите. Пойдите посидите в лимузине.
Поезд с грохотом вошел в док, извергнув белое облако, которое, заклубившись, окутало их. Паровоз, вздрогнув, остановился, тяжело дыша, словно появившийся рядом с ними огромный зверь, а солнце ярко засверкало на дюжине смазанных маслом колес.
- Да, - тихо произнес Лофтис, успокоившись. - Я пойду посижу в машине. Я не хочу это видеть.
- Правильно, старина, - отозвался мистер Каспер, - просто посидите в лимузине.
- Точно, бедный мой человек, - всхлипнула Элла, - пойдите посидите в лимузине.
- Да, дорогой, - добавила Долли, - в машине.
Лофтис повернулся к мистеру Касперу, глаза у него были испуганные, лицо светилось облегчением и благодарностью, что тронуло мистера Каспера, и он повторил:
- Да, сэр, пойдите посидите в лимузине, если хотите. Я все контролирую.
И Лофтис заспешил к машине, шепча:
- Да, да. - Словно слова мистера Каспера разрешили проблему.
Когда он ушел, Долли разразилась слезами.
- Бедняжка Пейтон, - плакала она, - бедная, бедная девочка.
"Это ее горе несколько наигранно", - подумал мистер Каспер. Хотя трудно судить о женщинах: они часто бывают такими. В общем, он ожидал, что они будут плакать… но как она связана с Лофтисом? Что-то - какое-то высказывание или услышанное слово - мелькнуло в его сознании, но быстро исчезло. Надо было браться задело. Он пошел по путям, всматриваясь сквозь пыль в поисках багажного вагона, и им овладела волнующая неуверенность. Он чувствовал ее все утро и ворочаясь ночью в постели, но лишь минуту назад - увидев странное выражение в глазах Долли Боннер? - по-настоящему обеспокоился. "Неладно что-то в Датском королевстве", - подумал он. Мистер Каспер гордился своей работой. То, что мистер и миссис Лофтис так не по-христиански создали атмосферу секретности вокруг останков своей дочери, глубоко шокировало его и в какой-то мере казалось оскорблением не только ему, но и всей его профессии.
Звонок от Лофтисов поступил накануне вечером не ему домой, а в похоронное бюро, где из-за глупой ошибки, допущенной им в отчетах месяц назад, он сидел, проверяя свои книги с мистером Хаггинсом, аудитором Тайдуотерской лиги гробовщиков. Голос был миссис Лофтис. Он тотчас ее узнал, поскольку время от времени имел с ней дело в Объединенном благотворительном фонде, - голос был интеллигентный, говорила она педантично, вежливо, но слегка высокомерно. Она сообщила ему все - и он записал это в блокноте - странно спокойным, лишенным какого-либо чувства голосом, и только после того как повесил трубку, выразив под конец обычные соболезнования, он сказал себе, а потом и мистеру Хаггинсу:
- Как странно: она говорила так… холодно.
Мистер Каспер не любил прилива эмоций, обычно обуревавших женщин в периоды напряжения; он часто говорил Барклею, что "плачущая женщина хуже дикой кошки с крыльями", делясь с юношей одной из забавных эпиграмм, которые он старательно собирал, надеясь с их помощью - подобно солдату, вспоминающему перед боем развратные софизмы, - немного облегчить суровость своей миссии. Но в то же время было в нем что-то - чувство достоинства, сочетавшееся с природой его работы, - требовавшее, чтобы потерявшие близких - особенно женщины - выказывали пусть немного горя, хотя бы чтобы их бледные сжатые губы мужественно пытались улыбнуться, а глаза - пусть сухие - выражали бесконечное страдание. С превеликим любопытством - вспоминая тон, каким Элен Лофтис произнесла свои слова, холодно, бессердечно, - он подошел в то утро к их дому. Она встретила его у входной двери с таким лицом, словно ждала бакалейщика. "Правда, - подумал он, - выглядит она измочаленной". Смертельно бледное лицо было прочерчено тонкой сетью морщинок. "Печально, - подумал он, - печально". Но ведь эти морщинки и мелкие складочки и припухлости были и прежде. Они - вместе с красивыми, белыми как снег волосами, хотя ей еще и пятидесяти не могло быть - появились от какого-то другого горя. И тут он мгновенно вспомнил: кое-что еще произошло несколько лет назад - другая дочь, калека. Которая умерла. Она, кажется, была слабоумной? Ее хоронил Барнс, его конкурент… "О великий Боже!" - подумал он.
Она попыталась изобразить улыбку.
- Заходите, - сказала она. - Мистер Лофтис наверху. Он сейчас спустится.
- Благодарю, мэм, - сказал он, - я хочу сказать… - Слова соболезнования застучали у него в мозгу как домино. - Я хочу сказать…
- Ладно, ладно, мистер Каспер, да входите же!
Он нерешительно вошел в застекленную террасу, взволнованный и озадаченный. Спине было жарко от утреннего солнца. Около террасы пахло жимолостью и вербеной, летали пчелы, пара крошечных колибри.
- Я хотел… - начал он.
- Прошу вас, мистер Каспер, - произнесла она так нетерпеливо, что он вздрогнул, - присядьте здесь.
И она молча ускользнула в дом, колдовски зашуршав длинным шелковым халатом. А мистер Каспер сел на диван-качалку, от которого исходил теплый запах кожи, и начал потеть. Сквозь широкую стеклянную дверь он видел столовую, пустую, затененную. Хрусталь и серебро на буфете отбрасывали на стены лужицы света. "Ее работа, - подумал он. - Все очень чисто и упорядоченно".
Появился Милтон Лофтис в мятой одежде, с налитыми кровью глазами. Он заговорил тихо - голос был хриплый и усталый. Все должно быть строго приватно. Никаких объявлений в газетах - нет, совсем никаких. Цветы? Нет, в них нет необходимости. Да, он знает, что так не положено, но пастор дал разрешение. Да (с печальной улыбкой на тонких губах), да, он дошел до предела.
- Не волнуйтесь, старина… - начал было мистер Каспер, но Лофтис уже исчез, и мистер Каспер снова уселся и почувствовал теплую зеленую кожу под своими потными руками.
"Все так странно", - думал он. Ему виден был залив - голубой и гладкий, застывший в духоте и покое. Далеко, в другом его конце, вырисовывался казавшийся маленьким силуэт боевого корабля, похожего на игрушечный кораблик, плавающий в ванне. Наглая галка с пронзительным криком пролетела над пологим берегом, взмыла вверх и исчезла из виду.
Элла Суон выскочила на крыльцо. Увидев его, она разразилась слезами и бросилась назад в дверной проем, бурно шурша лентами и кружевом.
- Господи, миста Лофтис, он тут!
Мистер Каспер услышал голоса в коридоре. Он с трудом пригнулся. Лофтис говорил:
- Так, значит, вы не идете со мной?
А она:
- Почему я должна идти с вами? Я же сказала, что пойду с Кэри Карром.
И:
- Элен, неужели вы даже…
- Прошу вас, я ведь уже сказала. Я не хочу больше об этом говорить.
- Но просто приличие требует…
- Да, приличие. Да, приличие. Да, продолжайте говорить о приличии.
- Элен, да неужели вы не понимаете…
- Да, да, я все понимаю. Все.
- Ноя ведь не могу идти один. Вы же говорили… вы сами знаете… что подумают люди…
- Ха! Что подумают люди! Я знаю, что подумают люди. Не смешите меня.
- Элен, послушайте меня, пожалуйста…
- Я слушаю…
- Я знаю: бесполезно сейчас предлагать примириться с этим ужасом. Но все-таки мне кажется, вы сделаете этот шаг - не для меня, а для Пейтон.
- Милтон, я устала. Я иду наверх. Я плохо спала. Я сейчас пойду наверх. На столе лежит для вас письмо.
- Элен, пожалуйста…
- Нет. Нет. - Послышались ее шаги по полу. - Почему вам не взять с собой Долли? Возьмите свою любимицу.
- Элен, пожалуйста.
- Элла ведь тоже поедет, верно? Она любила Пейтон.
- Пожалуйста, Элен, пожалуйста…
- Нет. - Она начала подниматься по лестнице.
- Пожалуйста, Элен.
- Нет.
Наверху закрылась дверь. "О великий Боже", - подумал мистер Каспер.
- Пожалуйста, Элен! - донеслось издали.
- Нет!
С этим словом Элен закрыла дверь. В ее комнате было солнечно и чисто. Легкий ветерок колебал занавески - они слегка дрожали словно от прикосновения слабой и невидимой руки. За окном шуршали листья остролиста, сухо царапая по оконной сетке, и тут бриз со своими такими знакомыми ей, почти предсказуемыми появлениями и исчезновениями вдруг затих: занавески беззвучно повисли, и дом, лишенный воздуха, сразу наполнился отвратительной жарой, словно открыли печную дверцу.
Снизу до Элен донесся стук закрываемой сетчатой двери, звук шагов по гравию дорожки. Никто не произнес ни слова. Лимузин и катафалк отъехали от обочины почти неслышно и двинулись по подъездной дороге. В доме воцарилась тишина, все замерло. Тишина окружала Элен влажными жаркими волнами, и тут вдруг эту застылость прорезала громкая трескотня саранчи - сначала она звучала издалека, грозя смертью и дождем, а потом пронзительно зазвучала все выше, словно всползала вверх по проволоке, и, наконец, застрекотала, казалось, всего в двух метрах от уха Элен - угрожающе громко, стаккато, озверев от ярости и безумия. Внезапно этот звук прекратился, и наступившая тишина будто эхом отдавалась в ушах Элен.
На простынях ее кровати было мокрое пятно там, где она прошлой ночью спала. Она подумала: "Сколько раз я или Элла так подолгу не убирали кровать? Не столь часто". Она села на краешек кровати и взяла утреннюю газету, которую - впервые на своей памяти - подняла на заре она, а не Милтон или Элла, со ступенек переднего крыльца. Это слегка встревожило ее, ибо такой поступок никак не сочетался со спокойствием и упорядоченностью ее натуры, и она подумала: "Зачем я это сделала? Не могу представить себе…"
О да. Она вспомнила, как все было. Она вспомнила, как спустилась в коридор и прошла мимо Милтона, который лежал полностью одетый на диване и тихонько, слегка булькая, всхрапывал, а потом она стояла на крыльце и, вглядываясь в холодный рассвет, освещавший пустынную улицу, необычно для себя, абстрактно размышляла: "Я произвела на свет двоих детей и двадцать три года была матерью. И сегодня я впервые проснулась, зная, что я больше не мать и никогда не стану матерью".
"Это так не в моем стиле. Брать…"